— Пить! — держась за сердце, попросил владыка.
Приняв из рук послушника серебряный ковш, он дробно стучал зубами о край его, будучи не в силах побороть трепетную дрожь.
«Страшен диавол, коли во сне привидится, — думал он, хлебнув воды и постепенно успокаиваясь, — и не открестишься во сне-то».
— Собирай-ка, Василий, в церковь, сам сегодня буду служить, — вслух сказал архиепископ. — Видать, грехов на мне много. Отмаливать надо.
Из церкви Евфимий вернулся спокойный и ласковый. Когда ему доложили о приходе Труфана Амосова, он велел звать немедля.
— Садись, Труфане, — приветливо сказал Евфимий. — С чем пришел?
— Благослови, владыка, на поход дальний. Евфимий молча ждал, что еще скажет купец.
— В Студеное море путь держу, на морской путь благослови.
— Рыбий зубnote 20 добывать едешь на Грумант-остров, на Матку али еще куда? — допытывался Евфимий. — Ежели на Грумант, грамоту Федору-мореходу передай, что в Русской губе промышляет для святой Софии. На промысел отпустил в позапрошлом году.
— Другое задумал, владыка… — Купец замялся, словно раздумывая, говорить всё или нет. — Задумал я, — гордо откинув седую голову, сказал Труфан Федорович, — старину вспомнить: свои товары в заморье продать и товары заморские на своих судах в Новгород привезти. Нам хлебушек, доспехи бранные во как нужны!.. — Амосов провел ребром ладони по горлу. — Хочу хребтину ганзейским купцам обломать, дорогу морскую освободить! А не сможем, ганзейцы навеки нам ту дорогу, закроют.
Владыка, не перебивая, внимательно слушал.
— Добро задумал, Труфан Федорович, да хватит ли сил? — вступил он в разговор.
Амосов передал владыке, что решили купцы.
— Так, говоришь, заморских купцов югорские да иванские поддержали?.. И я благословляю. Правильное дело задумали — святой Софии, Новгороду поможете.
— Спасибо, владыка, отец родной ты нам! — Труфан Федорович опустился на колени перед архиепископом.
— Встань, Труфан Федорович! — Владыка старался поднять купца. — Встань, говорю! — И он усадил его на лавку рядом с собой.
Старики посидели молча.
— Однако одним мореходам дела не сделать, — после раздумья начал Евфимий. — Дело большое… Мои люди, — оглаживая бороду, медленно говорил он, — на торгу, два дня назад, аглицким и доньским купцам' едва жизнь уберегли. Немцы с Готского двора с ними свару завели, до ножей дело дошло. А когда спрашивать стали немцев, почто гостей обижают, те говорят: нам одним-де с вами торговать можно, а англичанам и доньским в Новгород ходу нет.
Евфимий, прищурясь, посмотрел на Амосова:
— Ты как, Труфан Федорович, мыслишь?
— Негоже Великому Новгороду такое терпеть! — возмутился купец. — Видать, мало немцев учили. Не они — мы своей торговле хозяева: с кем похотим, с тем и торговать будем. А божьи рыцари иноземных купцов — тех, кто в Новгород сухопутьем торговать идет, бьют, в ямы бросают, а то и вовсе насмерть.
— Нам давно воровство ганзейское ведомо, — отмахнулся владыка, — да не о том речь… Известно, доньской король ныне с Ганзой в ссоре и всегда нам в том деле помощь окажет, кое для Ганзы вредно.
Амосов внимательно посмотрел на архиепископа, стараясь до конца разгадать его мысли.
— Не заслать ли, Труфане, послов от купечества к доньскому королю? С доньскими купцамиnote 21 торговать будем, а ганзейцев прочь. Пусть из вторых рук разживаются. Тогда и узнают, каково обманом жить… Послов тайно отправить надо, — тем же спокойным, тихим голосом продолжал владыка. — Ежели немцы прознают — перехватят в пути, убьют… Вот и выйдет, Труфане, пока ты морем плывешь, тебя доньские купцы ждать будут… Что ты, прости господи, глаз на меня вылупил, словно видишь впервой? — шутливо закончил Евфимий.
Увидя, что единственный глаз Амосова помутнел и крупная слеза скатилась в седую бороду, новгородский архиепископ крепко обнял купца.
— Иди. Для Великого Новгорода и святой Софии подвиг твой, для всей Руси, — сказал Евфимий, широко благословляя Амосова. — Да будет тебе удача!
Старики обнялись и расцеловались.
— Труфане, да есть ли сила в тебе? — шутил архиепископ. — Знаю, годов много — скоро век живешь, Труфане!
— До века еще двадцать лет доспевать, — весело отозвался Амосов. — И сил еще хватит! — Он выпрямился, высокий, широкоплечий.
— А ведь и вправду будто молодой, — глянул на Амосова владыка.
В эту минуту Труфан Федорович услышал шум и поднял голову. Из часов, построенных, как скворечня, выпорхнула небольшая деревянная птичка и, трепеща крылышками, откуковала десять раз.
Видя удивление купца, Евфимий развеселился.
— Что, хороша вещь? — улыбаясь, спросил он. — Кузнец-замочник с Лучковой, Павел Овечка, сделал… А мне пора, — вдруг заторопился владыка.
Он вспомнил, что сегодня приемный день и прием должен начаться сейчас.
— Я пойду, Труфане, а ты здесь посиди, тебя позовут.
Когда Амосов вошел в большую красивую палату, он не узнал Евфимия.
Владыка сидел в конце большой гридни на массивном белом стуле, вырезанном из моржовой кости. Работа была необычайно красива. Стул был словно кружевной, а на тонком полотне кружева выделялись изображения воинов в полном вооружении. Стул был отделан золотом, а на спинке, по краям, высились два золотых креста на больших золотых шарах.
Архиепископ Великого Новгорода был в полном облачении. Белоснежный клобук украшал голову старика. По правую и по левую руку владыки толпились люди: по правую — черное и белое духовенствоnote 22 а по левую — степенные посадник и тысяцкий и десятка два старых правителей в золотых кушаках.
На другом конце комнаты, вместе с Амосовым, стояли купцы, ремесленники и разные житые люди. Через всю гридню лежала бархатная зеленая дорожка.
Все стояли, один владыка сидел на своем белом стуле. Старый посадник Кузьма Овинов читал грамоту за двумя свинцовыми печатями. Окончив чтение, Овинов сказал:
— Как скажешь, владыка?
— Наказать вятичей строго, — сказал Евфимий, — пусть почитают старших. И другим неповадно будет.
Из толпы старейшин с золотыми поясами вышел боярин Роман Игнатьев и громко сказал:
— Пльсковичи потоптали старину нашу. В прошлую пятницу у вечевой башни сожгли на костре четырнадцать женок за ведьмовство, а вина их в том, что травы на потребу людей собирали, сушили и продавали. От недугов травы те. Как скажешь, владыка?
Евфимий не сразу ответил.
— Феодор, — после раздумья позвал он казначея, — пошли в Пльсков человека про то сыскать, за что женок пожгли. Пусть посадник отпишет.
— Я пять дней жду, владыка! — раздался вдруг голос рядом с Амосовым.
Труфан Федорович обернулся. Плотный, высокий человек, по обличью мореход, выступил вперед:
— Выслушай, владыка!
— Говори.
— Я двинянин, — начал мореход. — В Холмогорах подельnote 23 у меня, лодьи да кочиnote 24 заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал — сгибла… А в прошлом годе вернулись мореходы.
— Не дивно то… — начал было говорить стоявший подле владыки боярин.
— Постой! — сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.
Он сделал еще шаг вперед и вынул из-за пазухи свиток пергамента:
— То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что… — И двинянин развернул пергамент.
— Ближе подь! — позвал владыка.
Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.
— Вот здесь, — громко сказал мореход, — Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчаройnote 25, — он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, — можно в меженное времяnote 26 лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много…
Двинянин взглянул в глаза владыке:
— Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.
— А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? — любопытно спросил Евфимий.
— Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! — удивился двинянин.
Евфимий улыбнулся.
— Ну, далее сказывай! — Видно было, что ему понравился ответ промышленника.
— Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, — двинянин вел пальцем по карте, — ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. — Он показал на карту. — Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел — однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, — двинянин повысил голос, — кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.
Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.
— Кто чертеж писал? — не удержался Труфан Федорович,
— Лысун-кормщик, — ответил двинянин, — обучен сему художеству.
— Много ли людей сгибло? — спросил Евфимий, думая о чем-то.
— Один, на той земле похоронен. Носошникnote 27 Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.
Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.
— Слава тебе, господи! — торжественно сказал он. — Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, — обратился владыка к посаднику, — надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, — обратился он к двинянину. — Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.
Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.
— А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…
Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:
— Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!
— Встань! — ответил новгородский владыка. — Поведай, на кого суда просишь?
Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.
— Степашка-кожевник, — начал он, всхлипывая, — наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонкиnote 28 меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… — Боярин громко заревел.
На него зашумели:
— Перестань орать, дело сказывай!
— На мост Великий привели да с моста в Волхов, — плаксиво говорил боярин. — И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас — на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.
— Поведай нам, боярин, — участливо обратился к пострадавшему владыка, — на вече Степанько что на тебя кричал?
— Облыжно кричал… — начал было боярин.
— Да ты говори делом! — оборвал его казначей Феодор. — Правду говори, ежели владыка спрашивает!
— Да я… он кричал… будто я… — боярин запнулся, — будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.
— А кака женка тебе на вече рожу поцарапала? — смекнул, в чем дело, владыка. Он сразу посуровел. — Ты правду сказывай, а то велю приговор справить — будешь уху в омуте хлебать! Не пожалею… Была у тебя женка Степанькова дома?
— Была, — пряча глаза, сознался боярин.
— Была? А для чего тебе надобно чужих женок дома прятать, — своя-то есть небось?
— Есть, владыка милостивый, есть…
— Нехристь, в поганстве живешь! — загремел Евфимий, приподнявшись с кресла. — Язычник. Нет тебе моего прощения! — Старик разошелся и поднял посох.
Боярин, оставляя мокрый след, быстро отполз в толпу и, поднявшись на ноги, стал хорониться за спинами.
— А хитер бобер! — насмешливо заметил кто-то, — Вчерась в Волхов бросили — до седня и обсушиться не успел. Видать, недавно холопы из ушата окатили. Ну и боярин Божев.
Многие улыбались в бороды. Всем был известен строгий нрав владыки.
Евфимий опустился в кресло и долго молчал, шевеля губами.
К нему подошел степенной тысяцкий Кузьма Терентьев.
Бесстрастным голосом он стал рассказывать Евфимию о голоде и болезнях в Новгороде:
— …Многие новгородцы ради спасения души своей бегут в монастыри — ближние и дальние, бегут в страны полуночные. Сильные слабеют, владыка, слабые мрут.
Тысяцкий приостановился и, вынув берестяную грамоту, приблизил ее к глазам:
— А мертвых тел по городу много: только в одной скудельницеnote 29, что на Прусской улице, — три тысячи. А окроме этой, на Людинцевой улице да на Колене, что твои люди строили, — полны…
Владыка сидел с закрытыми глазами. Трудно было понять, спит он или бодрствует. Сейчас, посмотрев на восковое лицо владыки, покрытое глубокими морщинами, Амосов подумал: «Немного ему жизни осталось: кровинки на лице нет».
Тысяцкий закончил свой доклад и отошел на прежнее место.
Из толпы старых посадников вышел грузный, высокий боярин со шрамом на лице от сабельного удара.
Опашеньnote 30 ярко-синего цвета красиво охватывал могучую грудь поседевшего под шлемом воина, покрытую короткой кольчужной рубахой. Привычной рукой оправив короткий меч на широком поясе, он подробно стал рассказывать о военных приготовлениях и войнах в соседних странах.
Владыка сидел в неизменной позе — откинув голову и закрыв глаза. Только когда старый посадник стал рассказывать о нескольких тысячах язычников, которые, находясь в осажденном городе и не желая сдаться в плен крестоносцам, заживо сожгли себя, веки Евфимия дрогнули и глаза открылись.
— Хуже язычников, — внятно произнес владыка, — божьи рыцари, собаки! — и снова закрыл глаза.
Старый тысяцкий, ведающий градостроительством, постройкой церквей, мостовых, колодцами и городским водопроводом, сообщил, что по просьбе великого князя в Москву отправлены двести каменщиков.
Голова владыки чуть заметно качнулась, словно утверждая сказанное.
Место у кресла владыки занял казначей Феодор. Он долго и нудно говорил о хозяйственных делах Софийского дома. До слуха Труфана Федоровича донеслось перечисление разных мехов, моржовых и тюленьих шкур, рыбьего зуба, рыбы и других товаров из стран полуночных.
Наконец казначей закончил читать списки и другим, громким голосом сказал:
— Владыка, иноземные купцы видеть тебя хотят!
Глаза владыки раскрылись. Лицо сразу ожило. Взглядом умных, проницательных глаз он обежал присутствующих, словно отыскивая кого-то.
«Поживет еще владыка, — подумал Амосов, поймав острый взгляд старика, — поживет: в глазах силы много».
— Зови, отец Феодор, — разрешил владыка. Казначей сделал знак, и два воина с секирами, стоящие по сторонам двери, распахнули ее.
— Труфане, — позвал владыка, — стань ближе да слушай лучше!
Амосов подошел и встал у кресла Евфимия. Владыка больше не закрывал глаз и наблюдал, как группа людей в иноземных одеждах приближалась к нему. Казначей, наклонившись к владыке, шептал:
— Аглицкие гости, доньские, фландрские, из Генуи, персы, арабы, армяне, евреи, бухарские купцы.
Владыка кивнул головой и потом, в свою очередь, что-то шепнул казначею. Феодор отошел в сторону и скрылся в толпе.
Из труппы купцов вышел вперед один, в черном бархатном платье с кружевным воротником. Держа в руках большую шляпу с пером, он поклонился владыке.
— Каких земель гость? — спросил тихо владыка у Амосова.
— Аглицкой, — ответил Труфан Федорович, став совсем близко к Евфимию.
Купец витиевато и длинно приветствовал владыку от себя и других купцов и, окончив, еще раз поклонился и смолк.
Толмач, младший вечевой, дьяк Гаврила Конь без запинки переводил английскую речь. Бесстрастное лицо владыки не выражало ничего, кроме, может быть, усталости. Черный провал глаз, беззубый старческий рот подчеркивали глубокую старость Евфимия.
— Скажи аглицкому гостю — не государь я Господина Великого Новгорода. Народ новгородский сам своими делами государит… — Владыка передохнул. — Пусть говорит купец, — снова обратился он к толмачу.
Держа в руках большую шляпу с пером, купец поклонился владыке.
Английский купец начал издалека. Он рассказывал о своей стране, о богатствах ее, о великом числе городов, о множестве народа, о сильных и смелых воинах, о больших морских кораблях и опытных мореходах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26