— говорю ему, досадуя на себя, что в азарте боя не отослал его раньше.
— Есть домой! — отвечает он.
Его «як» вываливается из окружения «фоккеров» и погружается в пучину уже потемневших облаков.
Увертываясь от фейерверка огня вражеских истребителей, я продолжаю метеором носиться в зоне прикрытия, ожидая помощи. Но где же она? Сколько можно ждать!
Третья стая «юнкерсов», никем не атакованная, уже подплывает к линии, за которой кончаются облака. Дальше открытая земля. На ней войска 38-й армии.
— Скоро ли придет помощь? — запрашиваю тревожно землю.
Все тот же голос спокойно отвечает:
— Мы не видим самолетов противника.
Словно от этих слов, мой «як» взревел и, будто захлебнувшись от злости, стих. Слух резанул чужой вой, вой «фоккеров». Остановка мотора не удивила. Меня взорвало поведение наземного командного пункта.
— Ах, вы не видите? Так полюбуйтесь! А я — на отдых!
«На отдых». Зачем сказал так? Сорвался. Гнев ослепляет, но, к сожалению, не лишает дара речи.
Заглохший мотор целиком захватил меня. Сейчас придется садиться в темноте. На пути до дома Днепр и Десна, леса и болота, поля, изрытые окопами и блиндажами. Встреча с такой землей ночью крайне опасна. Нужно обязательно долететь до аэродрома. А хватит ли высоты? Самолет безудержно падает вниз, и не в моей власти затормозить его снижение.
«Фоккеры», видимо, поняли, что у меня остановился мотор, и на какие-то секунды отступились. Для решительного и последнего удара им нужен разгон. Мое спасение в облаках. Только в облаках. Успею ли скрыться в них?
Тучи сразу охватили сыростью и темнотой, отгородив меня от огненного и опасного мира. Но одиночество усилило тревогу. Как найти аэродром? А вдруг на выходе из облачности меня уже караулят «фоккеры»? Я для них сейчас просто мишень. и мишень единственная.
Мысли одна за другой теснились в голове. Их оборвал огонь, ударивший прямо в глаза. Я ослеплен. Что это? Очевидно, разорвавшийся перед лицом какой-то снаряд. Но никакой боли не чувствую. А огонь льется прямо в глаза, и огонь холодный. Вон оно что — оказывается, я выскочил из облаков и уперся в луну. Она невозмутимо сияла передо мной. А внизу лежала черная, притаившаяся земля. Страшная, огромная. Что ждет меня там? Отыскиваю, куда направить нос самолета. А если выпрыгнуть с парашютом? Нет, с поврежденным позвоночником мне нельзя. Надо только приземляться.
В эти секунды я позабыл о противнике, весь сосредоточившись на спасении самолета и своей жизни. И вдруг в наушниках раздался тревожный крик:
— Ворожейкин! Ворожейкин! Почему ушли? Нас бомбят! Идите скорее к нам!
Снижаясь, я оглянулся через плечо. На фоне потухающей зари парит косяк «юнкерсов». Самолеты один за другим отрываются от него и, словно с горы, катятся по стенке облаков вниз. На берегу Днепра фонтанами брызжет огонь, сотрясая воздух и землю.
Гнетущее, тяжелое чувство охватило меня. Выслали бы на помощь всего пару или четверку истребителей — и этой трагедии могло бы не быть.
…Мой «як», будто во сне, чуть посапывая, планирует на разноцветные яркие шарики, висящие над аэродромом. Там меня ждут и ракетами показывают путь. Ох и здорово хочется добраться до этих домашних огоньков! А там, кажется, сяду даже с закрытыми глазами.
Все летчики приземлились нормально. Правда, двоим с остановленными моторами не хватило высоты, и они сели поперек старта, слегка повредив машины. Но это мелочь. Могло кончиться гораздо хуже.
В свете луны, висевшей где-то за аэродромом, мы собрались у КП и обсуждали проведенный бой. Все возмущались, почему нам не выслали помощь.
— Что за «умник» сидел на капэ? — гневно высказался Игорь Кустов. — Деремся за линией фронта километрах в пятидесяти, да еще за облаками, а он захотел видеть нас! Таких нельзя допускать на капэ на пушечный выстрел!
— А может быть, какой-нибудь подлец специально дурачком прикинулся? — предположил Лазарев. — Ведь агенты Гитлера не бездействуют.
На разборе присутствовал командир полка. Он прекрасно понимал наше состояние и никого не осуждал за резкие слова.
— Это какое-то недоразумение, — выслушав нас, сказал он. — Скорее всего, на капэ наземной армии находился кто-то из командиров, плохо знающих тактику авиации, и не сумел разобраться в обстановке. Ведь общевойсковые армии совсем недавно начали держать связь с нами в воздухе.
— Может быть, — отозвался я. — Но почему же бездействовал наш авиационный командный пункт? Он-то уж не мог меня не слышать. Вы далеко были от нас, на аэродроме, и то все наши переговоры по радио поняли хорошо.
— Командный пункт дивизии принял твою просьбу о помощи, — сказал майор. — Начальник связи говорил мне об этом.
— А кто из командования был на капэ?
— Полковник Герасимов.
— Не может быть! — Зная решительный характер командира дивизии и его опыт, я не поверил, чтобы он мог не разобраться в особенностях боя и не выслать истребителей. — Он, наверное, сам лично на капэ не был. Скорее всего, нашу просьбу ему передали радисты и что-нибудь напутали, — сказал я.
Василяка редко высказывал критические замечания о старших штабах. И сейчас, не желая говорить об этом, он махнул рукой:
— Пускай в этом деле разбирается большое начальство. Мне пока ясно одно — никто из вас ни в чем не виноват. В это время его срочно позвали к телефону.
— Заканчивайте разбор — и на ужин, — сказал майор и опустился в землянку.
Забравшись в кузов грузовой машины, мы ждали командира полка. Скамеек не было. Кто стоял, опираясь на кабину, кто сел прямо на пол. Рядом со мной прикорнул Сулам. Сейчас, когда все волнения остались позади, я почувствовал, что он для меня стал очень близким и дорогим человеком. Этот бой нас словно сроднил. Я понимал, как трудно было Суламу, как много пришлось ему пережить, но он ни разу не дрогнул. Даже когда у него кончилось горючее, он не попросил разрешения уйти на аэродром. Наверное, не хотел показать, что боится вынужденной посадки. Умеет владеть собой. Сейчас он был горд тем, что выдержал такую суровую проверку. И в такт его настроению я сказал:
— Ты сегодня открыл счет победам.
— А здорово мы его завалили! — возбужденно подхватил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, меня осколки накроют. Как пронесло, не знаю.
— А как сел?
— Нормально. Даже потом сам удивился, как в темноте сумел так удачно приземлиться.
Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка.
— Слезайте с Кустовым. Дело есть. Мы спрыгнули на землю.
— Задание на ночной полет? — спросил я майора.
— Пойдемте, — вместо ответа пригласил он каким-то чужим, жестким голосом.
В землянке тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун разговаривал по телефону. В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Василяка указал нам место за столом, а сам опустился напротив. На его усталом, землистом лице — смятение. Со странным недоумением он долго смотрел на нас, словно определяя, мы это или не мы. Потом сухо спросил:
— Ответьте мне по-честному — теперь скрывать бесполезно: вы о вылете рассказали мне все, как было, или что-нибудь утаили?
Оглушенные неожиданным вопросом, мы промолчали.
— Мы коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности. Поймите, дело серьезное. — Он испытующе поглядел на меня. — Из наземной армии пришла телеграмма. В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно ушел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова, радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но кого не выведет из терпения: мы разогнали уже две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
— Почему не доложил на капэ, что остановился мотор?! — уже выкрикнул Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: ухожу на отдых! И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие?! — Майор в раздражении стукнул кулаком по столу и вскочил.
Мы тоже встали.
— Разрешите мне выйти из землянки? — произнес Кустов. — Я, кажется, здесь лишний.
— Я знаю, что делаю! — резко оборвал его Василяка.
Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели он не верит нам? Странно. Командование, конечно, разберется. Должно разобраться. Только б не вспылить! Однако майор не унимался. С Игоря он переключился снова на меня:
— На капэ мог находиться командующий наземной армией, а ты сказал такие слова! Только за одно это тебе крепко могут всыпать. Расценят не просто как неуважение к старшим, но и как недоверие к командованию, к партии…
— А при чем тут партия? — удивленно спросил я. Но Василяка, словно не слыша моего вопроса, предупредил:
— Нужно ко всему приготовиться. Следователь уже выехал.
— Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, и они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
— Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на капэ какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
— Вы бросьте мне такие словечки, а то… — Василяка запнулся. Он хотел, видимо, сказать что-то резкое, но сдержался.
Кустов убежденно заявил:
— Здесь виноваты не мы, а тот, кто не выслал нам подмогу. Мы же сделали все, что могли, даже сверх своих сил.
Наконец наше спокойствие и убежденность, видимо, передались и Василяке.
— Так-то оно так, — в раздумье согласился он и уже тихо, с какой-то таинственностью сказал мне: — Но тебя, как командира группы, могут обвинить еще и в невыполнении приказа. Ты находился в воздухе один час и две минуты. Это намного меньше, чем предусмотрено приказом.
В давнишнем приказе указывалось, сколько времени истребители должны находиться в воздухе, прикрывая войска. Расчет был взят почти на самую максимальную продолжительность полета. Выполняя эти нормы, летчики в целях экономии горючего часто были вынуждены летать на малой скорости, не имея возможности производить боевые маневры. Истребители противника этим пользовались и, нападая на наши самолеты с разгона, легко сбивали их. И само собой разумеется, этот приказ как-то постепенно мы перестали выполнять.
— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.
Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:
— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.
— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.
— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?
— Глупость, — согласился я.
Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:
— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.
«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.
— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!
— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.
— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!
Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.
На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:
— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.
Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.
За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка. Это работали с подсветом у своих машин техники. Какая знакомая картина! И только я один теперь ни при чем. Чья-то — несправедливая рука выбросила меня из жизни. На душе тяжело. А если следователь не разберется? А потом, я действительно ответил нехорошо: бомбят наши войска, а я кричу: «Полюбуйтесь! А я — на отдых».
Ужин еще только начинался, а смех и шутки уже заполнили столовую. Веселье бередило душу. Я сел с Кустовым среди летчиков своей эскадрильи.
— Зачем оставались на аэродроме? — поинтересовался Лазарев.
— Уточняли, почему отбомбились немцы, — поспешно, как бы отмахиваясь, ответил Кустов и, глядя на разлитую в стаканы водку, спросил: — Мы спустили на землю порядочно фашистов, и нам положено вознаграждение.
— К сожалению, такого приказа нет, — вздохнул Лазарев. — Но у зава спиртоводочным хозяйством есть кое-какой резерв. — Сергей повернулся ко мне: — Им распоряжается только комэск. Как прикажете?
«Но я уже не командир», — чуть было не сорвалось у меня с языка, но сдержался. Завтра об этом скажет сам Василяка. И я буркнул:
— Неужели у тебя на уме только водка?
Сергей как-то весь передернулся и удивленно заморгал белесыми ресницами. Лицо со следами ожогов зарделось, Он растерянно проговорил:
— Виноват… Виноват, исправлюсь.
Обидел товарища. У самого тяжело на душе, так зачем же портить настроение другим? Так нельзя. Я неуклюже пробурчал:
— Мы задержались по делам службы. А тебе бы тут нужно было обо всем позаботиться.
Постоянная совместая жизнь и бои нас так сблизили, что мы понимали друг друга с одного взгляда. И конечно, Лазарев догадался, что случилась какая-то неприятность. Но не стал больше ничего спрашивать.
Сулам, уловив мое настроение, спросил:
— Товарищ командир, стряслось что-то неладное? Зачем скрывать несчастье от близкого товарища, с которым крыло в крыло не раз смотрел смерти в глаза?
— Большая неприятность. Меня обвиняют в том, что самовольно ушел из боя, — сказал я.
— Кто это мог сказать? — вспыхнул он. — Да мы все…
— Не надо! — остановил я его. — Потом, завтра…
После ужина я сразу же лег в постель, надеясь забыться. Но сон не шел. Рядом со мной на нарах лежал Сулам. Он спал так безмятежно, по-детски раскинув руки, что я даже позавидовал ему. Да и все остальные товарищи спали. Я же ворочался с боку на бок, стараясь найти объяснение случившемуся.
Отстранили от работы. Василяка уже сообщил мне, в чем моя вина.
Нет, нет! А как я докажу, что «нет»? Я уже отстранен от полетов. Меня уже обвинили.
Но я ни в чем не. виноват перед Родиной и партией. Ни в чем абсолютно. Я виноват только перед одним человеком за то, что грубо ответил ему. И за это пускай накажут. Но и он меня обидел, да и не только меня, а всех летчиков, не поверив что мы деремся с противником. И это он виноват в том, что наши войска понесли потери. Следователь должен разобраться. Недоразумения — явления преходящие. Время утвердит истину. А теперь — спать, спать. Утро вечера мудренее. Однако непрерывный поток мыслей смыл сон, и только от въевшегося в кровь сигнала «Подъем» я понял, что за ночь не сомкнул глаз. Я по привычке хотел было быстро вскочить, но, вспомнив слова Василяки: «Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись», снова натянул на себя одеяло.
Безработный! Всю жизнь я трудился. В детстве в деревне помогал матери. Потом — город, учеба, работа, армия, бои с японскими захватчиками и белофиннами, академия. И снова, вот уже второй год, воюю. И вдруг кто-то решил все это зачеркнуть, и зачеркнуть в тот момент, когда я, как никогда, могу быть полезным Родине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Есть домой! — отвечает он.
Его «як» вываливается из окружения «фоккеров» и погружается в пучину уже потемневших облаков.
Увертываясь от фейерверка огня вражеских истребителей, я продолжаю метеором носиться в зоне прикрытия, ожидая помощи. Но где же она? Сколько можно ждать!
Третья стая «юнкерсов», никем не атакованная, уже подплывает к линии, за которой кончаются облака. Дальше открытая земля. На ней войска 38-й армии.
— Скоро ли придет помощь? — запрашиваю тревожно землю.
Все тот же голос спокойно отвечает:
— Мы не видим самолетов противника.
Словно от этих слов, мой «як» взревел и, будто захлебнувшись от злости, стих. Слух резанул чужой вой, вой «фоккеров». Остановка мотора не удивила. Меня взорвало поведение наземного командного пункта.
— Ах, вы не видите? Так полюбуйтесь! А я — на отдых!
«На отдых». Зачем сказал так? Сорвался. Гнев ослепляет, но, к сожалению, не лишает дара речи.
Заглохший мотор целиком захватил меня. Сейчас придется садиться в темноте. На пути до дома Днепр и Десна, леса и болота, поля, изрытые окопами и блиндажами. Встреча с такой землей ночью крайне опасна. Нужно обязательно долететь до аэродрома. А хватит ли высоты? Самолет безудержно падает вниз, и не в моей власти затормозить его снижение.
«Фоккеры», видимо, поняли, что у меня остановился мотор, и на какие-то секунды отступились. Для решительного и последнего удара им нужен разгон. Мое спасение в облаках. Только в облаках. Успею ли скрыться в них?
Тучи сразу охватили сыростью и темнотой, отгородив меня от огненного и опасного мира. Но одиночество усилило тревогу. Как найти аэродром? А вдруг на выходе из облачности меня уже караулят «фоккеры»? Я для них сейчас просто мишень. и мишень единственная.
Мысли одна за другой теснились в голове. Их оборвал огонь, ударивший прямо в глаза. Я ослеплен. Что это? Очевидно, разорвавшийся перед лицом какой-то снаряд. Но никакой боли не чувствую. А огонь льется прямо в глаза, и огонь холодный. Вон оно что — оказывается, я выскочил из облаков и уперся в луну. Она невозмутимо сияла передо мной. А внизу лежала черная, притаившаяся земля. Страшная, огромная. Что ждет меня там? Отыскиваю, куда направить нос самолета. А если выпрыгнуть с парашютом? Нет, с поврежденным позвоночником мне нельзя. Надо только приземляться.
В эти секунды я позабыл о противнике, весь сосредоточившись на спасении самолета и своей жизни. И вдруг в наушниках раздался тревожный крик:
— Ворожейкин! Ворожейкин! Почему ушли? Нас бомбят! Идите скорее к нам!
Снижаясь, я оглянулся через плечо. На фоне потухающей зари парит косяк «юнкерсов». Самолеты один за другим отрываются от него и, словно с горы, катятся по стенке облаков вниз. На берегу Днепра фонтанами брызжет огонь, сотрясая воздух и землю.
Гнетущее, тяжелое чувство охватило меня. Выслали бы на помощь всего пару или четверку истребителей — и этой трагедии могло бы не быть.
…Мой «як», будто во сне, чуть посапывая, планирует на разноцветные яркие шарики, висящие над аэродромом. Там меня ждут и ракетами показывают путь. Ох и здорово хочется добраться до этих домашних огоньков! А там, кажется, сяду даже с закрытыми глазами.
Все летчики приземлились нормально. Правда, двоим с остановленными моторами не хватило высоты, и они сели поперек старта, слегка повредив машины. Но это мелочь. Могло кончиться гораздо хуже.
В свете луны, висевшей где-то за аэродромом, мы собрались у КП и обсуждали проведенный бой. Все возмущались, почему нам не выслали помощь.
— Что за «умник» сидел на капэ? — гневно высказался Игорь Кустов. — Деремся за линией фронта километрах в пятидесяти, да еще за облаками, а он захотел видеть нас! Таких нельзя допускать на капэ на пушечный выстрел!
— А может быть, какой-нибудь подлец специально дурачком прикинулся? — предположил Лазарев. — Ведь агенты Гитлера не бездействуют.
На разборе присутствовал командир полка. Он прекрасно понимал наше состояние и никого не осуждал за резкие слова.
— Это какое-то недоразумение, — выслушав нас, сказал он. — Скорее всего, на капэ наземной армии находился кто-то из командиров, плохо знающих тактику авиации, и не сумел разобраться в обстановке. Ведь общевойсковые армии совсем недавно начали держать связь с нами в воздухе.
— Может быть, — отозвался я. — Но почему же бездействовал наш авиационный командный пункт? Он-то уж не мог меня не слышать. Вы далеко были от нас, на аэродроме, и то все наши переговоры по радио поняли хорошо.
— Командный пункт дивизии принял твою просьбу о помощи, — сказал майор. — Начальник связи говорил мне об этом.
— А кто из командования был на капэ?
— Полковник Герасимов.
— Не может быть! — Зная решительный характер командира дивизии и его опыт, я не поверил, чтобы он мог не разобраться в особенностях боя и не выслать истребителей. — Он, наверное, сам лично на капэ не был. Скорее всего, нашу просьбу ему передали радисты и что-нибудь напутали, — сказал я.
Василяка редко высказывал критические замечания о старших штабах. И сейчас, не желая говорить об этом, он махнул рукой:
— Пускай в этом деле разбирается большое начальство. Мне пока ясно одно — никто из вас ни в чем не виноват. В это время его срочно позвали к телефону.
— Заканчивайте разбор — и на ужин, — сказал майор и опустился в землянку.
Забравшись в кузов грузовой машины, мы ждали командира полка. Скамеек не было. Кто стоял, опираясь на кабину, кто сел прямо на пол. Рядом со мной прикорнул Сулам. Сейчас, когда все волнения остались позади, я почувствовал, что он для меня стал очень близким и дорогим человеком. Этот бой нас словно сроднил. Я понимал, как трудно было Суламу, как много пришлось ему пережить, но он ни разу не дрогнул. Даже когда у него кончилось горючее, он не попросил разрешения уйти на аэродром. Наверное, не хотел показать, что боится вынужденной посадки. Умеет владеть собой. Сейчас он был горд тем, что выдержал такую суровую проверку. И в такт его настроению я сказал:
— Ты сегодня открыл счет победам.
— А здорово мы его завалили! — возбужденно подхватил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, меня осколки накроют. Как пронесло, не знаю.
— А как сел?
— Нормально. Даже потом сам удивился, как в темноте сумел так удачно приземлиться.
Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка.
— Слезайте с Кустовым. Дело есть. Мы спрыгнули на землю.
— Задание на ночной полет? — спросил я майора.
— Пойдемте, — вместо ответа пригласил он каким-то чужим, жестким голосом.
В землянке тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун разговаривал по телефону. В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Василяка указал нам место за столом, а сам опустился напротив. На его усталом, землистом лице — смятение. Со странным недоумением он долго смотрел на нас, словно определяя, мы это или не мы. Потом сухо спросил:
— Ответьте мне по-честному — теперь скрывать бесполезно: вы о вылете рассказали мне все, как было, или что-нибудь утаили?
Оглушенные неожиданным вопросом, мы промолчали.
— Мы коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности. Поймите, дело серьезное. — Он испытующе поглядел на меня. — Из наземной армии пришла телеграмма. В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно ушел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова, радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но кого не выведет из терпения: мы разогнали уже две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
— Почему не доложил на капэ, что остановился мотор?! — уже выкрикнул Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: ухожу на отдых! И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие?! — Майор в раздражении стукнул кулаком по столу и вскочил.
Мы тоже встали.
— Разрешите мне выйти из землянки? — произнес Кустов. — Я, кажется, здесь лишний.
— Я знаю, что делаю! — резко оборвал его Василяка.
Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели он не верит нам? Странно. Командование, конечно, разберется. Должно разобраться. Только б не вспылить! Однако майор не унимался. С Игоря он переключился снова на меня:
— На капэ мог находиться командующий наземной армией, а ты сказал такие слова! Только за одно это тебе крепко могут всыпать. Расценят не просто как неуважение к старшим, но и как недоверие к командованию, к партии…
— А при чем тут партия? — удивленно спросил я. Но Василяка, словно не слыша моего вопроса, предупредил:
— Нужно ко всему приготовиться. Следователь уже выехал.
— Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, и они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
— Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на капэ какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
— Вы бросьте мне такие словечки, а то… — Василяка запнулся. Он хотел, видимо, сказать что-то резкое, но сдержался.
Кустов убежденно заявил:
— Здесь виноваты не мы, а тот, кто не выслал нам подмогу. Мы же сделали все, что могли, даже сверх своих сил.
Наконец наше спокойствие и убежденность, видимо, передались и Василяке.
— Так-то оно так, — в раздумье согласился он и уже тихо, с какой-то таинственностью сказал мне: — Но тебя, как командира группы, могут обвинить еще и в невыполнении приказа. Ты находился в воздухе один час и две минуты. Это намного меньше, чем предусмотрено приказом.
В давнишнем приказе указывалось, сколько времени истребители должны находиться в воздухе, прикрывая войска. Расчет был взят почти на самую максимальную продолжительность полета. Выполняя эти нормы, летчики в целях экономии горючего часто были вынуждены летать на малой скорости, не имея возможности производить боевые маневры. Истребители противника этим пользовались и, нападая на наши самолеты с разгона, легко сбивали их. И само собой разумеется, этот приказ как-то постепенно мы перестали выполнять.
— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.
Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:
— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.
— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.
— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?
— Глупость, — согласился я.
Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:
— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.
«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.
— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!
— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.
— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!
Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.
На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:
— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.
Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.
За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка. Это работали с подсветом у своих машин техники. Какая знакомая картина! И только я один теперь ни при чем. Чья-то — несправедливая рука выбросила меня из жизни. На душе тяжело. А если следователь не разберется? А потом, я действительно ответил нехорошо: бомбят наши войска, а я кричу: «Полюбуйтесь! А я — на отдых».
Ужин еще только начинался, а смех и шутки уже заполнили столовую. Веселье бередило душу. Я сел с Кустовым среди летчиков своей эскадрильи.
— Зачем оставались на аэродроме? — поинтересовался Лазарев.
— Уточняли, почему отбомбились немцы, — поспешно, как бы отмахиваясь, ответил Кустов и, глядя на разлитую в стаканы водку, спросил: — Мы спустили на землю порядочно фашистов, и нам положено вознаграждение.
— К сожалению, такого приказа нет, — вздохнул Лазарев. — Но у зава спиртоводочным хозяйством есть кое-какой резерв. — Сергей повернулся ко мне: — Им распоряжается только комэск. Как прикажете?
«Но я уже не командир», — чуть было не сорвалось у меня с языка, но сдержался. Завтра об этом скажет сам Василяка. И я буркнул:
— Неужели у тебя на уме только водка?
Сергей как-то весь передернулся и удивленно заморгал белесыми ресницами. Лицо со следами ожогов зарделось, Он растерянно проговорил:
— Виноват… Виноват, исправлюсь.
Обидел товарища. У самого тяжело на душе, так зачем же портить настроение другим? Так нельзя. Я неуклюже пробурчал:
— Мы задержались по делам службы. А тебе бы тут нужно было обо всем позаботиться.
Постоянная совместая жизнь и бои нас так сблизили, что мы понимали друг друга с одного взгляда. И конечно, Лазарев догадался, что случилась какая-то неприятность. Но не стал больше ничего спрашивать.
Сулам, уловив мое настроение, спросил:
— Товарищ командир, стряслось что-то неладное? Зачем скрывать несчастье от близкого товарища, с которым крыло в крыло не раз смотрел смерти в глаза?
— Большая неприятность. Меня обвиняют в том, что самовольно ушел из боя, — сказал я.
— Кто это мог сказать? — вспыхнул он. — Да мы все…
— Не надо! — остановил я его. — Потом, завтра…
После ужина я сразу же лег в постель, надеясь забыться. Но сон не шел. Рядом со мной на нарах лежал Сулам. Он спал так безмятежно, по-детски раскинув руки, что я даже позавидовал ему. Да и все остальные товарищи спали. Я же ворочался с боку на бок, стараясь найти объяснение случившемуся.
Отстранили от работы. Василяка уже сообщил мне, в чем моя вина.
Нет, нет! А как я докажу, что «нет»? Я уже отстранен от полетов. Меня уже обвинили.
Но я ни в чем не. виноват перед Родиной и партией. Ни в чем абсолютно. Я виноват только перед одним человеком за то, что грубо ответил ему. И за это пускай накажут. Но и он меня обидел, да и не только меня, а всех летчиков, не поверив что мы деремся с противником. И это он виноват в том, что наши войска понесли потери. Следователь должен разобраться. Недоразумения — явления преходящие. Время утвердит истину. А теперь — спать, спать. Утро вечера мудренее. Однако непрерывный поток мыслей смыл сон, и только от въевшегося в кровь сигнала «Подъем» я понял, что за ночь не сомкнул глаз. Я по привычке хотел было быстро вскочить, но, вспомнив слова Василяки: «Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись», снова натянул на себя одеяло.
Безработный! Всю жизнь я трудился. В детстве в деревне помогал матери. Потом — город, учеба, работа, армия, бои с японскими захватчиками и белофиннами, академия. И снова, вот уже второй год, воюю. И вдруг кто-то решил все это зачеркнуть, и зачеркнуть в тот момент, когда я, как никогда, могу быть полезным Родине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42