Приходилось немало шевелить мозгами, прикидывая, как уцелеть в этой кутерьме.— Так точно, господин генерал, — ответил Ляш, — в сводках все по-прежнему. — Незаметно взглянув на фотографию красивой женщины, стоявшую на столе, он задумался, поглаживая пальцами серебряные волосы на висках.Замолчал и главнокомандующий. Его не интересовали излишне и даже, как он считал, вредные откровения генерала Ляша. Будущее Германии сейчас его почти не трогало. Другой вопрос — что думает о его преданности фюреру гаулейтер Кох. Вот об этом стоит побеспокоиться. Он угодливо нёс на вытянутых руках свою преданность. О-о, Мюллер был совсем не из тех людей, которые могли с риском для жизни указывать фюреру на его ошибки. Пускай это делают другие, те, кому не жаль своей головы. И он стал вспоминать о предложении знакомого фабриканта, сулившем большие выгоды. А дело совсем простое: на одном из военных транспортов вывезти в Данию какой-то ценный груз. Половину выручки в твёрдой валюте обещано ему. Он получит эти деньги, не пошевельнув даже пальцем. Генерал Мюллер улыбнулся. О-о, какой прекрасный подарок он сможет преподнести Мине. А девочка умеет благодарить…От приятных размышлений его снова оторвал резкий голос коменданта Ляша. По-видимому, тот все ещё не потерял надежды убедить главнокомандующего в своей правоте. Но Мюллер упорно пропускал все мимо ушей…В комнате бесшумно, словно привидение, появился начальник штаба, он наклонился к генералу Ляшу.Выслушав его, комендант чуть повернул голову в сторону Мюллера.— Простите, господин генерал, какой-то штурмбанфюрер требует пропустить его в бункер, хочет видеть вас. — Слова «какой-то штурмбанфюрер» Ляш произнёс небрежно, сквозь зубы. — Вы будете с ним разговаривать?— Что-нибудь важное? Конечно, впустите его, — торопливо согласился генерал Мюллер.Толстый эсэсовец с независимым видом переступил порог, заметив на стене портрет Гитлера, он сказал во весь голос:— Хайль Гитлер! Я к вам, генерал Мюллер, — добавил он.— Не кричите, господин майор, здесь не… казарма, — оборвал его генерал Ляш. — Напрасно разряжаете батарею. — Он кивнул на электрический фонарик, пристёгнутый к пуговице чёрной шинели.Толстяк потушил фонарь.— Я выполняю приказ… — с добродушным видом начал он снова.— Кто вы такой, господин майор? — оборвал пришедшего комендант и нахмурил брови.— Штурмбанфюрер Эйхнер, уполномоченный главного управления безопасности рейха. — Эсэсовец подтянулся и понизил голос.— Ну вот, теперь по крайней мере ясно, кто вы, — заметил Ляш. Он отвернулся с безразличным видом и взял со стола синий томик Гёте.— Я вас слушаю, дорогой штурмбанфюрер, — сказал генерал Мюллер почти ласково.Он был недоволен поведением Ляша. «Зачем дразнить опасного зверя, — думал он, — несносный характер… Как это он до сих пор сохранил голову? Неужели слух о его близости с Гиммлером правда? А Гиммлер не любит Коха… Но тогда?!»— Мне приказано эвакуировать из города важную персону, профессора… Вместе с женой, срочно. Сегодня ночью уходит на запад военный транспорт номер восемьдесят семь. На пропуске должна быть ваша подпись.Штурмбанфюрер расстегнул шинель и выбросил на стол из бокового кармана мундира два прямоугольника плотной зеленой бумаги.— Не возражаю, — сразу согласился Мюллер. Искоса взглянув на пропуска, подписал оба.— Скажите откровенно, генерал, часто удаётся транспортам вырваться из опасной зоны и благополучно прибыть, например, в Киль или хотя бы в Копенгаген? — спросил эсэсовец.Губы генерала Ляша тронула усмешка. Он перевернул страницу книги.Мюллер выразил на лице скорбь и развёл руками.— К сожалению, другого ничего предложить не могу. Простите за любопытство, штурмбанфюрер, кто этот профессор: крупный специалист? Наверно, военная промышленность?— Нет, так, пустозвон, янтарные запонки, — ухмыльнулся Эйхнер. — Но сейчас он дорого стоит. Если профессор попадёт в руки русских, они смогут выжать из него несколько миллионов золотых марок… Я пойду, генерал, время не ждёт.Эйхнер спрятал пропуска.— Хай… тлер, — сказал он негромко и, оглянувшись на Ляша, добавил: — Желаю победы, генерал.В комнате наступила тишина.Мюллера снова одолевала зевота, клонило ко сну. Так бывало часто, когда он нервничал. Эта склонность появилась у генерала ещё в детстве. В птичнике отцовского поместья он испугался индюка. С этого и пошло. Лечился Мюллер долго и упорно, ездил на курорты. Однако болезнь почти не поддавалась лечению. Вот и сейчас генерал нервничал: с одной стороны, беспокоила возмутительная болтовня коменданта, с другой — страх, он боялся попасть в руки русских. Машина приедет за ним только в шесть часов, сам виноват, черт возьми, надо было уехать раньше. Гаулейтер предлагал ему место на самолёте, он отказался. Хотелось ещё раз показать свою преданность, готовность умереть за фюрера… А вдруг начнётся штурм и ему придётся погибнуть в этой норе? Однако он держался бодро. Никто не догадается, что под самоуверенной личиной скрывались тревога и страх.Мюллер больше ни о чем не спрашивал коменданта Ляша. Гораздо спокойнее, когда этот тип молчит…Профессор Хемпель! Генерал прихватил-таки краем глаза фамилию на пропуске. Несколько миллионов золотых марок!!! Ого, генерал Мюллер прикинул, как выглядят эти деньги в подвале прусского банка. Десятки аккуратных кожаных мешочков. Можно ни о чем не думать до конца дней. Обещанная ему половина выручки от продажи каких-то товаров в Копенгагене казалась ничтожной суммой. Профессор Хемпель? Где он слышал это имя? Обладатель миллионов. Однако, по правде сказать, он, Мюллер, не хотел бы очутиться на его месте. Хемпель, наверно, знает об этом золоте больше, чем должен знать благонамеренный немец. Опека гестапо не приведёт к добру.— Скажите, генерал, — все-таки не выдержал Мюллер, — вы не знаете, откуда у этого профессора могут быть такие деньги?!— Простите, господин командующий, я не совсем вас понял. Какие деньги?— Миллионы золотых марок профессора Хемпеля. Я только что подписал пропуска… Альфред Хемпель, гм! — генерал Мюллер вспомнил: королевский замок, пустой зал…— Миллионы профессора Хемпеля!.. Но ведь он всего лишь директор музея. Я слыхал о нем. С его именем связано всякое упоминание о янтаре в Кенигсберге, — откликнулся Ляш. — Деньги! Меня интересуют снаряды и танки, господин командующий.— Кстати, как в крепости обстоит дело с боеприпасами, дорогой генерал? — переменил разговор Мюллер.Сжав узкие надменные губы, Отто Ляш искоса взглянул на развалившегося в кресле начальника.— Несмотря на большие трудности, нам удалось наладить производство снарядов и фаустпатронов, — пересилив себя, сказал Ляш.— Вы и сейчас имеете эту возможность? — с живостью спросил главнокомандующий. Желая прогнать сон, он налил себе остатки остывшего кофе и с сожалением посмотрел на пустой кофейник.— Гм… мы не останавливали производство, снарядов. Двадцатого февраля мы отбросили противника. Шоссе и железная дорога на Пиллау…— Я не прочь выпить ещё кофе, генерал, — с раздражением перебил Мюллер. — Ваша информация меня заинтересовала. Раньше я не вникал в эти дела. — Стараясь проглотить зевок, главнокомандующий отвернулся и посмотрел на часы. — Ого! Шестой час.Вошёл денщик.— Как только мы очистили дорогу, в городе снова появились всякие уполномоченные, — упрямо продолжал гнуть своё Ляш. — Неразбериха началась снова. Пожалуйста, господин генерал. — Он взял из рук денщика сверкающий кофейник и передал Мюллеру. —Партийные чины по приказанию Коха совали свой нос во все дырки. Приказы гаулейтера и более мелких особ часто противоречили моим приказам, — генерал Ляш поднял левую бровь. — Никто не знал: кому и кем надлежало командовать… Что вам угодно, Кребсбах? — обернулся он к дежурному офицеру, появившемуся на пороге.Подтянутый капитан молча подал коменданту радиограмму.— Что-нибудь случилось, дорогой генерал? — обеспокоенно спросил главнокомандующий.— В районе Шарлотенбурга противник начал боевые действия. Русским удалось проникнуть за противотанковый вал. Силы сравнительно незначительные. — Ляш хладнокровно отложил в сторону донесение. — Извините, господин главнокомандующий, нас прервали. Так вот, гаулейтер Кох, несмотря на мои возражения, стал командовать фольксштурмом через своих заместителей, конечно, сам-то он по-прежнему сидел в Пиллау. «Я займу своими ополченцами тыловые рубежи обороны и буду стрелять по вашим отступающим солдатам». Это его слова! — генерал Ляш сжал губы.Мюллер, не поднимая глаз, с наслаждением пил горячий кофе. Вдруг он поставил чашку на стол и растерянно взглянул на коменданта.— А вы не считаете, генерал, что ночная атака русских, как бы это выразиться, проба перед штурмом?— Нет, мне это не кажется… — думая о другом, ответил комендант. — Впрочем, может быть и так.Он не мог сразу переключиться. Кенигсбергская неразбериха легла тяжёлым бременем на беспокойную генеральскую душу. Он должен был кому-то высказать все.И, несмотря на неудовольствие главнокомандующего, генерал Ляш продолжал:— Гаулейтер вытворял все, что хотел. На неотложные требования военных властей не обращалось внимания, а совершенно ненужные работы по его приказу выполнялись немедленно. Мне кажется, болезненно раздутое самолюбие этого человека подлежит лечению у психиатра.— Я протестую, генерал! — вдруг взвизгнул Мюллер. — Это уж слишком, вы не смеете оскорблять…— И заметьте, господин главнокомандующий, — продолжал комендант, не поднимая глаз. — Вагнер и его присные не могут до конца договориться с уполномоченным гаулейтера. Они грызутся между собой, да ещё как грызутся! А сверху господин Борман даёт свои указания…Главнокомандующий недоумевал. «Чего этот неистовый комендант хочет добиться своей неприличной откровенностью? Неужели он думает, что я буду поддакивать? Или, может быть, заступлюсь за него перед гаулейтером. Какая наивность! Может быть, другое? — усиленно соображал Мюллер. — Вероятно, и эта беседа, как обычно, прослушивается гестапо. Так, может, комендант решил скомпрометировать меня перед гаулейтером? Да, да! Негодяй, он метит на моё место! Это несомненно! Ах, скорее, скорее из этой проклятой крепости! Ляш — провокатор… Ляш — предатель! Проклятье… Немедленно рассказать все гаулейтеру. Пусть он доложит фюреру».Бледно-голубые глаза главнокомандующего уже не были сонными, в них метались злые огоньки.…В потайной комнате у репродуктора молодые люди, боясь пропустить хотя бы слово, работали дружно.— Этот генерал Ляш возомнил, что у него по крайней мере две головы, — потирая онемевшие пальцы, усмехнулся фельдфебель. — Он замахивается на всех, даже на самого Бормана, правую руку обожаемого фюрера. Такую сорную траву надо вырывать с корнем. Я думаю, завтра Отто Ляшу приготовят отдельную комнату в городе. — Фельдфебель подмигнул, растопырил пальцы и закрыл ими лицо, изображая тюремную решётку.— Предательство, — торжествовал другой юнец. Руки его дрожали. — Я счастлив, ты увидишь, Вильгельм, нас обязательно повысят в должности. А может быть, я получу вот такую штучку, как у тебя, — он с вожделением притронулся к бронзовой медали на груди фельдфебеля.В комнате коменданта крепости разговор продолжался. Сюда, в репродуктор, по-прежнему чётко доносилось каждое слово, сказанное на другом конце секретного провода. ГЛАВА ПЯТАЯЗАПРЕТОВ НЕТ, ВСЕ ДОЗВОЛЕНО Дом покачнулся, в комнате рядом зазвенело стекло, раздались испуганные женские голоса. С потолка посыпалась штукатурка, заклубилась белая пыль. Почти в то же мгновение взвыла сирена воздушной тревоги.— Военный транспорт, на котором ты сможешь покинуть наш печальный город, дорогой Эрнст, отходит на этих днях, — не обращая внимания на взрывы и воздушную тревогу, продолжал профессор Хемпель. — Время не конкретно, но, к сожалению, точность покинула нас окончательно, как видишь, запаздывают даже сигналы тревоги… Может быть, отход засекречен?! Но так или иначе сегодня ты должен выехать в Пиллау…Профессор, как обычно, сидел в своём кресле. От вчерашней растерянности не осталось и следа. Он щелчком сбил соринку с рукава и, поправив очки, вынул знакомый Эрнсту бумажник из крокодиловой кожи.— Вот пропуск в порт, а вот документ на посадку. Транспорт номер восемьдесят семь. Я знаю, о чем ты думаешь, Эрнст, — улыбнулся профессор, — не беспокойся. Твой начальник все знает.Начальник?! Фрикке представил себе скучное лицо с большим вислым носом, снова услышал поучающий голос: «Если бы ты знал, дорогой дядюшка, о чем я думаю, ты бы не был так спокоен». Но Фрикке ничего не сказал профессору Хемпелю.Два мощных взрыва один за другим снова потрясли дом. Дверь в кабинет приоткрылась.— Альфред, — раздался испуганный голос фрау Хемпель, — мы тебя ждём! Надо бежать в бомбоубежище, здесь оставаться опасно.Профессор отмахнулся. Дверь тотчас закрылась. Голоса в соседней комнате стихли.Фрикке покосился на дверь, но не шевельнулся. Он всегда был готов рискнуть, если это было необходимо, но никогда не пренебрегал осторожностью. Если бы не дядя, он, конечно, предпочёл бы спуститься в убежище.А профессор словно не замечал ничего. Он насупил брови. Две глубокие морщины легли поперёк его лба. Наконец веки его дрогнули.— Дорогой Эрнст, — сказал он, — теперь мы можем спокойно беседовать. Я имею в виду прежде всего то обстоятельство, что нас никто не подслушивает; все, кто занимается этим делом, весьма дорожат своей жизнью. Ну так вот, слушай. С семнадцати лет ты рос возле меня. Я помогал тебе, как родному сыну, искренне хотел сделать из тебя честного, порядочного человека. Я следил, как ты учился старался привить тебе любовь к солнечному камню. И по крайней мере в одном я не ошибся: ты знаешь и любишь янтарь.С рёвом промчалось звено самолётов, едва не задевая крыши. Захлопали запоздалые, разрозненные выстрелы зениток.— Ты хорошо знаешь мои убеждения, Эрнст. Я до конца предан нашему фюреру… Или, скажем, был предан, — переждав шум, добавил профессор. — Но фюрер смертен, а бессмертные творения человеческих рук должны жить вечно. Они должны приносить радость и счастье великой германской нации. В этом я вижу смысл своей жизни.Профессор Хемпель встал, прошёлся по комнате.Фрикке выжидательно молчал.— Настало тяжёлое время, мой дорогой, — продолжал профессор. — В борьбе за жизнь, против страшного врага мы напрягаем последние силы, — он тяжело вздохнул, — но, как видно, нам не суждено победить. Но не только в этом трагедия, Эрнст. Германия не раз проигрывала войны и оставалась великой. Наша трагедия — алчность партийных вельмож, — подойдя к Фрикке и понизив голос, сказал он. — Не все, но, к сожалению, многие, Эрнст, ведут себя просто как мародёры. Эти подлецы протягивают руки даже к музейным ценностям! Кто знает, если бы не я, что стало бы с нашими сокровищами, Эрнст. — Хемпель сел, снова вскочил и опять принялся ходить по комнате. — Они бы, наверное, умудрились продать за бесценок американцам даже уникумы: величайший памятник искусства немецкого народа — янтарный кабинет…— Но, дядя, ты сам говорил: янтарный кабинет принадлежит русским!— Это ровно ничего не значит; теперь он принадлежит нам, принадлежит по праву сильного. — Почти выкрикнув эти слова, Хемпель остановился. То гнев, то грусть, то отчаяние отражались на его лице. — А собственно говоря, почему по праву сильного? — Он снова сел в кресло. — Откуда у немецкого народа право на особую роль? Так сказал фюрер?! Но разве это справедливо? Да, да, эта мысль только что пришла мне в голову, словно я спал много лет и теперь проснулся. Мне тоже нравилось быть немцем.Хемпель закрыл глаза и устало откинулся на спинку кресла.«Ну что он терзается? — подумал Эрнст, глядя на дядю. — И почему он решил, что я влюблён в этот жалкий янтарь?» Морщины и тёмные круги под глазами стали на лице профессора особенно заметными.— В нашей трагедии виноваты мы, все немцы. — Он провёл по лбу длинными пальцами и строго взглянул на племянника. — Мы считали себя вправе деликатничать и закрывать глаза на некоторые, не совсем приличные с точки зрения порядочного человека действия наших вождей, направленные якобы на благо немецкой нации. Сначала это мало затрагивало истинных немцев и даже несколько льстило их самолюбию… И это сыграло свою роль, помогло разрушить границу между дозволенным и недозволенным. Но, закрыв однажды глаза на малое, мы вынуждены были потом закрывать их на все, положительно на все — так уступчивость переходит в низость, делается подлостью. И вот финал — мы у разбитого корыта. Что возьмёт молодёжь у нас, стариков? Какой опыт приобретёт она сама? Позор. Унижение. Растленная молодёжь, ненависть всех народов. — Профессор закрыл руками лицо.— Но, дядя, война ещё не кончена! — воспользовался паузой Эрнст Фрикке. — И даже если русские победят, они долго не смогут воспользоваться плодами своей победы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44