– Два раза, – тихо сказал Бен-Иван. – Пока два раза. Осенью, может быть, в третий раз отправлюсь.– Вы шутите, Бен-Иван? – спросил Лучников.– Нет-нет, не шучу, – сказал Бен-Иван. – У меня есть друзья в среде венгерских контрабандистов, и я вместе с ними пересекаю государственную границу в Карпатах.Бенджамен Иванов родился в 1952 году, в разгар травли «безродных космополитов». Странные люди, его родители, как раз в ответ на эту кампанию и вписали ему в метрику английское имя.Тихо и ненавязчиво Бен-Иван объяснил собравшимся, что государственную границу СССР пересечь трудно, но возможно. Он с венграми уже дважды бывал в Мюнхене, те по своим коммерческим делам, а он из любопытства. Этой осенью, после гастролей, он, между прочим, собирается в Стокгольм. Знакомый швед прилетит за ним в Карелию на маленьком самолете…– Да ведь радары же, локаторы! – сказал Лучников.– Часто ломаются, – сказал Бен-Иван. – Конечно, могут и сбить, но этот швед уже летал сюда раза три, вывозил диссидентов. Здесь нужна склонность к риску и… – он совсем уже как-то весь съежился. – Ну и, конечно, некоторый опыт эзотерического характера.– Эзотерического? – спросил Лучников. – Ушам своим не верю…Бен-Иван пожал плечами. Чаепитие тут прекратилось, и все стали вытаскивать аппаратуру.В Староконюшенном переулке возле канадского посольства музыкантов ждал огромный «икарус» Ковровского мотоциклетного завода.– Все здесь? – спросил Дим Шебеко. – Брассекшн на месте? Галка, пересядь-ка подальше от Луча. Ну, поехали.
В мощных фарах «икаруса» неслась через лес узкая асфальтовая полоса. На обочинах пережидали ночь огромные рефрижераторы и грузовики дальнего следования.Ребята все уже спали, развалившись в креслах. Лучников и Дим Шебеко сидели сзади и беседовали.– Я все забываю тебя спросить, – сказал Лучников. – В прошлом году ты случайно не познакомился с моим сыном Антоном?Дим Шебеко хлопнул себя по лбу.– Ба! Да это как раз то, о чем я тебя, Луч, забываю спросить. Как дела у твоего Тошки?– Значит, познакомились?– Две недели шлялись вместе. Он тут такой кайф поймал, твой парень, на исторической родине.– Л мне сказал, что Москва – блевотина.– Это мы ему сказали, что Москва – блевотина.– Вот теперь понимаю, – усмехнулся Лучников.– Я его на саксофоне учил играть, – сказал Дим Шебеко. – У парня есть врожденный свищ.– Твои уроки ему пригодились, – Лучников стал рассказывать Диму Шебеко об уличных музыкантах в Париже и о пересадке на Шатле, где его сын как раз и «сшибал куски», использовал московские уроки.– Ох, как клево, – шептал Дим Шебеко, слушал, словно мальчишка, и улыбался никогда не виденному им Парижу. – Как же там у вас клево, в большом мире, и как у нас херово… – он задумался па миг и тряхнул головой. – И все-таки ни за что не отвалю. Мне тут недавно «штатники» гарантировали место в Синдикате музыкантов, но я не отвалю и ребятам отваливать не посоветую.– Почему? – спросил Лучников.– Потому что русская молодежь должна в России лабать, – убежденно сказал Дим Шебеко и добавил с некоторым ожесточением.– Пусть oни отсюда отваливают.– Кто?– Все эти стукачи вонючие! – Дим Шебеко слегка оскалился.– Слушай, Дим Шебеко, а у тебя в оркестре, как ты полагаешь, кто стучит?– Никто. У нас нет!– Но ведь это же невозможно.– Невозможно, ты думаешь?– Абсолютно невозможно. У тебя здесь двадцать человек, и это просто исключено. У тебя здесь наверняка несколько стукачей.Дим Шебеко задумался, потом закрыл глаза ладонью, потом убрал ладонь. Глаза его были изумленными.– А, пожалуй, ты прав. Луч. Ведь это действительно невозможно. В таком коллективе без стукача? Нет, это невозможно. Фу – даже не по себе стало. Кто-нибудь из нас, конечно же, стукач.– Может быть, тот, что в Мюнхен ходит? Как его? Бен-Иван?– Бен? Да ты рехнулся, Луч? Впрочем, почему бы нет?– А Галя? Которая так сладко целуется?– Галка? Да я же с ней сплю иногда. Это человек очень искренний в сексе.– Вот такие-то девочки… – продолжал Лучников свою жестокую игру.– Ну, конечно. – Глаза Дима Шебеко сузились. – Она почти наверняка стукачка.– Герка, Витя, Изя, Аскар, Нина… – перечислял шепотом Дим Шебеко своих молодых друзей. – Они ведь, наверное, там самых неожиданных вербуют… Да-да… они, между прочим… и меня самого один раз кадрили… в «Бомбоубежище»… знаешь бар на Столешниковом? Ребята говорили, что у них там специальный отдел по лабухам и хиппи… также офицеры хипуюшие имеются… в Ленинграде па Крестовском в прошлом месяце «коммуну» завалили… сколько там было стукачей? И не узнаешь ведь никогда, и не подумаешь. Возьми, например, моею папашу.– Ты считаешь Марлена стукачом? – спросил Лучников.– А кто же он, по-твоему? Стукач большого ранга. А Вера Павловна? В высшей степени международный стукач. А ты сам-то, Луч, не стукач?Лучников рассмеялся.– Тут у вас, вернее, тут у нас, уже и в себе-то становишься не уверен. Стукач я или не стукач? Какой же я стукач, если они за мной гоняются? Впрочем, может быть, в каком-то косвенном смысле я и стукач…Дим Шебеко раскрыл рот, захлопнул его ладонью и зашептал Лучникову через ладонь в ухо:– Знаешь, какая мысль меня поразила, Луч! А может быть, в косвенном смысле у нас каждый гражданин – стукач? Все ведь что-то делают, что-то говорят, а все ведь к ним стекается…– Значит, и ты, Дим Шебеко, стукач?– В косвенном смысле я, конечно же, стукач, – пораженный своим открытием бормотал Дим Шебеко. – Возьми наш оркестр. Играем антисоветскую музыку. Иностранцы к нам табуном валят и, значит, мы их, вроде, объебываем, что у нас тут вроде бы кайф, свобода. Едем в Ковров на гастроли, пацаны-мотоциклетчики варежки раскроют, балдеть начнут, а их потихоньку и засекут. Да-да, у нас, Луч, в нашей с тобой России сейчас, – он торжественно кашлянул, – каждый человек прямой или косвенный стукач.– Мерзко так думать, – сказал Лучников. – И ты уж прости меня, Дим Шебеко, я сам тебя павел на эти мысли. Мне надо было проверить свои соображения, и я тебя невольно спровоцировал. Прости.– Перестань! – отмахнулся Дим Шебеко. – Теперь мне все ясно, все стукачи… – Он задумался и замычал что-то, потом сказал в сторону еле слышно. – Кроме одного человека.– Кого? – Лучников положил ему руку на плечо.– Моя мама не стукач, ни в каком смысле, – прошептал Дим Шебеко.Промелькнули огоньки какого-то поселка, пьяный парень, волокущий сбоку свой мопед, освещенная стекляшка «Товары повседневного спроса». Автобус снова ушел в лес.– Ты не мог бы мне одолжить рублей сто? – спросил Лучников. – Если хочешь, могу обменять на валюту по курсу «Известий».– На хера мне твоя валюта, – забормотал Дим Шебеко. – Я тебе могу хоть двести дать. Луч, хоть триста. У нас сейчас башлей навалом. Нам сейчас за нашу музыку платят клево. Тоже парадокс, правда? Мы против них играем, а они нам платят. Смешно, а? Мы от них убегаем, а они рядом с нами бегут, да еще деньги нам платят. Что нам делать, Луч, а? Куда нам теперь убегать?Лучников взял у Дима Шебеко пачку десяток и попросил его остановить автобус. Они прошли вперед.– Поссать, что ли, ребята? – спросил водитель.У него в кабинке приемник тихо верещал голосом Пугачевой.Кто-то из музыкантов поднял голову, когда автобус остановился. Что, приехали?– Куда нам теперь убегать, Луч? – спросил Дим Шебеко пьяным голосом.– У вас путь один, – сказал Лучников. – В музыку вам надо убегать и подальше. Я тебе завидую. Дим Шебеко. Вот кому я всегда завидую – вам, лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в музыку убежать, не достанут.– Думаешь? – спросил Дим Шебеко. – Уверен? А ты-то сам куда убегаешь?Лучникову тоже показалось, что он мертвецки пьян., Из открытой двери автобуса, из черноты России несло сыростью. Ему казалось, что оба они мертвецки пьяны, вместе с молодым музыкантом, как будто два бухарика у какого-нибудь ларька, свинские невнятные откровения.– Я бегу куда глаза глядят, – проговорил он. – Только глаза у меня стали херовые. Дим Шебеко. Я немного слепну на исторической родине, друг. Пока я вон туда побегу, – показал он жестом Ленина в темноту. – Бег но пересеченной местности. Гуд бай нау!Он спрыгнул на обочину, и автобус сразу отъехал. Облегчаясь над кюветом, Лучников смотрел ему вслед. Огромный комфортабельный чемодан казался совершенно неуместным на узкой дороге с разбитыми краями и дико нашлепанными асфальтовыми заплатами. Тем не менее он шел с большой скоростью и вскоре габаритные огни исчезли за невидимым поворотом.Вдруг установилась тишина и оказалось, что в России не так темно в этот час. Стояла полная луна. Шоссе слегка серебрилось. Изгиб речки под насыпью серебрился сильно. Отчетливо был виден крутой хлебный холм и за ним поселение с развалинами церкви.Он поднял воротник пальто и пошел по левой стороне дороги. Сзади, да, кажется, и впереди уже приближался рев моторов. За бугром нарастало сияние фар. Через минуту с жутким грохотом прошли одна за другой встречные груды грязного металла.Он поднялся по склону шоссе и увидел па обочине маленький костерок. В бликах костерка шевелилось несколько фигур. Трое мужчин, все в бязевых шапочках с целлулоидными козырьками, в распущенных рубашонках, в так называемых «тренировочных» штанах, свисающих мешками с выпяченных задов, толкали застрявшую машину. Очень толстая молодая женщина, одергивая цветастое платье, подкидывала под колеса ветки.– Эй, товарищ! Товарищ! – закричала она, увидев фигуру Лучникова.Он подошел и увидел наполовину свалившийся в кювет «караван», ту модель, которую здесь почему-то называют «рафик». У машины были разбиты стекла и изуродована крыша.– Вот как раз одного мужичка не хватает, – сказал кто-то из присутствующих. – Помоги толкнуть, друг.Он сошел на обочину, башмаки стали пудовыми, налипла мокрая глина. Навалились впятером. Колеса сначала пробуксовывали, потом вдруг зацепились, «рафик» потихоньку пошел. Все сразу повеселели.– Вот кого нам не хватало, ебена мать, – дышал в ухо Лучникова пыхтящий рядом парень. – Во, бля, кого нам, на хуй, не хватало.– Возле тебя, друг, закусывать можно, – улыбнулся ему Лучников.– А ты, по-моему, хорошее пил, друг, – сказал парень. – Чую по запаху, этот товарищ сегодня хлебную пил. Ошибаюсь?– Отгадал, – кивнул Лучников.«Рафик» выехал па асфальт. Парень показал Лучникову на изуродованную крышу,– Понял, на хуй, блядь какая, трубы на прицепе по ночам возит и нс крепит их, хуесос. Одна труба, в пизду, поперек дороги у него висит и встречный транспорт хуячит.– Хоть живы-то остались, слава-тебе-господи, – визгливо высказалась женщина, оттягивая собравшееся на груди платье вниз на живот.– Слава Богу, вы живы остались, – сказал Лучников, встал на колени и широко перекрестился. VII. ОК Вот уже несколько лет, как Площадь Лейтенанта Бейли-Лэнда на набережной Ялты превратилась в огромное, знаменитое на весь мир кафе. На всем пространстве от фешенебельной старой гостиницы «Ореанда» до стеклянных откосов ультрасовременного «Ялта-Хилтон» стояли белые чугунные столики под парусиновыми ярчайшими зонтиками. Пять гигантских платанов бросали вечно трепещущие тени на цветной кафель, по которому шустро носились молодые официанты, шаркала полуголая космополитическая толпа и, пританцовывая, прогуливались от столиков до моря и обратно сногсшибательные ялтинские девушки, которые сами себя называли на советский манер «кадрами». Были они не то чтобы полуголыми, но попросту говоря, неодетыми – цветная марля на сосках и лобках, по сравнению с которой любой самый смелый бикини прошлого десятилетия казался монашеским одеянием.– Сексуальная революция покончила с проституцией, – говорил Арсений Николаевич Лучников своему другу нью-йоркскому банкиру Фреду Бакстеру. – Неожиданный результат, правда? Ты видишь, какое здесь выросло поколение девиц? Даже меня они удивляют всякий раз, когда я приезжаю в Ялту. Какие-то все нежные, чудные, с добрым нравом и хорошим юмором. О половых контактах они говорят, словно о танцах. Внук мне рассказывал, что можно подойти к девушке и сказать ей: «…Позвольте пригласить вас на „пистон“. Это советский слэнг, модный в этом сезоне. То же самое и в полном равенстве позволяют себе и девицы. Как в дансинге.Бакстер хихикал, весь лучиками пошел под своей панамой.– Однако, Арсен, таким-то, как мы с тобой, старым пердунам, вряд ли можно рассчитывать на буги-вуги.– Я до сих пор предпочитаю танго, – улыбнулся Арсений Николаевич.– До сих пор? – Бакстер юмористически покосился на него.– Изредка. Признаюсь, не часто.– Поздравляю, – сказал Бакстер. – Вдохновляешься, наверное, на своих конных заводах?– Бак, мне кажется, ты сексуальный контрреволюционер, – ужаснулся Арсений Николаевич.– Да, и горжусь этим. Я контрреволюционер во всех смыслах, и если мпе взбредет в старую вонючую башку потанцевать, я плачу за это хорошие деньги. Впрочем, должен признаться, дружище, что эти расходы у меня сокращаются каждый год, невзирая на инфляцию.Два высоких старика, один в своих неизменных выцветших одеяниях, другой в новомодной парижской одежде, похожей на робу строительного рабочего, нашли свободный столик в тени и заказали дорогостоящей воды из местного водопада Учан-Су.Солнце почти, дописало свою ежедневную дугу над развеселым карнавальным городом и сейчас клонилось к темно-синей стене гор, на гребне которых сверкали знаменитые ялтинские «климатические ширмы».– Что они добавляют в эту воду? – поинтересовался Бакстер. – Почему так бодрит?– Ничего не добавляют. Такая вода, – сказал Арсений Николаевич.– Черт знает что, – проворчал Бакстер. – Всякий раз у вас здесь я попадаюсь на эту рекламную удочку «ялтинского чуда». Нечто гипнотическое. Я в самом деле начинаю здесь как-то странно молодеть и даже думаю о женщинах. Это правда, что в «Ореанде» произошла та чеховская история? «Дама с собачкой» – так? Какая собачка у нее была – пекинес?– Неужели ты Чехова стал читать, старый Бак? – засмеялся Арсений Николаевич.– Все сейчас читают что-то русское, – проворчал Бакстер. – Повсюду только и говорят о ваших проклятых проблемах, как будто в мире все остальное в полном порядке – нефть, например, аятолла в Иране, цены на золото… – Бакстер вдруг быстро вытащил из футляра очки, водрузил их на мясистый нос и вперился взглядом в женщину, сидевшую одиноко через несколько столиков от них. – Это она, – пробормотал он. – Посмотри, Арсен, вот прототип той чеховской дамочки, могу спорить, не хватает только пекинеса.Арсений Николаевич, в отличие от бестактного банкира, не стал нахально взирать на незнакомую даму, а обернулся только спустя некоторое время, и как бы случайно. Приятная молодая женщина с приятной гривой волос в широком платье песочного цвета, сидевшая в полном одиночестве перед бокальчиком мартини, показалась ему даже знакомой, но уж никак не чеховской героиней.– Фреди, Фреди, – покачал он головой. – Вот как в ваших американских финансовых мозгах преломляется русская литература? Никакая собака, даже ньюфаундленд, не приблизит эту даму к Чехову. Лицо ее мне явно знакомо. Думаю, это какая-то французская киноактриса. Наш Остров, между прочим, стал сплошной съемочной площадкой.– Во всяком случае вот с ней я бы потанцевал, – вдруг высказался старый Бакстер. – Я бы потанцевал с ней и не пожалел бы хороших денег.– А вдруг она богаче тебя? – сказал Арсений Николаевич. Это предположение очень развеселило Бакстера. У него даже слезки брызнули и очки запотели от смеха.Друзья забыли о даме без собачки и стали говорить вообще о француженках, вспоминать француженок в разные времена, а особенно в 44-м году, когда они вместе освобождали Париж от нацистов и подружились со множеством освобожденных француженок; в том году, несомненно, были самые лучшие француженки.Между тем одинокая дама была вовсе не француженкой и не киноактрисой, что же касается предполагаемого богатства, то узнай о нем Бакстер сразу прекратил бы смеяться. Таня Лунина, а это была она, получала стараниями товарища Сергеева суточные и квартирные по самому высшему советскому тарифу, однако в бешено дорогой Ялте этих денег еле-еле хватало, чтобы жить в дешевом отеле «Васильевский Остров» окнами во двор и питаться там же па четвертом уровне Ялты в ближайшем итальянском ресторанчике. Конечно, и номер был хороший, и кондиционер замечательный, и ковры на полу, и ванная с голубоватой ароматной водой, и еда у итальянцев такая, какой в Москве просто-напросто нигде не сыщешь, но… но… спустившись на три квартала к морю, она попадала в мир, где ее деньги просто не существовали, а перед витринами на набережной Татар возникали заново, но уже как злая насмешка.Словом, если бы до Тани долетели слова старика Бакстера и если бы ее английского достало, чтобы их понять, она, возможно, и не отказалась бы потанцевать со стариканом. «Хохмы ради» она даже думала иногда о мимолетном «романешти» с каким-нибудь мечтательным капиталистом, мелькало такое в Таниной лихой башке, но она тут же начинала над собой издеваться – где, мол, мне, старой дуре, если тут по площади Лейтенанта такие девчонки разгуливают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
В мощных фарах «икаруса» неслась через лес узкая асфальтовая полоса. На обочинах пережидали ночь огромные рефрижераторы и грузовики дальнего следования.Ребята все уже спали, развалившись в креслах. Лучников и Дим Шебеко сидели сзади и беседовали.– Я все забываю тебя спросить, – сказал Лучников. – В прошлом году ты случайно не познакомился с моим сыном Антоном?Дим Шебеко хлопнул себя по лбу.– Ба! Да это как раз то, о чем я тебя, Луч, забываю спросить. Как дела у твоего Тошки?– Значит, познакомились?– Две недели шлялись вместе. Он тут такой кайф поймал, твой парень, на исторической родине.– Л мне сказал, что Москва – блевотина.– Это мы ему сказали, что Москва – блевотина.– Вот теперь понимаю, – усмехнулся Лучников.– Я его на саксофоне учил играть, – сказал Дим Шебеко. – У парня есть врожденный свищ.– Твои уроки ему пригодились, – Лучников стал рассказывать Диму Шебеко об уличных музыкантах в Париже и о пересадке на Шатле, где его сын как раз и «сшибал куски», использовал московские уроки.– Ох, как клево, – шептал Дим Шебеко, слушал, словно мальчишка, и улыбался никогда не виденному им Парижу. – Как же там у вас клево, в большом мире, и как у нас херово… – он задумался па миг и тряхнул головой. – И все-таки ни за что не отвалю. Мне тут недавно «штатники» гарантировали место в Синдикате музыкантов, но я не отвалю и ребятам отваливать не посоветую.– Почему? – спросил Лучников.– Потому что русская молодежь должна в России лабать, – убежденно сказал Дим Шебеко и добавил с некоторым ожесточением.– Пусть oни отсюда отваливают.– Кто?– Все эти стукачи вонючие! – Дим Шебеко слегка оскалился.– Слушай, Дим Шебеко, а у тебя в оркестре, как ты полагаешь, кто стучит?– Никто. У нас нет!– Но ведь это же невозможно.– Невозможно, ты думаешь?– Абсолютно невозможно. У тебя здесь двадцать человек, и это просто исключено. У тебя здесь наверняка несколько стукачей.Дим Шебеко задумался, потом закрыл глаза ладонью, потом убрал ладонь. Глаза его были изумленными.– А, пожалуй, ты прав. Луч. Ведь это действительно невозможно. В таком коллективе без стукача? Нет, это невозможно. Фу – даже не по себе стало. Кто-нибудь из нас, конечно же, стукач.– Может быть, тот, что в Мюнхен ходит? Как его? Бен-Иван?– Бен? Да ты рехнулся, Луч? Впрочем, почему бы нет?– А Галя? Которая так сладко целуется?– Галка? Да я же с ней сплю иногда. Это человек очень искренний в сексе.– Вот такие-то девочки… – продолжал Лучников свою жестокую игру.– Ну, конечно. – Глаза Дима Шебеко сузились. – Она почти наверняка стукачка.– Герка, Витя, Изя, Аскар, Нина… – перечислял шепотом Дим Шебеко своих молодых друзей. – Они ведь, наверное, там самых неожиданных вербуют… Да-да… они, между прочим… и меня самого один раз кадрили… в «Бомбоубежище»… знаешь бар на Столешниковом? Ребята говорили, что у них там специальный отдел по лабухам и хиппи… также офицеры хипуюшие имеются… в Ленинграде па Крестовском в прошлом месяце «коммуну» завалили… сколько там было стукачей? И не узнаешь ведь никогда, и не подумаешь. Возьми, например, моею папашу.– Ты считаешь Марлена стукачом? – спросил Лучников.– А кто же он, по-твоему? Стукач большого ранга. А Вера Павловна? В высшей степени международный стукач. А ты сам-то, Луч, не стукач?Лучников рассмеялся.– Тут у вас, вернее, тут у нас, уже и в себе-то становишься не уверен. Стукач я или не стукач? Какой же я стукач, если они за мной гоняются? Впрочем, может быть, в каком-то косвенном смысле я и стукач…Дим Шебеко раскрыл рот, захлопнул его ладонью и зашептал Лучникову через ладонь в ухо:– Знаешь, какая мысль меня поразила, Луч! А может быть, в косвенном смысле у нас каждый гражданин – стукач? Все ведь что-то делают, что-то говорят, а все ведь к ним стекается…– Значит, и ты, Дим Шебеко, стукач?– В косвенном смысле я, конечно же, стукач, – пораженный своим открытием бормотал Дим Шебеко. – Возьми наш оркестр. Играем антисоветскую музыку. Иностранцы к нам табуном валят и, значит, мы их, вроде, объебываем, что у нас тут вроде бы кайф, свобода. Едем в Ковров на гастроли, пацаны-мотоциклетчики варежки раскроют, балдеть начнут, а их потихоньку и засекут. Да-да, у нас, Луч, в нашей с тобой России сейчас, – он торжественно кашлянул, – каждый человек прямой или косвенный стукач.– Мерзко так думать, – сказал Лучников. – И ты уж прости меня, Дим Шебеко, я сам тебя павел на эти мысли. Мне надо было проверить свои соображения, и я тебя невольно спровоцировал. Прости.– Перестань! – отмахнулся Дим Шебеко. – Теперь мне все ясно, все стукачи… – Он задумался и замычал что-то, потом сказал в сторону еле слышно. – Кроме одного человека.– Кого? – Лучников положил ему руку на плечо.– Моя мама не стукач, ни в каком смысле, – прошептал Дим Шебеко.Промелькнули огоньки какого-то поселка, пьяный парень, волокущий сбоку свой мопед, освещенная стекляшка «Товары повседневного спроса». Автобус снова ушел в лес.– Ты не мог бы мне одолжить рублей сто? – спросил Лучников. – Если хочешь, могу обменять на валюту по курсу «Известий».– На хера мне твоя валюта, – забормотал Дим Шебеко. – Я тебе могу хоть двести дать. Луч, хоть триста. У нас сейчас башлей навалом. Нам сейчас за нашу музыку платят клево. Тоже парадокс, правда? Мы против них играем, а они нам платят. Смешно, а? Мы от них убегаем, а они рядом с нами бегут, да еще деньги нам платят. Что нам делать, Луч, а? Куда нам теперь убегать?Лучников взял у Дима Шебеко пачку десяток и попросил его остановить автобус. Они прошли вперед.– Поссать, что ли, ребята? – спросил водитель.У него в кабинке приемник тихо верещал голосом Пугачевой.Кто-то из музыкантов поднял голову, когда автобус остановился. Что, приехали?– Куда нам теперь убегать, Луч? – спросил Дим Шебеко пьяным голосом.– У вас путь один, – сказал Лучников. – В музыку вам надо убегать и подальше. Я тебе завидую. Дим Шебеко. Вот кому я всегда завидую – вам, лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в музыку убежать, не достанут.– Думаешь? – спросил Дим Шебеко. – Уверен? А ты-то сам куда убегаешь?Лучникову тоже показалось, что он мертвецки пьян., Из открытой двери автобуса, из черноты России несло сыростью. Ему казалось, что оба они мертвецки пьяны, вместе с молодым музыкантом, как будто два бухарика у какого-нибудь ларька, свинские невнятные откровения.– Я бегу куда глаза глядят, – проговорил он. – Только глаза у меня стали херовые. Дим Шебеко. Я немного слепну на исторической родине, друг. Пока я вон туда побегу, – показал он жестом Ленина в темноту. – Бег но пересеченной местности. Гуд бай нау!Он спрыгнул на обочину, и автобус сразу отъехал. Облегчаясь над кюветом, Лучников смотрел ему вслед. Огромный комфортабельный чемодан казался совершенно неуместным на узкой дороге с разбитыми краями и дико нашлепанными асфальтовыми заплатами. Тем не менее он шел с большой скоростью и вскоре габаритные огни исчезли за невидимым поворотом.Вдруг установилась тишина и оказалось, что в России не так темно в этот час. Стояла полная луна. Шоссе слегка серебрилось. Изгиб речки под насыпью серебрился сильно. Отчетливо был виден крутой хлебный холм и за ним поселение с развалинами церкви.Он поднял воротник пальто и пошел по левой стороне дороги. Сзади, да, кажется, и впереди уже приближался рев моторов. За бугром нарастало сияние фар. Через минуту с жутким грохотом прошли одна за другой встречные груды грязного металла.Он поднялся по склону шоссе и увидел па обочине маленький костерок. В бликах костерка шевелилось несколько фигур. Трое мужчин, все в бязевых шапочках с целлулоидными козырьками, в распущенных рубашонках, в так называемых «тренировочных» штанах, свисающих мешками с выпяченных задов, толкали застрявшую машину. Очень толстая молодая женщина, одергивая цветастое платье, подкидывала под колеса ветки.– Эй, товарищ! Товарищ! – закричала она, увидев фигуру Лучникова.Он подошел и увидел наполовину свалившийся в кювет «караван», ту модель, которую здесь почему-то называют «рафик». У машины были разбиты стекла и изуродована крыша.– Вот как раз одного мужичка не хватает, – сказал кто-то из присутствующих. – Помоги толкнуть, друг.Он сошел на обочину, башмаки стали пудовыми, налипла мокрая глина. Навалились впятером. Колеса сначала пробуксовывали, потом вдруг зацепились, «рафик» потихоньку пошел. Все сразу повеселели.– Вот кого нам не хватало, ебена мать, – дышал в ухо Лучникова пыхтящий рядом парень. – Во, бля, кого нам, на хуй, не хватало.– Возле тебя, друг, закусывать можно, – улыбнулся ему Лучников.– А ты, по-моему, хорошее пил, друг, – сказал парень. – Чую по запаху, этот товарищ сегодня хлебную пил. Ошибаюсь?– Отгадал, – кивнул Лучников.«Рафик» выехал па асфальт. Парень показал Лучникову на изуродованную крышу,– Понял, на хуй, блядь какая, трубы на прицепе по ночам возит и нс крепит их, хуесос. Одна труба, в пизду, поперек дороги у него висит и встречный транспорт хуячит.– Хоть живы-то остались, слава-тебе-господи, – визгливо высказалась женщина, оттягивая собравшееся на груди платье вниз на живот.– Слава Богу, вы живы остались, – сказал Лучников, встал на колени и широко перекрестился. VII. ОК Вот уже несколько лет, как Площадь Лейтенанта Бейли-Лэнда на набережной Ялты превратилась в огромное, знаменитое на весь мир кафе. На всем пространстве от фешенебельной старой гостиницы «Ореанда» до стеклянных откосов ультрасовременного «Ялта-Хилтон» стояли белые чугунные столики под парусиновыми ярчайшими зонтиками. Пять гигантских платанов бросали вечно трепещущие тени на цветной кафель, по которому шустро носились молодые официанты, шаркала полуголая космополитическая толпа и, пританцовывая, прогуливались от столиков до моря и обратно сногсшибательные ялтинские девушки, которые сами себя называли на советский манер «кадрами». Были они не то чтобы полуголыми, но попросту говоря, неодетыми – цветная марля на сосках и лобках, по сравнению с которой любой самый смелый бикини прошлого десятилетия казался монашеским одеянием.– Сексуальная революция покончила с проституцией, – говорил Арсений Николаевич Лучников своему другу нью-йоркскому банкиру Фреду Бакстеру. – Неожиданный результат, правда? Ты видишь, какое здесь выросло поколение девиц? Даже меня они удивляют всякий раз, когда я приезжаю в Ялту. Какие-то все нежные, чудные, с добрым нравом и хорошим юмором. О половых контактах они говорят, словно о танцах. Внук мне рассказывал, что можно подойти к девушке и сказать ей: «…Позвольте пригласить вас на „пистон“. Это советский слэнг, модный в этом сезоне. То же самое и в полном равенстве позволяют себе и девицы. Как в дансинге.Бакстер хихикал, весь лучиками пошел под своей панамой.– Однако, Арсен, таким-то, как мы с тобой, старым пердунам, вряд ли можно рассчитывать на буги-вуги.– Я до сих пор предпочитаю танго, – улыбнулся Арсений Николаевич.– До сих пор? – Бакстер юмористически покосился на него.– Изредка. Признаюсь, не часто.– Поздравляю, – сказал Бакстер. – Вдохновляешься, наверное, на своих конных заводах?– Бак, мне кажется, ты сексуальный контрреволюционер, – ужаснулся Арсений Николаевич.– Да, и горжусь этим. Я контрреволюционер во всех смыслах, и если мпе взбредет в старую вонючую башку потанцевать, я плачу за это хорошие деньги. Впрочем, должен признаться, дружище, что эти расходы у меня сокращаются каждый год, невзирая на инфляцию.Два высоких старика, один в своих неизменных выцветших одеяниях, другой в новомодной парижской одежде, похожей на робу строительного рабочего, нашли свободный столик в тени и заказали дорогостоящей воды из местного водопада Учан-Су.Солнце почти, дописало свою ежедневную дугу над развеселым карнавальным городом и сейчас клонилось к темно-синей стене гор, на гребне которых сверкали знаменитые ялтинские «климатические ширмы».– Что они добавляют в эту воду? – поинтересовался Бакстер. – Почему так бодрит?– Ничего не добавляют. Такая вода, – сказал Арсений Николаевич.– Черт знает что, – проворчал Бакстер. – Всякий раз у вас здесь я попадаюсь на эту рекламную удочку «ялтинского чуда». Нечто гипнотическое. Я в самом деле начинаю здесь как-то странно молодеть и даже думаю о женщинах. Это правда, что в «Ореанде» произошла та чеховская история? «Дама с собачкой» – так? Какая собачка у нее была – пекинес?– Неужели ты Чехова стал читать, старый Бак? – засмеялся Арсений Николаевич.– Все сейчас читают что-то русское, – проворчал Бакстер. – Повсюду только и говорят о ваших проклятых проблемах, как будто в мире все остальное в полном порядке – нефть, например, аятолла в Иране, цены на золото… – Бакстер вдруг быстро вытащил из футляра очки, водрузил их на мясистый нос и вперился взглядом в женщину, сидевшую одиноко через несколько столиков от них. – Это она, – пробормотал он. – Посмотри, Арсен, вот прототип той чеховской дамочки, могу спорить, не хватает только пекинеса.Арсений Николаевич, в отличие от бестактного банкира, не стал нахально взирать на незнакомую даму, а обернулся только спустя некоторое время, и как бы случайно. Приятная молодая женщина с приятной гривой волос в широком платье песочного цвета, сидевшая в полном одиночестве перед бокальчиком мартини, показалась ему даже знакомой, но уж никак не чеховской героиней.– Фреди, Фреди, – покачал он головой. – Вот как в ваших американских финансовых мозгах преломляется русская литература? Никакая собака, даже ньюфаундленд, не приблизит эту даму к Чехову. Лицо ее мне явно знакомо. Думаю, это какая-то французская киноактриса. Наш Остров, между прочим, стал сплошной съемочной площадкой.– Во всяком случае вот с ней я бы потанцевал, – вдруг высказался старый Бакстер. – Я бы потанцевал с ней и не пожалел бы хороших денег.– А вдруг она богаче тебя? – сказал Арсений Николаевич. Это предположение очень развеселило Бакстера. У него даже слезки брызнули и очки запотели от смеха.Друзья забыли о даме без собачки и стали говорить вообще о француженках, вспоминать француженок в разные времена, а особенно в 44-м году, когда они вместе освобождали Париж от нацистов и подружились со множеством освобожденных француженок; в том году, несомненно, были самые лучшие француженки.Между тем одинокая дама была вовсе не француженкой и не киноактрисой, что же касается предполагаемого богатства, то узнай о нем Бакстер сразу прекратил бы смеяться. Таня Лунина, а это была она, получала стараниями товарища Сергеева суточные и квартирные по самому высшему советскому тарифу, однако в бешено дорогой Ялте этих денег еле-еле хватало, чтобы жить в дешевом отеле «Васильевский Остров» окнами во двор и питаться там же па четвертом уровне Ялты в ближайшем итальянском ресторанчике. Конечно, и номер был хороший, и кондиционер замечательный, и ковры на полу, и ванная с голубоватой ароматной водой, и еда у итальянцев такая, какой в Москве просто-напросто нигде не сыщешь, но… но… спустившись на три квартала к морю, она попадала в мир, где ее деньги просто не существовали, а перед витринами на набережной Татар возникали заново, но уже как злая насмешка.Словом, если бы до Тани долетели слова старика Бакстера и если бы ее английского достало, чтобы их понять, она, возможно, и не отказалась бы потанцевать со стариканом. «Хохмы ради» она даже думала иногда о мимолетном «романешти» с каким-нибудь мечтательным капиталистом, мелькало такое в Таниной лихой башке, но она тут же начинала над собой издеваться – где, мол, мне, старой дуре, если тут по площади Лейтенанта такие девчонки разгуливают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47