OCR Angelbooks
«Столетнее проклятие»: Эксмо; Москва; 2002
ISBN 5-699-00045-3
Оригинал: Shana Abe, “The Truelove Bride”
Перевод: Т. Кухт
Аннотация
Столетнее проклятие тяготеет над кланом Кинкардин: не знать этому роду ни процветания, ни счастья, пока сын лэрда не возьмет в жены отважную деву-воина с волосами словно лунный свет и глазами цвета вереска. Маркус Кинкардин готов всем пожертвовать ради своего клана, но вначале ему предстоит выиграть почти безнадежную битву — завоевать сердце Красавицы Авалон де Фаруш, которая поклялась никогда не выходить за него замуж.
Шэна Эйби
Столетнее проклятие
Пролог

Англия, Лондон, август 1159 года
— Она безумна! — Придворный щеголь делился в королевской приемной подробностями с двумя такими же, как он, юнцами, явно получая от этого удовольствие.-Говорят, она унаследовала это от матери. Вместе с шотландской кровью.
Леди Авалон де Фаруш краем уха уловила вполголоса сказанные слова. При ее приближении разговор оборвался. Девушка томно улыбнулась троим молодым людям, и те в ответ поклонились, отводя взгляды. Леди Авалон нарочно остановилась рядом с ними, притворяясь, что стряхивает с платья невидимую пылинку. Недавние собеседники покраснели и переглянулись.
Леди Авалон снова улыбнулась, на этот раз в упор глядя на дерзких юнцов, чтобы они успели заметить ледяной блеск в ее глазах. Она редко позволяла себе такое — к чему давать лишний повод для сплетен, — но устоять не смогла. Иногда очень хочется указать всем этим болтунам, где их место.
Один из этих людей был ей незнаком, зато двое других преследовали ее своими любезностями с того дня, когда Авалон впервые появилась при дворе. А произошло это ни много ни мало полтора года назад. Хотя всем было известно, что она обручена, эти щеголи прилюдно и настырно ухаживали за ней, а когда она дала им вежливый отпор — озлобились и дружно принялись сеять семена клеветы, покуда не появились щедрые всходы…
«Авалон де Фаруш — не женщина, а бездушная ледяная статуя. Она считает себя выше всех и держится соответственно. В ее жилах течет кровь шотландских варваров, ее взрастили в язычестве. Сердце у нее — осколок черного льда».
Как же плохо они ее знали!
Сплетни и, слухи об Авалон росли густо, как дурная трава. В них не было ничего, кроме злобы и глупости, но люди охотно внимали им, запоминали и передавали из уст в уста. Люди обожают все, что отдает скандальным душком. Истинная почва этих сплетен была проста: Авалон не место при дворе короля Генриха, и она сама это прекрасно знала. Как, впрочем, и все остальные.
Но сейчас ее не беспокоили мелочные переживания. Она смотрела прямо в глаза тому, кто только что говорил здесь о ее сумасшествии, — и под этим пристальным взглядом человек все гуще краснел.
— Николас Латимер, — вкрадчиво проговорила девушка. — Как поживаете, мой добрый лорд?
— Превосходно, миледи, — ответил он. Над его верхней губой жемчужно блестели капельки пота — несомненный признак смятения. Авалон заметила это.
«Страх, — прошептал в ее сознании беззвучный голос, который только она одна и слышала. — Страх. Кошмары».
— Как я рада это слышать, — промолвила Авалон сладким голосом, который нисколько не выдавал ее истинных намерений. — Мне ведь столько говорили о том, что вам, милорд, беспокойно спится.
— Неужели?
О да. И это весьма волнует некоторых дам. Авалон окинула взглядом двух других щеголей — оба жадно глазели на нее, ловя каждое слово, — и одарила Латимера ласковой улыбкой. — Мы слыхали, милорд, что вам снятся… сны.
Латимер стал бледен как смерть.
— Что? — свистящим шепотом спросил он.
«Кошмары, кошмары», — настойчиво шептал ехидный голос.
— Разве вы не видите снов, милорд?
— Да как ты…
Он осекся, словно подавившись собственными словами. Авалон мельком отметила, как внезапно, резко отхлынула кровь от его лица, как заметалось в глазах нечто очень похожее на безумие.
Она прикоснулась к смятенному разуму человека, который почти дрожал под ее испытующим взглядом — «тьма, поцелуи, сладость, желание, страх», — и внезапно решила сжалиться над ним.
— Уверена, что все это — сущие пустяки, — усмехнулась она. — Всего наилучшего вам, милорды.
Все трое молча смотрели, как Авалон удаляется прочь, безмерно одинокая в беззаботно гудящей толпе придворных. Казалось, что ее окружает невидимый барьер.
— Откуда она узнала? — услышала она за спиной голос Латимера.
— Ведьма, — коротко ответил его друг.
А третий прибавил вполголоса, почти благоговейно:
— В жизни не видал подобной красавицы!
Авалон рассеянным кивком отвечала на редкие приветствия — и размышляла.
Ведьма?
Вот уж нет! Никакая она не ведьма — хотя отлично знает, что многие в этой лощеной и праздной толпе придерживаются иного мнения. Но разве непременно надо быть ведьмой, чтобы заметить темные круги под круглыми, лихорадочно блестящими глазками Николаса Латимера? Неужели только ведьма могла приметить, какой затравленный у него вид, как даже сейчас, в часы бодрствования, мечутся в его глазах безумные видения? Ах нет, совсем нетрудно понять, что ему снятся кошмары. Догадаться об этом мог бы кто угодно. Почему же обязательно ведьма?!
Авалон, по правде говоря, даже не верит в их существование. Ведьмы — это призрачное, но весьма удобное зло, придуманное трусами, чтобы объяснить необъяснимое. На самом деле ведьм не бывает. Есть только бедные одинокие женщины, которых некому защитить. Поэтому ведьм публично казнят. И это случается даже слишком часто. Авалон, безусловно, не из их числа.
Авалон — не бедная и не одинокая. Она сама свой самый что ни на есть надежный и могущественный защитник.
Родовитые женщины обычно не таковы, и здесь, при дворе короля Генриха, Авалон особенно остро ощутила, как не похожа она на других. Вначале, только приехав в Лондон, она наивно полагала, что все дело в весьма и весьма необычной истории ее жизни — вечная тема всех записных сплетников.
Что же, с этим Авалон ничего не могла поделать. Ее история такая, какая есть, — и ничего здесь не исправишь.
О том, что необычность, непохожесть на других была ее уделом с самого раннего детства, Авалон старалась не думать. Только страшное потрясение, испытанное ею на седьмом году жизни, помогло ей понять, насколько она не похожа на других людей. Никто не видел то, что видела она, не слышал того, что она слышала. Никто не мог управлять поведением животных, не погружался в водоворот чужих, неукротимых чувств.
Все это могла только она. Только Авалон.
Такое происходило не всегда — случались дни, недели, даже, о блаженство, месяцы, когда незримая сущность, призрачная бестия, жившая в сознании Авалон, погружалась в глубокую спячку. Тогда Авалон целиком и полностью предавалась обычной, нормальной жизни. Эти краткие передышки были для нее праздником, и она ценила их превыше любых сокровищ в мире. Но все же рано или поздно проклятая бестия просыпалась, открывала свой безжалостный глаз — и тогда Авалон видела все то, что не хотела видеть.
Едва только Авалон осознала это, она принялась изо всех сил бороться с призраком, который мешал ей жить, как все. Со временем она почти убедила себя, что странные видения и бестелесный голос — всего лишь плод ее воображения, распаленного глупыми предрассудками, которые отравляли все ее детство.
В кошмарах, которые часто мучили ее, призрачный голос обретал в ее сознании облик сказочного чудовища, о котором когда-то рассказывала Авалон нянька, — чудовища с головой льва, козлиным телом и хвостом змеи.
Химера. Уста, выдыхавшие призрачный огонь, глаза, видевшие незримое, голос, который слышала одна только Авалон. То была ее самая страшная тайна, и, когда ночная тьма сменялась дневным светом, Авалон безжалостно изгоняла из своих мыслей этот пугающий образ.
Химер не бывает. И ведьм не бывает. То, что время от времени происходит с ней, — занятно, а порой и необъяснимо, но уж никак не сверхъестественно. Признать существование химеры означало бы для Авалон поверить и в то, что она всей душой отвергала, — в нелепую легенду, которой жили и дышали Хэнок Кинкардин и его сородичи, дурацкую веру в пророчество, частью которого, по их мнению, была и сама Авалон.
Нет уж — она не желала быть живым воплощением какой-то там безумной фамильной легенды. Не верит она в пророчество — и никогда не верила.
И все же, как ни цеплялась Авалон за соломинку здравого смысла, ничто не могло изгнать из ее разума непостижимые видения, ничто не помогало уничтожить химеру. А потому Авалон почти всю свою сознательную жизнь притворялась, будто химеры просто не существует.
Хэнок всегда насмехался над ее стараниями.
— Ты принадлежишь проклятию, — часто повторял он. — Не борись с этим, девчонка. Не прячься от того, что суждено. В этом твоя сила.
Авалон не сдавалась. Яростно, упорно, неистово сражалась она с тем, что навязывали ей суеверные бредни Хэнока Кинкардина, упрямо доказывала ему, что у нее есть собственная сила, что ее ничуть не ранят его насмешки. Ее жизнь превратилась в постоянную, безнадежную борьбу. Всем своим существом отвергала она нелепую легенду Кинкардинов, ни минуты не верила в то, что твердили ей день ото дня: дескать, именно ей суждено разрушить тяготеющее над кланом проклятие.
И все это время химера, уютно свернувшись калачиком в самых недрах ее души, безжалостно вторила издевательскому смеху Хэнока.
Авалон очнулась, решительно напомнив себе, что сейчас она не в Шотландии, а в Лондоне, при дворе короля Генриха. Менестрели завели протяжный и печальный мотив, зазвенели лютни, и ясный высокий голос запел об утраченной любви. Авалон приняла у слуги кубок с медом и задумчиво отпила глоток. Слева от нее собрались в кружок пышно разодетые дамы, почти все ее ровесницы. Они шептались, высокомерно поглядывая на Авалон.
«Ненависть, — услышала она шелестящий вздох химеры. — Зависть».
Стены королевской приемной были изукрашены великолепными фресками, в которых явь искусно смешивалась с вымыслом — над рыцарями, королями, святыми парили как ни в чем не бывало сказочные драконы и грифы. Авалон отошла в пустой угол и притворилась, будто разглядывает святого мученика в неизменном терновом венце. Привязанный к столбу, мученик заживо сгорал в огне.
— Вы только поглядите на нее…
У мученика было странно отрешенное лицо. Как будто его ноги и не лизало убийственное пламя.
— Взгляните только, как она кокетничает со всеми подряд. Ей не место при дворе!
— Ей не место в Англии!
Нарисованные языки желтого пламени были острыми, словно наконечники копий. Что ж, святой сполна получил свое искупление. По крайней мере, ему не пришлось быть предметом всеобщих злобных сплетен на королевском балу.
Украдкой глянув через плечо, Авалон обнаружила, что сбившиеся в кружок сплетницы осмелели. Теперь они все громче и злей произносили ее имя и разом вертели головами, чтобы лучше видеть ее.
— Знаете, говорят, что она сумасшедшая!
— И неудивительно, ведь она росла среди шотландцев, а эти дикари хуже скота…
Мгновение Авалон молча смотрела на сплетниц, а потом повернулась и плавно пошла прочь от этой кипящей, неуемной злобы. Взгляды, полные ненависти, летели ей вслед точно копья. Химера, на миг пробудившись, показала Авалон, какой видят ее возбужденно бормочущие ровесницы: пришелица из иного мира, высокая и бледная, в розовом, шитом жемчугами платье, с волной белокурых волос, которые в пламени свечей отливают нездешним серебром, со странными, отрешенными глазами…
Авалон остановилась неподалеку от менестрелей и, глянув в тусклое зеркало, убедилась, что сплетницы правы. Волосы ее правда казались призрачно-серыми, хотя необычный цвет ее глаз был не очень заметен в помутневшей от времени глади. И все же это было ее лицо — лицо, которое, по тайному убеждению Авалон, и обрекло ее на участь живой легенды.
— Явиться на королевский бал с непокрытой головой! Видно, думает, что эти блеклые космы — ее лучшее украшение, вот и выставляет их напоказ. Шотландская язычница!
— Боже мой, как это немодно — такие светлые волосы…
«Серебристые, точно лунный свет», — говорила обычно нянька.
— А до чего же неприлично, что при таких волосах у нее черные ресницы и брови…
«Восхитительное сочетание», — упрямо твердила старая Фрина.
— Не знаю даже, отчего она считает себя хорошенькой. Сейчас в моде брюнетки. А какая она бледная! Точно призрак.
«Белоснежная кожа — признак высокого происхождения», — говорила верная Фрина.
— А какие у нее глаза!..
— И в самом деле!..
— Что за цвет, мои милые? Никак не разберешь!
«Не голубые, не темно-синие — цвета предрассветных сумерек. Лиловые, как фиалки!» — восклицала Фрина.
«Нет бы серые или зеленые, как у всех, — мрачно подумала Авалон. — Или хотя бы карие. Надо же, фиалки!»
Она бродила по залам, угощалась медом. Славный мед в королевских подвалах. Гадала, когда же ей позволено будет покинуть бал. Ноги зябли в атласных туфельках.
Леди Мэрибел, попечительница Авалон, беседовала с тремя дамами и придворным кавалером. Похоже, ей было весело, и Авалон до смерти не хотелось портить ей удовольствие. В отличие от нее самой леди Мэрибел обожала Лондон. Славная женщина Мэри-бел — пускай порадуется от души. Самой Авалон остается лишь втайне надеяться, что они ненадолго задержатся в столице.
И уж, верно, не Мэрибел виновата, что ее подопечная так и не стала светской дамой. С тех пор как Авалон исполнилось четырнадцать, леди Мэрибел в своем небольшом поместье в Гаттинге неуклонно наставляла ее в тонкостях придворной жизни, обучала хорошим манерам, истории, французскому, латыни. Она заказывала для своей подопечной самые роскошные и модные платья, приставила к ней опытнейшую камеристку, дабы та всякий день сообразно одевала и причесывала ее.
Леди Мэрибел самолично почти полгода трудилась над тем, чтобы изгнать из речи Авалон шотландский акцент.
Авалон было искренне жаль, что после всех этих стараний она встретила в лондонском обществе такой неприязненный прием. Леди Мэрибел приходилась ей дальней родственницей — настолько дальней, что Авалон безнадежно запуталась в родственных связях. Держалась она со своей подопечной сухо и отстраненно, но все же была к ней добра. Право же, она заслужила, чтобы ее юная протеже блистала при дворе, восхищая всех умом и красотой, — то была бы наилучшая награда за все старания этой доброй женщины.
И однако никто, даже сама Авалон, не мог предвидеть того, как ее встретят при дворе.
Одни мужчины — таких было большинство — откровенно побаивались ее, другие пытались соблазнить. Женщины все как одна презирали и ненавидели ее. Авалон терялась в догадках, не понимая, чем она заслужила такое отношение. Первые месяцы жизни в Лондоне она только и делала, что недоумевала, злилась и страдала.
— Все уладится, — утешала ее добрая леди Мэ-рибел. — К тебе скоро привыкнут, вот увидишь!
Она ошиблась. Непохожесть, нездешность Авалон слишком уж бросались в глаза. Как ни старалась она завести друзей при дворе, все ее отвергали, и в конце концов Авалон прекратила бесплодные попытки. Одинокая, отверженная, она не жила, а брела по липкой трясине злобных сплетен и неприкрытой ненависти.
Здесь, в Лондоне, она чужая — и всегда останется чужой.
Менестрели вдруг запели что-то живое и веселое, и эта мелодия словно подхлестнула гостей, толпившихся в большой зале, — разговоры и смех зазвучали уверенней, громче. Слуги сбивались с ног, едва успевая наполнять опустевшие кубки. Авалон огляделась в поисках места, где можно укрыться от толкотни расфуфыренных придворных. В углу стоял большой чугунный канделябр с белыми, наполовину оплывшими свечами; Авалон устроилась в этом углу, стараясь выглядеть естественно, чтобы никто не подумал, что она прячется.
Женщины, стоявшие в другом конце залы, все еще говорили о ней. Они кивали, хихикали, покачивались, наклоняясь друг к другу, и их раззолоченные платья колыхались, словно морские волны.
— Говорят, даже собственный кузен и cлышать о ней не хочет! Я слыхала, что он настрого запретил ей возвращаться в Трэли — он просто в ужасе от ее дикарских манер…
— О, да! И господь свидетель, он никак не может оправиться от того, что она нашлась. Подумать только, сумела выжить при набеге на замок Трэли да еще семь лет прожила в Шотландии, покуда здесь, в Англии, все считали ее мертвой…
— Да, да, и ведь совершенно неизвестно, что там с нею происходило.
— О, я слыхала, что даже дикарь — шотландец, этот ее нареченный, не желает с ней связываться! Что-то Маркус Кинкардин не спешит возвращаться из Святой Земли, дабы обзавестись этакой женушкой!
— А мне говорили, что она после того набега совершенно спятила! И даже не может вспомнить, что произошло в тот день, когда пикты напали на замок Трэли и всех перебили! Она до сих привержена вульгарным привычкам воспитавших ее Кинкардинов и…
— Нет-нет, я слыхала, что она сошла с ума после того, как у нее на глазах пикты убили ее отца и няньку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28