» Горб моста, с верхней точки – два рукава Москвы-реки, крутой берег острова, огненно-рыжего, с пучком вечнозеленых сосен на макушке. «Пятилетке качества рабочую гарантию!» За бугром моста уже стояли неприступными твердынями кварталы жилмассивов, сверкали тысячи окон, незримый вьюн новгородского неслышного колокола витал меж домов, соблазняя благами Ганзейского союза. С крыши на крышу шагали огненные буквы «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!»Дальше пошло все гуще: «Мы придем к победе коммунистического труда!», «Планы партии – планы народа!», «Пятилетке качества четкий ритм!», «Слава великому советскому народу, народу-созидателю!», «Искусство принадлежит народу!», «Да здравствует верный помощник партии – Ленинский комсомол!», «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!», «СССР – оплот мира во всем мире!», «Идеи Ленина вечны!», «Конституция СССР – основной закон нашей жизни!»… Печенег, подъявший длань, печенег в очках над газетой, печенег, размножающийся с каждой минутой по мере движения к центру, все более уверенный, все менее потерянный, все более символизирующий все любимые им символы, все менее похожий на печенега, все более похожий на Большого Брата, крупнотоннажный, стабильный, единственно возможный… наконец над площадью Белорусского вокзала возникло перед Лучниковым его любимое, встречу с которым он всегда предвкушал, то, что когда-то в первый приезд потрясло его неслыханным словосочетанием и недоступным смыслом, и то, что впоследствии стало едва ли не предметом ностальгии, печенежье изречение: «Газета – это не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, она также и коллективный организатор!»Фраза эта, развернутая над всей площадью, а по ночам загорающаяся неоновым огнем, была по сути дела не так уж и сложна, она была проста в своей мудрости, она просвещала многотысячные полчища невежд, полагающих, что газета – это всего лишь коллективный пропагандист, она вразумляла даже и тех, кто думал, что газета – это коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но не дотягивал до конечной мудрости, она оповещала сонмы московских граждан и тучи «гостей столицы», что газета – это также и коллективный организатор, она доходила до точки.– Ну, вот, кажется, сейчас ты наконец-то проникся, -улыбнулся Кузенков.– Сейчас меня просто пробрало до костей, – кивнул Лучников.Гостиница «Интурист». На крыльце группа французов, с любопытством наблюдающая пробегание странной толпы, интереснейшее явление этот русский народ, вроде бы белые, но абсолютно не европейцы. Злясь и громко разговаривая с Кузенковым, Лучников двигался прямо к насторожившимся швейцарам. Два засмуревших вохровца в галунах, почуяв русскую речь и предвкушая акцию власти, улыбались и переглядывались. А вы куда, господа товарищи? Увы, жертва вдруг обернулась хозяином: один из подозрительных русачков двумя пальцами предъявил с ума сойти какую книжечку – ЦК КПСС, а третьим пальцем показал себе за плечо – займитесь багажом нашего гостя. К тротуару уже пришвартовывалась машина сопровождения, и из нее моссоветовские молодчики выгружали фирменные сундуки. Второй же русачок, а именно тот, значитца, который гость, вообще потряс интуристовскую стражу – извлек, понимаете ли, из крокодиловой кожи бумажника хрусту с двуглавым орлом – 10 тичей! Крымец – догадались ветераны невидимого фронта. Этих они обожали: во-первых, по-нашему худо-бедно балакают, во-вторых, доллар-то нынче как блядь дрожит, а русский рубль штыком торчит.– Шакалы, – сказал Лучников. – Где вы только берете таких говноедов?– – Не догадываешься, где? – улыбнулся Кузенков.Он все время улыбался, когда общался с Лучниковым, улыбочка персоны, владеющей превосходством, некоей основополагающей мудростью, постичь которую собеседнику не дано, как бы он, увы, не тщился. Это бесило Лучникова.– Да что это ты, Марлен, все улыбаешься с таким превосходством? – взорвался он. – В чем это вы так превзошли? В экономике развал, в политике чушь несусветная, в идеологии тупость!– Спокойно, Андрей, спокойно.Они ехали в лифте на пятнадцатый этаж, и попутчики, западные немцы, удивленно на них посматривали.– В магазинах у вас тухлятина, народ мрачный, а они, идите ли, так улыбаются снисходительно. Тоже мне мудрецы! – продолжал разоряться Лучников уже и на пятнадцатом этаже. – Перестань улыбаться! – гаркнул он. – Улыбайся за границей. Здесь ты не имеешь права улыбаться.– Я улыбаюсь потому, что предвкушаю обед и добрую чарку водки, – сказал Кузенков. – А ты злишься, потому что с похмелья, Андрей.Кузенков с улыбкой открыл перед ним двери люкса.– Да на кой черт вы снимаете мне эти двухэтажные хоромы! – орал Лучников. – Я ведь вам не какой-нибудь африканский марксистский царек!– Опять диссидентствуешь, Андрей? – улыбнулся Кузенков. – Как в Шереметьево вылезешь, так и начинаешь диссидентствовать. А, между прочим, тобой здесь довольны. Я имею в виду новый курс «Курьера».Лучников оторопел.– Довольны новым курсом «Курьера»? – он задохнулся было от злости, но потом сообразил: да-да, и в самом деле, можно считать и новым курсом… после тех угроз… конечно, они могли подумать.Стол в миллионерском апартаменте был уже накрыт, и все на нем было, чем Москва морочит головы важным гостям: и нежнейшая семга, и икра, и ветчина, и крабы, и водка в хрустале, и красное, любимое Лучниковым вино «Axaшени» в запыленных бутылках.– Эту «кремлевку» мне за новый курс выписали? – ядовито осведомился Лучников.Кузенков сел напротив и перестал улыбаться, и в этом теперь отчетливо читалось: нy, хватит уж дурить и критиканствовать по дешевке. Лучников подумал, что и в самом деле хватит, перебрал, дурю, вкус изменяет.Первая рюмка водки и впрямь тут же изменила настроение. Московский уют. Когда-то его поразило ощущение этого «московского уюта». Казалось, каждую минуту ты должен здесь чувствовать бередящее внимание «чеки», ощущение зыбкости в обществе беззакония, и вдруг тебя охватывает спокойствие, некая тишина души, атмосфера «московского уюта». Ну, хорошо бы еще где-нибудь это случалось в арбатских переулках – там есть места, где в поле зрения не попадает ничего «совдеповского» и можно представить себе здесь на углу маленького кадетика Арсюшу – но нет, даже вот и на этой пресловутой улице Горького, где за окном внизу на крыше видны каменные истуканы поздней сталинской декадентшины, представители братских трудящихся народов, даже вот и здесь после первой рюмки водки забываешь парижскую ночную трясучку и погружаешься в «московский уют», похожий на почесывание стареньким пальчиком по темечку – подремли, Арсюшенька, пожурчи, Андрюшенька.Встряхнувшись, он цапнул трубку и набрал номер Татьяны. Подошел десятиборец. Проклятый бездельник, лежит весь день на тахте и поджидает Татьяну. Месиво крыш за окном. Пролетела новгородская тучка. Ну и намешали стилей! Алло, алло… наберите еще раз. Он повесил трубку и облегченно вздохнул – вот я и дома: все соединилось, водка и дым отечества – это мой дом, Россия, мой единственный дом.– На Острове образован новый союз, – сказал он Кузенкову.Марлен Михайлович приветливо кивнул другу: интересно, мол, очень интересно. Положил ему па тарелку семги, икры, крабов, подвинул салат.– Союз Общей Судьбы, – сказал Лучников.Марлен Михайлович обвел глазами стены суперлюкса и вопросительно склонил голову – не беспокоит? Лучников отмахнулся. В номер вкатили окованные по углам лучниковскис кофры. На лицах моссоветовских молодчиков светилось благостное почтение к «фирме».– Мне скрывать нечего. В этом вся наша хитрость – ничего не скрывать.– Ешь, Андрей. Извини, что я заказал обед сюда, но Вера сегодня заседает, – улыбнулся Кузенков. – Знаешь, такой стала общественной деятельницей…Лучников взялся за еду, и некоторое время они почти не разговаривали, насыщались, чокались, тут и осетрина подоспела, жареная по-московски, а потом и десерт, ну а к десерту Марлен Михайлович заговорил о Париже, о том, как он его любит, вспомнил даже стихи Эренбурга: «Прости, что жил я в том лесу, Что все я пережил и выжил, Что до могилы донесу Большие сумерки Парижа…», намекнул на какое-то свое романтическое переживание в этом городе, родном каждому русскому интеллигенту (если, конечно, ты меня, аппаратчика, все-таки причисляешь к таковым), и выразил некоторую зависть Андрею Арсениевичу как космополиту и бродяге, которому уж наверно есть что порассказать о Париже, а?– Я не вполне тебя понимаю, Марлен, – холодно заговорил в ответ Лучников. – Ты КУРАТОР нашего Островка, то есть никто более тебя в Москве не может быть более заинтересован в наших делах, а между тем сообщение о СОСе тебя как бы и не затронуло, рыть может, мне еще раз объяснить тебе, что со мной хитрить не нужно.Кузенков вытер рот салфеткой и взялся за сигару.– Прости, Андрей, это не хитрость, но лишь свойства характера. Я просто-напросто сдержанный человек, может быть, даже и тяжелодум. Конечно же, я думаю о СОСе. Если молчу, это вовсе не значит, что мне это не интересно, не важно. Однако, ты уж прости меня, Андрей, еще более важным для меня – в свете будущего, конечно, – кажутся сомнения полковника Чернока.Тут настала очередь Лучникова показывать аналогичные «свойства характера», то есть попытаться скрыть изумление, более того, некоторое даже ошеломление, попытаться вынырнуть из того состояния, которое в боксе именуется словечком «поплыл». Марлен же Михайлович очень мягко, явно давая возможность собеседнику скоординироваться, пересказывал между тем вчерашнюю их беседу с Черноком в кафе «Селект» на бульваре Монпарнас.– Понимаешь ли, Андрей, мы знаем полковника Чернока как самоотверженного русского патриота, знаем, что он предан ИОСу не менее тебя самого, но вот ведь и он сомневается относительно перемены «миражей» на «миги», задает вопрос: понадобятся ли Союзу в будущем такие летчики, как он, а, стало быть, мы можем только себе представить, сколько вопросов подобного рода, сколько сомнений в душах тысяч и тысяч островитян, не столь цельных, нс столь идейных, как Александр Чернок.Лучников налил себе коньяку. Рука, поднимавшая бокал, еще слегка дрожала, но опустилась она на стол уже твердо – выплыл.– Big Brother watches you everywhere, doesn't he? [2] Большой Брат наблюдает за тобой повсюду, не так ли? (Англ.)

– усмехнулся он, глядя прямо в глаза Кузенкову.В глазах куратора плавала улыбка уже не снисходительная, но по-прежнему мягкая, полная добра. Марлен Михайлович развел руками.– Теперь ты можешь понять, какое значение здесь придают вашим идеям.Лучников встал и подошел к окну. Уже начинало смеркаться. Силуэты братских трудящихся размывались на фоне крыш. Внизу над парфюмерным магазином, над «Российскими винами» и «Подарками» зажглись неоновые цветочки, некие завитушки в народном стиле. Со вкусом здесь по-прежнему было все в порядке.– Значит, присматриваете? – тихо спросил он Кузенкова. – Подслушиваете? Попугиваете?– Последнего не понял, – с неожиданной быстротой сказал Кузенков.Лучников глянул через плечо. Кузенков стоял возле мерцающего телевизора, по которому катилась многоцветная мультипликация и откуда доносился детский писк.– Разве не ваши ребята бабахнули? – усмехнулся Лучников.– Был выстрел? – Марлен Кузенков преобразился, просто сжатая пружина.– Два, – весело сказал Лучников, – В оба уха. – Он показал руками. – Туда и сюда. По твоей реакции вижу, что ты не в курсе.– Немедленно наведу справки, – сказал Кузенков. – Однако почти на сто процентов уверен… если, конечно… ты сам… своим поведением…– Сволочь, – любезно сказал Лучников. – Сволочь пайковая. Ты полагаешь, что я должен быть паинькой, когда за мной ходят по пятам ваши псы?!– Ну знаешь!! – вскричал Кузенков. – Как же можно так передергивать! Я имел в виду, что некоторые лица просто могли выйти из-под контроля, нарушить предписание… если это так, они понесут ответственность! Неужели ты не понимаешь, что… ну, впрочем, прости, я не все могу сказать… я уверен, что это «волчесотенцы» стреляли…В номере «люкс» гостиницы «Интурист» воцарилось на некоторое время молчание. Лучников прошел в спальню, отщелкнул крышку «кофра» и достал подарки для всей кузенковской фамилии: «покит-мемо» для Марлена, часы «устрица» для Веры Павловны, кашмировые свитера для ребят. Пластинки для Дима Шебеко он решил передать лично в руки передовому музыканту, ибо это был уже другой мир, другая Москва, это был ЗДОРОВЫЙ мир. Так и подумалось – здоровый.Он вышел в гостиную и положил перед Марленом Михайловичем подарки.– Ради Бога, прости, Марлен, сорвался. В любом случае я знаю, что ты, лично ты, мой друг. Вот… я привез… кое-что тебе, Вере и ребятишкам. Неплохие вещи. Во всяком случае, таких нет здесь, – он не удержался от улыбки, – даже в сотой секции ГУМа.– Какая трогательная осведомленность в деталях нашего снабжения, – сказал Кузенков.Впервые за все время их знакомства Лучников видел Кузенкова оскорбленным. «Сволочь пайковая», «сотая секция» – должно быть, это были удары по незащищенным местам прогрессивного деятеля, нечто вроде тех оглушающих выстрелов в Париже. Легкая контузия.– Во всяком случае спасибо. Вещи чудесные, подарки в твоем силе, элегантно и дорого, подарки богача из высокоразвитого общества. Завтра Вера ждет тебя к обеду. Угостим своим спецснабжением. Утром к тебе приедет переводчик или переводчица, с ней или с ним ты сможешь обсудить свою программу. Тебе, как всегда, будет оказано максимальное благоприятствование, сейчас особенно, – тут промелькнула капелька ядку-с. – Машина в твоем полном распоряжении. Сейчас я должен идти.Говорил все это Марлен Михайлович спокойно и, как казалось Лучникову, слегка печально, надевал по ходу дела плащ и шляпу, укладывал в атташе-кейс подарки. Протянул руку. В глазах ум и печаль. Увы, как мала отдельная личность перед неумолимыми законами истории.– У меня есть несколько пожеланий, Марлен, – сказал Лучников, приняв кузенковскую руку. – Если уж я такая персона грата… Во-первых, мне не нужен переводчик, переводчица же у меня здесь уже есть. Танька Лунина отлично переведет мне все, что нужно. Во-вторых, машина с шофером мне тоже не нужна, воспользуюсь услугами фирмы «Авис», дерзостно проникшей уже и в нашу, – он нажал на «нашу», – столицу. В-третьих, я хотел бы совершить путешествие по маршруту Пенза – Тамбов – Саратов – Казань – Омск – БАМ, причем путешествие без сопровождающих лиц. Прошу этот вопрос про-вен-ти-ли-ровать, – еще один нажим. – И, в-четвертых, прошу тебя не удивляться и отнестись к этому вполне серьезно: я хотел бы вместе с тобой посетить вашу масонскую ложу.Они посмотрели друг другу в глаза и весело расхохотались. Кажется, все недомолвки, намеки и подъебки были тут же забыты.– Я тебя правильно понял? – сказал сквозь смех Кузенков. – Ты имеешь в виду…– Да-да, – кивнул Лучников. – Финскую баню. Мне это необходимо. Не могу быть в стороне. Банный период социмперии. Рим. Декаданс. Ты понимаешь?– Браво, Андрей! – Кузенков хлопнул его по плечу. – Все-таки я тобой восхищаюсь. Второго такого иностранца я нс встречал.– А вот тебе не браво, Марлен! – хохотал Лучников. – Я тобой сейчас не восхищаюсь. Сколько же раз нужно объяснять тебе, что я здесь вовсе не иностранец.Они стукнули друг друга по плечам. Их шутливые дружеские отношения как бы восстановились.Лучников проводил Кузенкова до лифта. Мягкий звонок, стрелка вниз. Лифт оказался пустым. Лучников вошел внутрь вслед за Кузенковым.– На прощание все-таки скажи мне, Марлен, – сказал он. – Есть ли ответ на вопрос полковника Чернока.– Нет, – твердо сказал Марлен. – Вопроса никто не слышал, ответа нет.
Вечерняя улица Горького, Пешков-стрит. Проводив Кузенкова, Лучников медленно пошел вверх, к Телеграфу. Впереди за бугром на фоне золотого заката с крыши уцелевшего еще Сытинского дома светилось голубым огнем слово «Труд». Транспорт разъезжался по всем Правилам па фильтрующие стрелки. Огромный термометр скромно отражал температуру окружающей среды – просто-напросто +8°С. Телеграф, эскпонируя свои голубой шарик, по-прежнему дерзновенно утверждал, что земля все-таки вертится, правда, в окружении неких крабьих клешней, то бишь колосьев пшеницы, Все было нормально и невероятно. На ступеньках Телеграфа и на барьерах возле сидели и стояли молодчики, среди которых по-прежнему много было южных партизан." Все они ждали приключений. Замечательно то, что все их получали. В этом городе, где столько уже лет вытравлялся дух приключения, оно тем не менее живет, ползет по улицам, лепится к окнам, будоражит УВД Мосгорисполкома, ищет тех, кто его ждет и всегда находит.Лучников присел на барьер у Телеграфа возле подземного перехода и закурил. Окружающая фарца тут же почувствовала виргинский дымок. Братцы, гляньте, вот так кент сидит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47