Через открытое окошко пахнуло утренним холодком, отчего мой сын проснулся в столь ранний час — к своему неудовольствию. Он залился душераздирающим ревом.
Должно быть, это тоже побудило контролеров, бросив беглый взгляд на наши удостоверения, пожелать нам доброго пути и перейти к следующей по порядку машине.
Спустя короткое время моя машина остановилась у контрольного пункта Германской Демократической Республики.
Наконец-то мы могли перевести дух, а я — впервые за много часов — позволить себе выйти из машины и подышать вольным воздухом. Вот почему, когда моя машина прошла контроль и я уплатил пошлину за проезд по автостраде до Берлина, я вывел машину направо, за караульное помещение, и выключил мотор.
Однако мой сын не только раскричался, но с досады, что ему не дали выспаться, еще кое-что натворил. Изящная и к тому же очень милая таможенница отвела мою жену в соседнюю комнату, где она перепеленала малыша.
Доброжелательный прием, оказанный нам пограничными инстанциями ГДР, едва не побудил меня объявить уже там о своем переходе из ФРГ. Однако я этого не сделал, опасаясь крикливо-мелодраматических комментариев прессы.
Иной западногерманский чиновник, оказавшись в подобном положении, непременно позвонил бы по телефону знакомому журналисту, обеспечив себе таким способом комиссионные за информацию. Многие западногерманские репортеры работают, прибегая к такой «смазке», чтобы первыми опубликовать сенсационные фото и материал с завлекательными «шапками», за который им платят дороже. Я тогда еще не знал, что в прессе ГДР, такие приемы не в ходу. Впрочем, я надеялся, что сумею в Берлине попасть в одно авторитетное учреждение, где будет целесообразнее всего изложить мою просьбу; да, наконец, теперь, когда я чувствовал себя в безопасности, мне доставляло необыкновенное удовольствие держать подольше в неведении относительно моей судьбы министра Штрауса с его ищейками и представлять себе, как они меня разыскивают.
И в самом деле, вдогонку мне был объявлен розыск, а вслед за тем в западногерманской печати появились вопрошающие заголовки: «Взял ли с собой майор Винцер магнитофонные записи?» Нет, я не взял их с собой, но позднее их прислал мне по моей просьбе мой друг.
Франц Йозеф Штраус и посейчас тщетно ждет доноса с именами его «друзей», тщетно надеется услышать их голоса в какой-нибудь из наших радиопередач.
Он отлично знал, для чего он затребовал магнитофонные записи; он знал достоверно, что мне известно все о нем и его замыслах из его совещаний с офицерами связи с прессой, что я располагаю весьма наглядным разоблачительным материалом.
Меня разыскивали почти два месяца — в Швейцарии, Швеции, Австрии, Египте и Аргентине. Разумеется, в ФРГ тоже. Им, наверное, легче было бы спустить воду из Женевского озера в надежде найти на его дне утонувшего Винцера, чем допустить мысль, что он выбрал самый простой и естественный путь.
Когда наконец 8 июля 1960 года я предстал на пресс-конференции для немецких и иностранных журналистов в качестве бывшего бундесверовского офицера, чтобы подтвердить — и по существу дела и приведя многие детали — все, о чем давным-давно предостерегало правительство ГДР, то едва я переступил порог зала, как многие западногерманские журналисты кинулись к телефону, торопясь сообщить своим редакциям о моем появлении.
Вот эти-то репортерские приемы, знакомые мне как нельзя лучше по собственному опыту, и помешали мне положить мое бундесверовское удостоверение сразу же на стол перед пограничниками ГДР.
На контрольном пункте мы пробыли недолго и отправились дальше — теперь по автостраде — в Берлин. Я вел машину очень медленно. Дождь перестал, ветер разогнал последние тучи. Мало-помалу рассвело Там, куда я ехал, взошло солнце.
Начинался новый день.
Что он принесет? Мое будущее еще таилось во мраке неизвестности; но я смотрел вперед с надеждой, с твердой верой в другое германское государство, которое должно будет мне помочь обрести наконец смысл жизни.
Рейхсвер
Три имени
К тому времени, когда я родился, отец уже трижды регистрировал в ратуше троих детей. Первой была дочь, нареченная Маргаритой, и ей тогда исполнилось двенадцать лет. Вторым по порядку и моложе ее на два года был наследник фамилии, получивший имя Фридрих Вильгельм, чем он обязан преклонению моих родителей перед правящей династией и отчего у нас дома его иначе как «кронпринцем» не называли.
После него с интервалом в два года шел «замыкающим» брат Эрих.
Вряд ли мой отец был в восторге, когда после восьмилетнего перерыва моя мать попросила его принести с чердака детскую кроватку. Прокормить и одеть троих детей считалось в среде моего отца пределом того, что может позволить себе мелкий чиновник.
Но с фактом пришлось считаться. 15 октября 1912 года явился на свет я, четвертый ребенок почтового служащего Германа Винцера и его жены Анны.
На моих крестинах, которые праздновались в нашей квартире в Берлин-Вильмерсдорфе, собралось много родственников. Я, конечно, не могу поделиться впечатлениями об этом торжестве, потому что даже воспоминания вундеркинда не простираются так далеко. Но по рассказам родителей, братьев и сестер у меня впоследствии составилось некоторое представление о родственниках.
Тетя Мария, старшая сестра моего отца, носила платья из шуршащего шелка, стоячий воротничок с «косточками», мало ела и была весьма тонкая дама. Ее муж, дядя Бруно, заведовал чем-то в каком-то учреждении, и высказываемые им взгляды воспринимались родственниками беспрекословно, как мнение официального лица, исходившее чуть ли не от его величества кайзера. Вильгельм II тоже присутствовал при этом семейном торжестве — разумеется, не собственной персоной, а на портрете, с лихо закрученными усами, откуда и взирал на собравшееся общество голубыми со стальным блеском глазами.
Была там и тетя Эмма, наводившая страх на всю родню: в противоположность тете Марии она не только невероятно много ела, но и совалась во все, что ее явно не касалось. Так, показав на меня, говорят, она сказала: «Неужели же и это было необходимо?» Укоризненный вопрос тети Эммы вызвал немало двусмысленных замечаний мужчин по поводу запоздалого «божьего благословения». И моя бедная мать в смущении убежала на кухню — за добавочной порцией для тети Эммы. Ее муж, дядя Вильгельм, был унтер-офицером полиции. Он гордо восседал за столом в своем синем мундире, пропуская рюмку за рюмкой и втайне благодаря меня за представившуюся возможность выпить. Он крайне серьезно относился к своим служебным обязанностям, и когда шествовал по улице в своей остроконечной каске и с широкой шашкой на боку, то каждый, за кем числились старые или новые грехи, делал большой крюк, чтобы с ним не столкнуться. Дядя снисходительно отвечал отдававшим ему честь новобранцам в разноцветных гвардейских, уланских и гусарских мундирах, переполнявшим берлинские пивные, благосклонно приветствовал унтер-офицеров как равных себе, зато, когда навстречу попадался офицер, дядя вытягивался в струнку, насколько позволял ему внушительный живот.
А трое моих старших кузенов, сидя за курительным столиком, восторгались кайзером. Они-то и были моими крестными. В их честь я назван Бруно Францем Рудольфом.
Кузен Бруно погиб три года спустя под Верденом в звании лейтенанта и командира роты; Франц и Рудольф по тогдашней формуле «пали с богом в бою за кайзера и отечество», один — во Фландрии, другой — на Восточном фронте, под Тернополем.
Но на моих крестинах они так же не предчувствовали, что надвигается война, как и мои родители и родственники, не говоря уже о братьях и сестрах, которые были еще детьми. О грядущем бедствии могли знать только те, кто его вызвал и кто меньше всех от него пострадал.
Ну а мне из раннего детства запомнились только сушеные овощи, брюква, голод и слезы кругом да инвалиды и множество женщин в черном.
Солдатский ранец
После войны мои родители переехали из Вильмерсдорфа в район Груневальда. Сестра тогда ухаживала за интернированными в Голландии немецкими ранеными и больными.
Моего брата Эриха отец отдал в сельскохозяйственное училище, которое давало квалификацию управляющего имением. После долгой голодовки очень многие открыли в себе склонность к земледелию и животноводству.
Дома с родителями, кроме меня, жил только «кронпринц». Торговое дело, которому его обучали, ему не нравилось, и он роптал на судьбу, что не родился годом раньше. Много раз он безуспешно пытался обмануть добровольческий приемный пункт, прибавляя себе год, чтобы его приняли в армию.
Однажды отцу для чего-то понадобился старый черно-бело-красный флаг; а так как найти его не удавалось, то у родителей заварилась ссора. Неужели же мать вообразила, попрекал ее мой отец, что, если кайзера свергли, значит, и флаг упразднили? Нет, придется ей вспомнить, куда она девала его при переезде. Когда после поисков пропажа нашлась, волнение утихло.
А у меня были свои заботы. Я опасался за собранную мною довольно изрядную коллекцию патронов, которую я то и дело пополнял, ибо жившие у нас на постое солдаты не очень тщательно следили за своими патронами.
Чего доброго, ища флаг, родители обнаружат мою трофейную коробку, где, кроме упомянутых боеприпасов, были еще две гранаты-лимонки. Тайник на чердаке стал теперь ненадежен. Взбредет отцу в голову раскопать еще какую-нибудь бутафорию, например портрет кайзера в золотой раме, что тогда? И я решил при первом же удобном случае перебазировать свой склад.
Помимо всего прочего, я был обладателем ранца, настоящего солдатского ранца, с ремнями и пряжками. Ранец подарил мне однажды вечером наш постоялец, сказав, что он-де свое отвоевал, хватит, пора и домой, к семье. Солдат обещал передать поклон своему сыну, моему ровеснику, если я буду держать язык за зубами, а если я попаду в их края, он позволит мне поиграть с его мальчишкой.
Я не успел даже спросить, где эти самые края находятся: солдат сразу ушел — он спешил переодеться в штатское. Я только издали видел, как он перемахнул через садовую изгородь. Я никому ничего не рассказал, хоть и было это мне нелегко. Но солдатский ранец того стоил.
А так как в те времена нельзя было купить школьную сумку и старые портфели моих братьев и сестры пошли на подметки, мой солдатский ранец послужил сначала науке.
Каждое утро я ходил с ним в школу. Но после уроков тетради летели в угол, и солдатский ранец снова использовался по назначению. Все соседские дети примкнули к нашей ватаге и играли в войну. Из-за моей амуниции меня почти всегда выбирали в атаманы. Мне очень часто предлагали обменять на что-нибудь мой ранец. Но даже ради живой черепахи я не расстался бы со своим сокровищем.
Между тем я откуда-то проведал, что оружие закапывают в землю. Это подало мне мысль закопать коробку с патронами в саду. А для «лимонок» нашлось надежное место в моем солдатском ранце; мать туда не заглядывала, она была рада, что у меня есть школьная сумка.
Когда у нас расквартировывали солдат, нам жилось хорошо. Солдаты носили нам из полевой кухни котелки, полные густой лапши, риса или картофеля с соусом и мясом, и вдобавок еще солдатский черный хлеб, и целым пайком топленое сало. Они называли его «обезьяньим салом», но меня это ни капельки не трогало, я уплетал его с полным удовольствием.
Когда же солдаты опять уходили в поход, к нам в дом возвращался голод. И я опять бежал вприпрыжку, держась за мамину руку, в «народную кухню», где можно было получить мутный суп неопределенного содержания. Подчас мне так хотелось есть, что я брал с собой ложку, чтобы уже по дороге домой похлебать супу. Мать меня часто утешала: «Погоди немного, мальчик, скоро у нас опять будут булочки и плюшки!» Булочки я видел. Это были темно-серые комочки теста, очень вязкие, и, чтобы насытиться ими, надо было съесть их целую уйму. Но мать говорила о настоящих белых поджаристых булочках. О плюшках же я никогда и не слыхал.
Судя по тому, как их описывала мама, имело смысл дождаться и плюшек, и лучших времен.
Однажды, когда мы опять пошли в «народную кухню», оказалось, что проход по этой улице перекрыт. Между тротуарами была воздвигнута баррикада, оплетенная колючей проволокой, а за нею стояли солдаты. Каждого, кто хотел пройти, заставляли предъявить удостоверение личности и обыскивали. Должно быть, спрашивая мать, нe прячет ли она оружие, солдаты выразились как-то обидно, потому что она вспыхнула и сказала: «Хамы!» А мне солдаты понравились.
Наконец нам разрешили пройти, но тут один из этих молодцов меня окликнул. На мне, как всегда, был мой ранец, который и привлек внимание солдата. Он отобрал его — мне не помогли ни просьбы, ни мольбы, ни слезы. Он сказал только:
— Ну-ка давай его сюда, малыш, он нам еще понадобится!
Вещие слова солдата относились к будущему, а вот того, что было у него под носом, он не разглядел, оттащил мой ранец в сторону, не зная, что в нем ручные гранаты. Зато, верно, потом таращил глаза от изумления.
Оплеухи
К нам снова прислали солдат на постой. Вернулась домой сестра Маргарита, приехал на несколько дней погостить брат Эрих. У нас стало очень тесно, и я не мог больше носиться по комнатам, как раньше. Все, что моя сестра привезла из Голландии, а брат — из деревни, мы быстро съели. Но солдаты по обыкновению снабжали нас пищей. По вечерам они пили водку и, когда, бывало, развеселятся, запевали:
Шлем стальной со свастикой
Черно-бело-красный бант —
Эрхардта бригадою Называют нас.
Пели они и другие песни. Когда однажды мы с Маргаритой возвращались после прогулки, они сделали по ее адресу замечания, похожие на то, что говорили о маме солдаты на баррикаде, Маргарита бросила меня и убежала по лестнице в дом. А солдаты горланили ей вслед:
Девчонок наших
Давайте спросим:
Неужто летом
Штанишки носят?
Дома я задал этот вопрос сестре. Но вместо ответа получил оплеуху.
Разозлившись, я спустился вниз и рассказал все солдатам из бригады Эрхардта. Они гоготали, а один солдат подарил мне в утешение сигарету с длинным мундштуком.
— Это папироса, — сказал он. И добавил: — Для своего возраста ты малый не промах, можешь покурить.
Я сел на край их фургона и задымил.
Но тут со службы пришел «кронпринц». Он отнял у меня папиросу, и я получил еще одну оплеуху. Вечером вернулся с барахолки отец. Возил он туда собрание сочинений Гёте и брошку матери, а домой вез в рюкзаке картофель, шпиг и яйца.
Между тем меновая торговля была запрещена. Она якобы мешала упорядоченному снабжению. Но тех, кто подчинялся запрету и не занимался обменом, все равно не снабжали. Поэтому меновая торговля продолжала существовать.
По дороге в поезд нагрянула полиция, и у моего отца рюкзак отняли. Правда, он получил его потом обратно, но пустым. Так он и Гёте утратил, и картошки лишился.
Еще на пороге он в бешенстве крикнул:
— Больше мы менять не будем, я съезжу ночью за город и добуду картошки «за так».
Другие ведь это делают. Да и вообще этому скоро конец. Слава богу, есть у нас и Капп и генерал фон Люттвиц,. уж они-то вычистят конюшни!
Солдаты, сидевшие с нами за столом, кивнули: их для того и прислали, чтобы «чистить». Но о чем они дальше толковали с моим отцом, я плохо понял.
Послушав некоторое время их разговор, я набрался духу и сказал:
— Папочка, ты говорил, что поедешь ночью за город и наберешь картошки «за так», Нельзя, папа, воровать запрещается!
Отец вскочил, изумленно взглянул на меня и сердито ответил:
— Я не ворую, заруби себе это на носу. Я забочусь о семье. И вообще тебе давно пора спать!
А в заключение я получил свою третью оплеуху в тот день.
Впрочем, отец не добывал картошку «за так», но и солдатам не пришлось «наводить чистоту». В один прекрасный день у нас погас свет и выключили газ; трамваи остановились, школьников освободили от занятий. Началась всеобщая, «генеральная» забастовка. Мне было тогда всего семь лет, и я считал, что забастовка называется «генеральной» потому, что в Берлине находится генерал. Но так или иначе, а рабочие, служащие и чиновники, среди которых был даже мой отец, забастовали; они вышвырнули генерала вместе с господином Каппом и со всей бригадой Эрхардта из Берлина. Правительство, которое бежало от путчистов сначала в Дрезден, а потом в Штутгарт, вернулось в столицу. Отец снова вышел на работу — «конюшня» повысила его в должности.
Три оплеухи свидетельствовали о том, что отношение семьи к ее младшему отпрыску резко переменилось.
От родителей я получал совершенно точные указания, с кем мне можно играть, а с кем — нельзя. Неподалеку жил бедный сапожник. Он был всегда весел и пел за работой в своей мастерской. А мастерская находилась в его квартире, квартира же была в подвале. И все-таки он пел целый день. У сапожника было четверо детей — все мальчики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54