Перетта стоит на пороге. Она бросается к нему. Он спрыгивает с коня, подбегает к ней, и их соединяет долгий поцелуй, в то время как пономарь, дрожа от волнения, благословляет их, простирая над ними руки, а мамаша Магю приглашает влюбленных в дом. Глава IIПЕРЕД ЛИЦОМ ВЕЧНОСТИ Во времена, о которых говорится в нашем рассказе, у окраины Сент-Оноре, рядом с портом Анжу, стоял замок маркизов Д'Орильи. Он был построен при Людовике XIV архитектором Мансаром. Замок был роскошный. К нему можно было приблизиться, проехав через просторный мощеный двор, ведший к широкому подъезду с двойной лестницей слева и справа, поднимающейся к красивому фасаду с широкими окнами, сквозь стекла которых видна была пышная и богатая обивка стен. Задний фасад замка выходил в сад, созданный на французский манер по рисункам знаменитого Ленотра, а в глубине сада в вольере с позолоченными решетками порхало и щебетало множество экзотических птиц, привезенных с островов.Но, кроме щебета птиц и журчания фонтана, струя которого падала в мраморный бассейн, в парке не было слышно ни звука. Мертвое молчание царило и в саду, и в самом доме. Там, простертый на широком ложе с балдахином, умирал старый маркиз Паламед-Франскен-Номпар Д'Орильи: у него уже начиналась агония. И никого из близких у его изголовья! Только один старик, одетый в черное, в чьем лице изображавшем почтительное сочувствие, явно проглядывали лицемерие и злость.Маркиз, с трудом чуть приподняв голову над подушкой в наволочке из венецианских кружев, — тот самый маркиз, кого еще недавно называли «блистательным Д'Орильи», — задыхающимся голосом пролепетал:— Тарднуа, ты вызвал сюда моего сына Робера?— Да, господин маркиз, — ответил управляющий. — Я уже дважды посылал за ним лакея. Но его не было дома. Тогда я постарался как можно скорее отправить конюшего, чтобы он разыскал его.— К каким еще безумствам его потянуло? — горестно простонал умирающий.Потом, словно разговаривая с самим собой, он продолжал дрожащим и слабеющим голосом:— Я-то думал, что, навязывая ему военную карьеру, вылечу его от высокомерия и отвлеку от кутежей! Увы! Как я ошибался!— Господин маркиз, — заметил управляющий Тарднуа, — граф Робер считается хорошим офицером.— Да, но он — скверный сын!Слеза скатилась по щеке умирающего, на его лице появился слабый румянец, едва просвечивающий сквозь уже смертельную бледность, и он произнес:— Что ж, Тарднуа, Провидение мстит за себя! Я сам был скверным отцом.Управляющий запротестовал:— Напротив, разве господин маркиз не был для графа Робера образцом доброты и снисходительности?— Для Робера — да, — пробормотал маркиз и добавил: — а вот для второго…При этих словах Тарднуа невольно вздрогнул. Речь шла о глубокой и тайной драме, одной из многих, в которых управляющий был соучастником, и о которой маркиз с раскаянием вспомнил в свой последний час.Некогда маркиз Д'Орильи в самом деле был чрезвычайно галантным и любвеобильным сеньором. Его внешность и манеры даже больше, чем огромное богатство, приносили ему множество любовных побед. Он беспечно переходил от светских дам к оперным певичкам, от скромных буржуазок к очаровательным субреткам. Однажды, живя в своем замке От-Мениль, находящемся в трех милях от Фикефлёра, он соблазнил необыкновенно красивую девушку-крестьянку, которая была для него не более чем минутной прихотью, как и все остальные. Родив ребенка от этого греховного отца, бедная женщина не осмелилась встретиться лицом к лицу с тем, кто ее так жестоко покинул, и, оставив ночью корзинку с новорожденным у ворот замка, бросилась в ближайший пруд.Боясь скандала, Д'Орильи не решился принять незаконного ребенка. Он поручил Тарднуа поместить его у честных людей, которые за солидную плату согласились бы его вырастить, и назначил ему наследство.Но управляющий, отъявленный и бессовестный мошенник, горя желанием присвоить себе и регулярное содержание младенца, и несколько тысяч ливров, которые должен был получить ребенок в наследство, отнес его за несколько лье от того места, где должен был его оставить, и подбросил в селе Фикефлёр, положив корзинку в саду, окружавшем хижину двух бедных стариков, на клумбу тюльпанов.С того часа беззаботный маркиз, уверенный, со слов своего управляющего, что злополучное дитя воспитывается у хороших людей и живет счастливо, о нем больше никогда не вспоминал.И вот теперь, перед лицом вечности, горюя об отсутствии рядом с ним законного сына, бесчинства которого причиняли ему столько огорчений и тревог, маркиз Д'Орильи, который уже задолго до этого совсем остепенился, почувствовал раскаяние и понял, насколько недостойно было его поведение в молодые годы.Страдая от угрызений совести, маркиз, собрав последние силы, воскликнул тоном, настолько резким и повелительным, что плут-управляющий задрожал:— Немедленно найди его, Тарднуа, я хочу попросить у него прощения. Ступай сейчас же! Я хочу иметь хоть одного сына, который закрыл бы мне глаза!Ослабев от усилия, маркиз, мертвенно бледный, снова упал на подушки. Тарднуа с беспокойством наклонился над ним. Губы управляющего искривились в торжествующей улыбке.«Ну, теперь я спокоен, — сказал он себе, — это — конец! Он больше не придет в себя! Фанфан-Тюльпан никогда не узнает, кто его отец!»В то время как маркиз Д'Орильи доживал последние минуты, его сын, граф Робер Д'Орильи, вот уже двое суток как не появлялся в своем нарядном особняке на улице Кур-де-ля-Рэн, так как играл в карты в гостинице «Трансильвания». И играл неудачно.Этот знаменитый игорный дом, незабываемое описание которого оставил нам аббат Прево в своем бессмертном романе «Манон Леско», в то время имел громкую славу лучшего увеселительного заведения в Париже и, даже более, во всем свете.Там происходили свидания богатых и праздных жизнелюбов из высшего света, генеральных откупщиков, разбогатевших на спекуляциях миллионеров, родовитых дворян, изо всех сил старавшихся разбазарить заранее наследство родителей, известных актрис, модных куртизанок. Там назначались встречи всех со всеми.В огромных залах с позолоченной обивкой стен, не менее просторных и пышных, чем в Версале, непрерывно дефилировала живописная вереница разряженных кавалеров, соблазнительно декольтированных молодых женщин, сверкающих драгоценностями, толкающих друг друга локтями в разгоряченной атмосфере, напоенной опьяняющими ароматами духов, под звуки музыки, то стремительно увлекающие, то сладострастные.Это был притон, игорный дом, танцевальный зал и ресторан одновременно. Там танцевали, ужинали, флиртовали и, главным образом, играли в карты. «Фараон» царил на зеленом сукне столов. Состояния гибли в мгновение ока под пляшущую музыку менуэтов и томные мелодии паваны.В тот вечер игра была в разгаре. Толпа игроков с лихорадочно блестящими глазами и искаженными лицами окружала игорные столы. Плечи присутствующих нервно вздрагивали при каждом объявлении крупье. Это был настоящий поток золота, переливавшийся из одних рук в другие и сгребаемый лопаточкой банкометов, которые сидели за своими столами с видом, не менее важным, чем магистрат на трибунах во время заседаний.Среди блестящей группы игроков был и молодой граф Д'Орильи; он все увеличивал ставки, и его луидоры улетучивались с той быстротой, какую позволяло его постоянное невезение в игре.Это был молодой человек не более двадцати лет от роду, элегантно одетый в жемчужно-серый костюм, отделанный серебряным шнуром; на его тонком аристократическом и изнеженном лице всегда было высокомерно-заносчивое выражение, а кожа уже приобрела нездоровый цвет — результат развратной и рассеянной жизни, которую он вел с момента совершеннолетия.Бесстрастно — по крайней мере внешне — он только успел холеной рукой бросить на стол лежавшие перед ним последние золотые монеты, как чье-то легкое прикосновение к плечу заставило его обернуться.— Господин Люрбек! — воскликнул Робер, обратив взгляд на человека, который столь вежливым способом отвлек его от игры, и тут же добавил, еле сдерживая скверное настроение, вызванное крупным проигрышем: — Дорогой друг, меня преследует жестокое невезение… Не принесли ли вы мне удачу, наконец?— Черт с ними, с картами! — весело воскликнул пришедший. — Сегодня вечером владельцы «Трансильвании» пригласили сюда балет из Оперы. Чем торчать здесь за игрой, которая только опустошает ваш кошелек, лучше пойдем полюбуемся на грациозные па хорошеньких танцовщиц!Робер Д'Орильи нервно встал из-за игорного стола и последовал за приятелем.Шевалье де Люрбек был датский дворянин, уже довольно давно живший во Франции. Он был представлен ко двору послом своей страны и быстро завоевал доверие короля. Людовик XV высоко ценил его прекрасные манеры и осведомленность в вопросах международной политики. Он был еще молод, хотя определить его возраст было невозможно, всегда строго и элегантно одет; видимо, был очень богат, так как в самом деле вел роскошный образ жизни. Так как он тоже был завсегдатаем «Трансильвании», он подружился с Робером Д'Орильи и быстро приобрел большое влияние на него. Но при этом он не только не удерживал его от беспорядочной жизни, а, напротив, постоянно поощрял его самые большие безрассудства. По странному огню, который вспыхивал в его глазах каждый раз, когда Робер просаживал за игрой в карты еще одну долю оставшегося от матери наследства, можно было заключить, что он поставил себе целью сделаться злым гением молодого Д'Орильи.Оба приятеля вошли в просторный зал, весь сверкающий огнями. Хрустальные люстры бросали на обнаженные плечи женщин и костюмы мужчин серебряные и золотые блики. Свечи канделябров, прикрепленных к лепным панелям на стенах, отражались в граненых стеклах высоких окон и распространяли запах надушенного воска. В глубине зала возвышалась настоящая театральная сцена, обрамленная пилястрами из розового мрамора, перед ней помещался оркестр, который уже исполнял первые такты Люлли. Темно-красный бархатный занавес медленно раздвинулся. Ярко освещенная декорация изображала лужайку в лесу, окруженную зарослями темных кустарников, откуда вскоре выпорхнули балерины. Это было похоже на полет стаи бабочек, встреченный бурными аплодисментами зала.Двое друзей, стоя в последнем ряду, внимательно следили за танцем. В это время за спиной Робера появился лакей, который почтительно приветствовал графа и сказал вполголоса:— Господин граф, прошу простить мне мою дерзость, но господин маркиз Д'Орильи строжайше велел передать Вам, что он желает Вас видеть у себя как можно скорее.— О, Боже, пусть он оставит меня в покое раз навсегда! — воскликнул граф, повернувшись к слуге спиной.Но слуга осмелился настаивать:— Господин граф, несомненно, простит мне, когда узнает, что господину маркизу очень, очень плохо…— Что случилось? — удивился Робер. — Я расстался с ним три дня назад, и он был совершенно здоров!— Позавчера вечером у него случился удар…Тут Робер слегка побледнел и, обратившись к Люрбеку, который, делая вид, что увлечен спектаклем, внимательно выслушал весь разговор графа со слугой, сказал:— Шевалье, я вынужден испортить вам компанию. Досадная помеха…— О, пожалуйста! — любезно ответил датский кавалер. И, следя странным взглядом за графом Д'Орильи, который поспешно шел по фойе, он загадочно улыбнулся и пробормотал:— Ну, ну, теперь уже совсем скоро мой милый лейтенант созреет для дела, к которому я его предназначил!Граф Робер, получив у швейцара шляпу и плащ, поспешно приказал подать свою карету, которую лакей с трудом отыскал в веренице экипажей, стоявших вокруг отеля «Трансильвания». Поднявшись в карету, он коротко приказал кучеру:— К отцу!Сидя на подушках кареты, Робер, нахмурившись, недовольно ворчал:— Наверняка, это все штучки моего милого папеньки: он хочет заставить меня явиться домой, чтобы сделать мне еще один выговор! Ух, честное слово, папаша напрасно теряет время, если воображает, что ему удастся надеть на меня узду! Я уже не мальчик, и поздно водить меня на помочах! Он ведь хотел, чтобы я стал офицером — и я стал им! На что же он жалуется, мой дорогой маркиз? Наверняка, когда он был молод, он достаточно развлекался, а теперь мог бы закрыть глаза и на мои шалости!Но вдруг молодой офицер замолк. С его лица исчезло выражение досады и недовольства. Внезапно им овладело глухое беспокойство, и он сказал вслух:— А что, если это — правда?Он глубоко вздохнул. В глубине души граф Д'Орильи не был плохим человеком. Он, в самом деле, никогда не выказывал ни симпатии к отцу, ни даже того уважения, которое обязан был проявлять. Но, несмотря на все свои заблуждения, несмотря на все увлечения, в которые его втягивали избалованность и беззаботный характер, слишком слабый, чтобы сдерживать стремление к удовольствиям, он все-таки сохранил еще какую-то чувствительность, и она, хотя и дремала в нем до сих пор, вдруг проснулась в предчувствии несчастья, в котором не мог не видеть и своей вины.Поэтому, подъехав к дому, он уже бегом поднялся по высокой лестнице, ведшей в апартаменты отца.На пороге стоял Тарднуа с лицемерно-сочувствующей миной.— Ну, что? — спросил граф Робер.Тарднуа горестно покачал головой.— Все кончено? — спросил лейтенант, и на лбу у него выступил холодный пот.— Нет еще! — ответил Тарднуа, — но вот уже час, как господин маркиз потерял сознание, и я очень боюсь…Робер его уже не слушал. Потрясенный и обуреваемый угрызениями совести, он робко вошел в спальню отца. Маркиз лежал распростертый на постели с восковым лицом, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом и не подавал признаков жизни.— Отец! — вскричал молодой офицер и рухнул на колени у его изголовья.Тот медленно открыл глаза; рука его чуть шевельнулась, чтобы коснуться руки сына, который, раздавленный горем, обливаясь слезами, неотрывно смотрел на отца.— Это ты! Ну, наконец-то! — сказал маркиз слабым, задыхающимся голосом.— Прости меня, отец!Больше молодой безумец не смог произнести ни слова — он оказался перед лицом страшной катастрофы и только тут обрел разум.— Робер, — продолжал с усилием маркиз, — если ты хочешь, чтобы я простил тебя, поклянись мне выполнить мою последнюю волю…— Клянусь, отец!— Робер! У тебя есть брат, мой незаконный сын, которого я когда-то давно бросил на произвол судьбы…Онемев от изумления, молодой офицер смотрел на отца, который продолжал говорить с трудом, но все более внятно.— Управляющий скажет тебе, что с ним сталось. Он знает. Ты пойдешь к этому молодому человеку, протянешь ему руку и отдашь ему четверть состояния, которое я тебе оставляю. Ты обещаешь мне это сделать? Скажи!— Да, отец!— Тогда я прощаю тебе все, как прошу Господа простить мне мои прегрешения…Страшный стон как бы разорвал грудь умирающего, когда он попробовал последний раз приподняться на постели: маркиз Д'Орильи привык всегда смотреть смерти в лицо. Но тут он откинулся назад, взгляд его затуманился, рот приоткрылся… Маркиз испустил последний вздох.Робер встал, склонился над телом отца, запечатлел на его лбу прощальный поцелуй и закрыл ему глаза.Потом он снова опустился на колени перед останками того, чью кончину, как он теперь понимал, он сам приблизил. Он был совершенно подавлен угрызениями совести и сознанием своей вины.Когда он поднялся на ноги, то заметил Тарднуа, который вытирал старательно выдавленные из глаз две слезинки, скромно стоя поодаль в углу комнаты. Тогда, совладав с потрясением и горем, Робер твердым шагом подошел к управляющему и сказал:— А теперь расскажи все про моего брата!Изображая полное удивление, негодяй ответил слезливым и жалостным голосом:— О, господин граф, в состоянии агонии господин маркиз несомненно совершил невольную ошибку: ибо, свидетель Бог, я впервые слышу о каком-то его незаконном сыне.Движимый искренним порывом, Робер Д'Орильи вскричал:— Где бы он ни был, я его найду! Хоть на краю света!Затем, повернувшись к ложу навеки уснувшего отца, он громко сказал, не замечая двусмысленной улыбки на лице Тарднуа:— Спи спокойно, отец, я выполню свою клятву! Глава IIIВЕРБОВЩИК На колокольне церкви Фикефлёр только что пробило четыре часа пополудни. Облезлый петух, взгромоздившись на свой шест, царил над совершенно безлюдным селением. Крестьяне были на полях, хозяйки в домах готовили ужин. Только у входа в село, над прачечной, звучали, в такт ударам вальков, голоса прачек, которых защищал от палящих солнечных лучей соломенный навес.Вскоре одна из них, оставив работу, поднялась и направилась по ближайшей тропинке, затененной кустами боярышника, усыпанными белыми цветами. Это была Перетта, которая не видела Фанфана с тех пор, как произошла страшная сцена на гуляньи. Некоторое время девушка задумчиво и медленно шла, восстанавливая в памяти эту сцену, повергшую ее в такое горе; одного воспоминания о ней было довольно, чтобы полились слезы из ее больших синих глаз… Потом, глубоко вздохнув, она достала из-за корсажа небольшую книжку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35