Моя фигура начала обретать формы, о которых я мечтала. Мы с Женевьевой тихонько обсуждали происходящее с нами и очень сблизились. Она пригласила меня провести пасхальные каникулы в ее семье.
Женевьева отвела меня в пекарню, где ее брат Николя, семнадцатилетний юноша со смуглой кожей и точеным лицом, помогал отцу. Встреча с Николя перевернула мою жизнь. Я до сих пор помню его в той белой рубахе. Она была наполовину расстегнута, открывая темные курчавые волосы на мускулистой груди. Он был прекрасно сложен, пах чистотой и вел себя как аристократ. Николя еще не произнес ни слова, а я уже поняла, что он такой же искренний и добрый, как сестра. Мне было удивительно легко с ним. Он вежливо поздоровался со мной и поинтересовался, не хочу ли я свежий пончик. Разумеется, я хотела.
Я зачарованно наблюдала, как он, посыпав руки мукой, раскатывает кусок теста, пока тот не становится размером с небольшой французский багет. Николя бросает его в кастрюлю с кипящим жиром. Когда пончик покрывается хрустящей золотистой корочкой, он обваливает его в сахарной пудре, заполняет шоколадным кремом при помощи кондитерского шприца, заворачивает в салфетку и вручает мне. Я держу горячую сдобу как символ мужественной красоты Николя. Она тает во рту, и мои ноги подкашиваются. Я не могу противостоять его чарам. Я хочу, чтобы Николя любил меня, я хочу быть с ним всегда.
Целую неделю я каждый день навещала Николя в пекарне. В воздухе витало волшебство. Я искала в его лице признаки взаимности моих чувств. Кого он видит, когда смотрит на меня, – маленькую девочку или женщину?
Мне было больно узнать от Женевьевы, что отец хочет женить Николя на дочери одного своего клиента, видного общественного деятеля. Тот факт, что до свадьбы еще три года, подарил мне капельку надежды. За три года многое может случиться.
Безответная любовь только добавила остроты моим переживаниям. Вернувшись в школу, я так тосковала по Николя, что, казалось, вот-вот сойду с ума. Я хотела рассказать о своих чувствах Женевьеве. Что, если она сможет свести нас? Но я стеснялась. И совершенно помешалась на своей внешности.
Помогая сестре Катерине убираться на чердаке монастыря, я нашла ручное зеркальце. Я взяла его себе и часами смотрелась в него. Мое лицо казалось мне несколько провинциальным, рот – слишком маленьким, а глаза – чересчур большими. Ресницы темнее волос на голове. Кожа ровная и гладкая, только у уголка рта приютилась темная родинка.
Зажав зеркало между бедер, я развернула его так, чтобы видеть свое беспокойное местечко и неаккуратный пушок, мягкий и золотистый, покрывающий его. Я потрогала его, отыскала крохотную жемчужину из плоти, и меня накрыла волна запретного удовольствия. Монашки говорили, что это грех, но я не могла выбирать силу страстей и желаний, как не могла бы выбрать форму губ или цвет волос. Я знала, что Николя может утолить эту непреходящую жажду, что терзает меня.
К четырнадцати годам я превратилась в настоящую красавицу. Женевьева пригласила меня провести с ней рождественские каникулы, и я согласилась, сгорая от желания увидеть, как отреагирует ее брат на мое новое тело. Как я и мечтала, когда мы встретились, от его обычной учтивости не осталось и следа. Он в изумлении уставился на меня, а потом, как только мы остались наедине, нагнулся и нежно поцеловал меня в губы.
– Приходи ко мне ночью, – прошептал он, – буду ждать тебя в подвале пекарни.
Николя накрыл мешки с мукой мягким покрывалом, и мы легли. Он целовал меня, ласкал все мое тело, постепенно раздевая. Я коснулась его пениса – он был тверд, как камень. Тогда я развела ноги, чтобы он вошел в меня, но моя девственность оказалась упрямой. Он надавил сильнее, и я застонала. Было больно, но я не хотела, чтобы он останавливался. Я сжала зубы, подалась к нему всем телом и наконец почувствовала, что он заполняет меня. Наслаждение, подобного которому я никогда не испытывала, охватило меня. Теперь я стала женщиной – и внутри, и снаружи.
Мы с Николя встречались каждую ночь. В глубине души я надеялась, что забеременею. Когда я представляла, что в моем животе растет частичка Николя, у меня кружилась голова от возбуждения. Когда мы были вместе, жизнь казалась прекрасной. Я забывала о времени, о его помолвке. Я ловила каждое его слово. Когда он сказал, что никогда не был так счастлив, как сейчас со мной, у меня словно выросли крылья. Оставаясь одна, я вспоминала все наши разговоры, каждый звук тысячи раз и считала минуты до нашей следующей встречи.
В последнюю ночь перед возвращением в Сен-Op Николя нервничал. Он напомнил мне, что обручен.
– Ты говорил, что любишь меня, – ответила я. – Как ты можешь жениться на другой?!
Он сказал, что назначен день его свадьбы. Он женится на той девушке первого сентября, через восемь месяцев. Своим отказом он опозорит родителей. Николя еще что-то говорил, но я не слышала. Я впала в отчаяние, в оцепенение.
Не помню, как вернулась в Сен-Op. Глубокой зимой я несколько недель провалялась в изоляторе – с разбитым сердцем, в дурноте, едва дыша. Мать-настоятельница вызвала Дюмонсо, и он прислал ко мне своего врача. Доктор не нашел физических отклонений и сказал, что это подростковая истерия.
Дюмонсо часто меня навещал, ухаживал за мной. Ничто не могло заставить меня забыть Николя, но внимание Дюмонсо было мне приятно – бальзам на мои раны. Хоть кто-то заботился обо мне. Когда пришла весна, мы с Дюмонсо гуляли по парку, рисовали первые цветы. Время, единственный лекарь для разбитого сердца, потихоньку начинало оказывать свое целебное воздействие. Я по-прежнему страдала, но желание жить вернулось.
В июне, через восемь лет моего пребывания в Сен-Op, пришла пора покидать монастырь, и Дюмонсо предложил мне жить в его доме.
За время своего отсутствия я стала женщиной, а мадам Фредерик начала увядать. Увидев ее, я остолбенела. Она поседела, кожа покрылась морщинами, появился лишний вес. И, что самое прискорбное, она стала относиться ко мне намного хуже. Она даже не стала притворяться, что рада видеть меня. Служанок в доме не было, и она жаловалась, что некому подать ей завтрак. Выпросив у Дюмонсо двести ливров на покупки, она ушла.
На кухонной плите стояла большая бадья с кипятком, и Дюмонсо спросил, не хочу ли я принять ванну. Все эти годы в монастыре у нас была только холодная вода, и я не стала отказываться от столь заманчивого предложения.
Когда я уютно устроилась в ванне по пояс в горячей воде, Дюмонсо вежливо постучал в дверь.
– Жанна, – сказал он. – Я бы хотел нарисовать вас – нимфу в ванной.
Его внимание польстило мне, и я согласилась.
Он вошел, держа в руках альбом для рисования и карандаши, и устроился на стуле рядом с туалетным столиком. Он делал вид, что рисует, но не мог отвести от меня глаз. Я осыпала его игривыми упреками. Мои волосы были достаточно длинными, чтобы прикрыть грудь, но я гордо демонстрировала ее.
Дюмонсо умолял меня встать, чтобы запечатлеть на бумаге все совершенство моих пропорций. Я встала, повернувшись к нему спиной и намыливая ягодицы. Отложив карандаш, он упал на колени и сказал, что недостоин находиться в обществе такой красоты.
Я вспомнила Николя, и грусть охватила меня. Почему не он сейчас стоит передо мной на коленях? Я разрыдалась. Дюмонсо решил, что мои слезы вызваны страхом потерять невинность. Он нежно заключил меня, мокрую и дрожащую, в объятия.
Следующее, что я помню, – я лежу на кровати мадам Фредерик, и Дюмонсо покрывает меня поцелуями. Я бы полностью покорилась его страсти, если б мадам Фредерик не вернулась вдруг из магазина. Увидев нас, она схватила тяжелую железную кочергу, что лежала у камина, и начала яростно размахивать ею, едва не задев Дюмонсо. Он помчался в холл, она – за ним. Боясь, что ее ярость обратится на меня, я собрала одежду, выбралась в окно и по стеблю глицинии спустилась на нижнюю террасу.
Прежде чем принести мне богатство, святой отец, красота оставила меня без крыши над головой.
Я отправилась к тете Элен и вкратце изложила ей свою историю. Я сказала, что ушла от Дюмонсо после того, как он пытался соблазнить меня против моей воли. Тетушка прочитала строгую лекцию о вреде кокетства, но сжалилась надо мной. Жаквино планировали провести лето в загородном имении, на ферме в Провансе, и она должна была ехать с ними. Тетушка пообещала взять меня с собой в качестве помощницы.
Дорин унаследовала коренастое телосложение своей матери. Когда я вежливо поздоровалась с ней, ее глаза широко распахнулись от зависти. Она вздернула свой поросячий носик и сделала вид, что не узнала меня.
Бернар тепло поприветствовал меня. В душе он так и остался ребенком, хотя и вырос физически. Одежда трещала по швам на его крупном теле. Но во взгляде, адресованном мне, было все что угодно, только не медлительность. В первое же утро, собирая яйца в курятнике, я увидела Бернара, который заходил в коровник, ведя за собой кудрявую овцу. Я подобралась поближе. Он стоял ко мне спиной, поэтому я могла наблюдать за ним, оставаясь незамеченной. Бернар расстегнул брюки и овладел бедным животным.
На следующий день он пришел на кухню и пригласил меня сходить с ним в конюшню. Сегодня день вязки, сказал он. Конюший привез племенного жеребца. Когда мы пришли, жеребца как раз подпустили к кобыле. Он встал на дыбы, демонстрируя свою мощь. Я была поражена размером его пениса. Он был значительно больше, чем те, которыми я наделяла мужчин в своих фантазиях.
В тот день мы с Бернаром оказались на сеновале, где Бернар признался в любви ко мне. Мне хотелось пошалить, и я задрала юбки. Он умолял во имя любви показать ему, что у меня в трусиках.
– Сначала покажи мне, что у тебя в штанах, – потребовала я.
Бернар с удовольствием подчинился. Он был длинным и твердым, но по сравнению с хозяйством коня казался крошечным. Бернар хотел засунуть его в меня, но, помня, где он был вчера, я отказалась, только немного поласкала его пальчиком и приказала одеться.
В конце июля господину Жаквино пришлось вернуться в Париж ради важной встречи – нужно было обсудить бюджет библиотеки с министром финансов. Он собирался развлекать министра в своем городском особняке и спросил, не смогу ли я помочь ему приготовить стол и обслужить дорогого гостя.
До города было два дня езды в карете. Поначалу Жаквино вел себя по-джентльменски. Он обсуждал со мной книги и был поражен широтой моего кругозора. Когда он придвинулся ближе, я слегка прижалась к нему, только чтобы посмотреть, что получится. Его сердце забилось чаще, а дыхание стало неровным.
На ночь мы остановились в гостинице. Жаквино сказал, что у него есть редкие книги – первые публикации стихотворений графа Рабюте. Я солгала, что люблю поэзию, и он пригласил меня в свою комнату – почитать на ночь. Мои отказы он преодолел просто – достал из кошелька десять ливров и дал их мне.
Он хотел, чтобы я сидела у него на коленях, пока он будет читать. Очередные десять ливров помогли склонить меня к послушанию. Прослушав несколько строчек, я почувствовала в его брюках предательские признаки возбуждения. Он залез под юбку и ввел в меня палец. Он назвал меня сладкой девочкой и хотел, чтобы его маленький месье оказался там же, где палец. Но, боясь забеременеть, я не отдалась ему полностью, а стала нежно трогать его. Он таял в моих руках, словно воск. Я обнаружила, что мне нравится делать то, что я делаю, что у меня есть настоящий талант к этому. Я наслаждалась своим могуществом. Это удовольствие не было похоже на страстную привязанность, которую я испытывала к Николя. Мне настолько понравилось это ощущение полной власти, что я испытала физическое наслаждение в тот самый момент, как почувствовала влагу господина Жаквино на своей ладони.
Через четырнадцать дней в моем чулке скопилось двести восемьдесят ливров, а господин Жаквино полностью был в моих руках. В середине августа мы вернулись в Прованс. Дорин, которую возмущала наша с Бернаром дружба, заметила, какие взгляды бросает на меня ее отец. В отместку она съела двадцать шоколадок, которые ее мать хранила в коробке у кровати, и сказала ей, что застукала на месте преступления меня.
– Я не виновата, – плакала я. – Я не крала этот шоколад!
– Маленькая шлюха! – вскричала мадам Жаквино и ударила меня хлыстом.
Парикмахеру мадам Жаквино, месье Ляме, нужен был помощник. За кров, стол и скудную плату работать пришлось бы много. Тетя Элен под давлением Жаквино убедила меня, что у меня нет выбора – нужно соглашаться.
Я в одиночестве и с тяжелым сердцем вернулась в Париж в последний день августа. Я не могла забыть Николя. Утром должна была состояться его свадьба.
Жюль Ляме оказался тридцатилетним мужчиной. Несмотря на безвольный подбородок, крупные губы и мясистый нос, его лицо казалось добрым. Увидев меня, он просиял и сообщил, что я полностью его устраиваю.
Мне пришлось учиться буквально всему. Я должна была жить в пристройке и готовить парикмахерскую к приходу первого клиента. В утро свадьбы Николя я, обливаясь слезами, орудовала шваброй. Потом приехал месье Ляме, вежливо меня поприветствовал, но вдруг повел носом, словно почувствовал какой-то запах. Подойдя ко мне, он принюхался. Ванной в моей комнате не было, и тем утром мне пришлось ограничиться парфюмированными тампонами и побрызгать подмышки и промежность туалетной водой.
Боже, какой позор!
– Извините меня, месье, – воскликнула я, залившись краской. – Простите, что доставила вам неудобство.
– О, мадемуазель, – ответил он. – Это я должен просить у вас прощения. Не хотел смутить вас. Я просто на мгновение потерял рассудок – меня свел с ума божественный букет свежести юного тела.
– Божественный? – рассмеялась я. – Месье, вы мне льстите.
– Нет, в самом деле. Вы благоухаете, словно экзотический цветок.
– Может, это запах розовой воды от моих волос или запах лавандового масла от тела?
– Такой аромат не водится в флаконах. Поверьте мне. У меня нюх на такие вещи. Это не что иное, как ваш нежный естественный аромат, мадемуазель.
От моего смущения не осталось и следа. Я вдруг поняла, что не прочь подразнить его.
– Мне кажется, я пахну отвратительно, – заявила я.
– Вы, милое дитя, – и отвратительно? Быть такого не может. Где же этот отвратительный запах?
Я вскинула руки, подняв волосы:
– Вот здесь, под мышками. Я работала и вспотела.
Я видела свое отражение в зеркале. Эта поза выгодно подчеркивала высокую, прекрасно оформленную грудь.
Брови Ляме взлетели вверх, ноздри расширились. Он сунул нос мне под мышку и заурчал от удовольствия.
Я опустила руки и сложила их на груди, словно защищаясь. Внезапно мои глаза наполнились слезами. Я представила, как Николя шествует по проходу церкви с другой.
– Я не хотел напугать вас, мой ангел, – воскликнул Ляме. – Тысяча извинений.
Он упал на колени. Слезы высохли так же внезапно, как появились. От вида Ляме, скорчившегося у моих ног, боль отступила. Я подвинула к его лицу стул и поставила на него ногу.
– А ноги, – спросила я. – Хочешь понюхать их?
Он расшнуровал туфельку, разул меня и понюхал сначала пятку, затем подъем, затем пальцы. Он вздохнул.
Я запустила руку под юбку и проскользнула пальчиком внутрь.
– Хочешь? – бесстрастно поинтересовалась я, помахивая блестящим от влаги пальчиком перед его лицом. Его ноздри задрожали. Он высунул язык и облизал мое колено. Я оттолкнула его.
– Думаю, тебе хватит, – сказала я. Он завилял задом.
– Хороший мальчик!
Я повернулась к нему спиной и задрала платье, чтобы он понюхал мою попку.
– А-а-а-а-а-а! – простонал он и упал лицом в пол, сотрясаясь в оргазме.
Ту ночь я провела в его квартире, которая, по привычным мне меркам, оказалась довольно роскошной. Жюль Ляме оказался нежным любовником, но любые ласки напоминали мне о Николя. Мои вздохи были вызваны скорее разочарованием, чем возбуждением. Наутро я чувствовала себя обделенной, как никогда. Я поняла, что заслуживаю всего, чего хочу.
Я поудобнее устроилась на подушках и сказала:
– Жюль, любовь моя, не принесешь ли ты мне чашечку горячего шоколада?
– С удовольствием, – ответил он. Когда он вернулся, я расчесывала волосы, умащивая себя духами.
– Какой прекрасный день, – сказала я. – Как хочется провести его в постели!
Воспользовавшись пикантным трюком, подсмотренным у мадам Фредерик, я потянулась, и пеньюар разошелся, открыв грудь.
Я ясно дала ему понять, что теперь, когда мы так близки, я становлюсь королевой в его доме. Разумеется, я не собиралась оставаться его помощницей. Жюль принял это как должное.
– Не могу дождаться, когда наступит вечер и я снова увижу тебя, моя дорогая, – сказал он и ушел в салон.
Вернувшись, он вьюном вился вокруг меня, готовый на все, лишь бы сохранить мою благосклонность. Чтобы он не расслаблялся, я сделала недовольную мину. Мало просто прислуживать мне. Я хотела денег и подарков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Женевьева отвела меня в пекарню, где ее брат Николя, семнадцатилетний юноша со смуглой кожей и точеным лицом, помогал отцу. Встреча с Николя перевернула мою жизнь. Я до сих пор помню его в той белой рубахе. Она была наполовину расстегнута, открывая темные курчавые волосы на мускулистой груди. Он был прекрасно сложен, пах чистотой и вел себя как аристократ. Николя еще не произнес ни слова, а я уже поняла, что он такой же искренний и добрый, как сестра. Мне было удивительно легко с ним. Он вежливо поздоровался со мной и поинтересовался, не хочу ли я свежий пончик. Разумеется, я хотела.
Я зачарованно наблюдала, как он, посыпав руки мукой, раскатывает кусок теста, пока тот не становится размером с небольшой французский багет. Николя бросает его в кастрюлю с кипящим жиром. Когда пончик покрывается хрустящей золотистой корочкой, он обваливает его в сахарной пудре, заполняет шоколадным кремом при помощи кондитерского шприца, заворачивает в салфетку и вручает мне. Я держу горячую сдобу как символ мужественной красоты Николя. Она тает во рту, и мои ноги подкашиваются. Я не могу противостоять его чарам. Я хочу, чтобы Николя любил меня, я хочу быть с ним всегда.
Целую неделю я каждый день навещала Николя в пекарне. В воздухе витало волшебство. Я искала в его лице признаки взаимности моих чувств. Кого он видит, когда смотрит на меня, – маленькую девочку или женщину?
Мне было больно узнать от Женевьевы, что отец хочет женить Николя на дочери одного своего клиента, видного общественного деятеля. Тот факт, что до свадьбы еще три года, подарил мне капельку надежды. За три года многое может случиться.
Безответная любовь только добавила остроты моим переживаниям. Вернувшись в школу, я так тосковала по Николя, что, казалось, вот-вот сойду с ума. Я хотела рассказать о своих чувствах Женевьеве. Что, если она сможет свести нас? Но я стеснялась. И совершенно помешалась на своей внешности.
Помогая сестре Катерине убираться на чердаке монастыря, я нашла ручное зеркальце. Я взяла его себе и часами смотрелась в него. Мое лицо казалось мне несколько провинциальным, рот – слишком маленьким, а глаза – чересчур большими. Ресницы темнее волос на голове. Кожа ровная и гладкая, только у уголка рта приютилась темная родинка.
Зажав зеркало между бедер, я развернула его так, чтобы видеть свое беспокойное местечко и неаккуратный пушок, мягкий и золотистый, покрывающий его. Я потрогала его, отыскала крохотную жемчужину из плоти, и меня накрыла волна запретного удовольствия. Монашки говорили, что это грех, но я не могла выбирать силу страстей и желаний, как не могла бы выбрать форму губ или цвет волос. Я знала, что Николя может утолить эту непреходящую жажду, что терзает меня.
К четырнадцати годам я превратилась в настоящую красавицу. Женевьева пригласила меня провести с ней рождественские каникулы, и я согласилась, сгорая от желания увидеть, как отреагирует ее брат на мое новое тело. Как я и мечтала, когда мы встретились, от его обычной учтивости не осталось и следа. Он в изумлении уставился на меня, а потом, как только мы остались наедине, нагнулся и нежно поцеловал меня в губы.
– Приходи ко мне ночью, – прошептал он, – буду ждать тебя в подвале пекарни.
Николя накрыл мешки с мукой мягким покрывалом, и мы легли. Он целовал меня, ласкал все мое тело, постепенно раздевая. Я коснулась его пениса – он был тверд, как камень. Тогда я развела ноги, чтобы он вошел в меня, но моя девственность оказалась упрямой. Он надавил сильнее, и я застонала. Было больно, но я не хотела, чтобы он останавливался. Я сжала зубы, подалась к нему всем телом и наконец почувствовала, что он заполняет меня. Наслаждение, подобного которому я никогда не испытывала, охватило меня. Теперь я стала женщиной – и внутри, и снаружи.
Мы с Николя встречались каждую ночь. В глубине души я надеялась, что забеременею. Когда я представляла, что в моем животе растет частичка Николя, у меня кружилась голова от возбуждения. Когда мы были вместе, жизнь казалась прекрасной. Я забывала о времени, о его помолвке. Я ловила каждое его слово. Когда он сказал, что никогда не был так счастлив, как сейчас со мной, у меня словно выросли крылья. Оставаясь одна, я вспоминала все наши разговоры, каждый звук тысячи раз и считала минуты до нашей следующей встречи.
В последнюю ночь перед возвращением в Сен-Op Николя нервничал. Он напомнил мне, что обручен.
– Ты говорил, что любишь меня, – ответила я. – Как ты можешь жениться на другой?!
Он сказал, что назначен день его свадьбы. Он женится на той девушке первого сентября, через восемь месяцев. Своим отказом он опозорит родителей. Николя еще что-то говорил, но я не слышала. Я впала в отчаяние, в оцепенение.
Не помню, как вернулась в Сен-Op. Глубокой зимой я несколько недель провалялась в изоляторе – с разбитым сердцем, в дурноте, едва дыша. Мать-настоятельница вызвала Дюмонсо, и он прислал ко мне своего врача. Доктор не нашел физических отклонений и сказал, что это подростковая истерия.
Дюмонсо часто меня навещал, ухаживал за мной. Ничто не могло заставить меня забыть Николя, но внимание Дюмонсо было мне приятно – бальзам на мои раны. Хоть кто-то заботился обо мне. Когда пришла весна, мы с Дюмонсо гуляли по парку, рисовали первые цветы. Время, единственный лекарь для разбитого сердца, потихоньку начинало оказывать свое целебное воздействие. Я по-прежнему страдала, но желание жить вернулось.
В июне, через восемь лет моего пребывания в Сен-Op, пришла пора покидать монастырь, и Дюмонсо предложил мне жить в его доме.
За время своего отсутствия я стала женщиной, а мадам Фредерик начала увядать. Увидев ее, я остолбенела. Она поседела, кожа покрылась морщинами, появился лишний вес. И, что самое прискорбное, она стала относиться ко мне намного хуже. Она даже не стала притворяться, что рада видеть меня. Служанок в доме не было, и она жаловалась, что некому подать ей завтрак. Выпросив у Дюмонсо двести ливров на покупки, она ушла.
На кухонной плите стояла большая бадья с кипятком, и Дюмонсо спросил, не хочу ли я принять ванну. Все эти годы в монастыре у нас была только холодная вода, и я не стала отказываться от столь заманчивого предложения.
Когда я уютно устроилась в ванне по пояс в горячей воде, Дюмонсо вежливо постучал в дверь.
– Жанна, – сказал он. – Я бы хотел нарисовать вас – нимфу в ванной.
Его внимание польстило мне, и я согласилась.
Он вошел, держа в руках альбом для рисования и карандаши, и устроился на стуле рядом с туалетным столиком. Он делал вид, что рисует, но не мог отвести от меня глаз. Я осыпала его игривыми упреками. Мои волосы были достаточно длинными, чтобы прикрыть грудь, но я гордо демонстрировала ее.
Дюмонсо умолял меня встать, чтобы запечатлеть на бумаге все совершенство моих пропорций. Я встала, повернувшись к нему спиной и намыливая ягодицы. Отложив карандаш, он упал на колени и сказал, что недостоин находиться в обществе такой красоты.
Я вспомнила Николя, и грусть охватила меня. Почему не он сейчас стоит передо мной на коленях? Я разрыдалась. Дюмонсо решил, что мои слезы вызваны страхом потерять невинность. Он нежно заключил меня, мокрую и дрожащую, в объятия.
Следующее, что я помню, – я лежу на кровати мадам Фредерик, и Дюмонсо покрывает меня поцелуями. Я бы полностью покорилась его страсти, если б мадам Фредерик не вернулась вдруг из магазина. Увидев нас, она схватила тяжелую железную кочергу, что лежала у камина, и начала яростно размахивать ею, едва не задев Дюмонсо. Он помчался в холл, она – за ним. Боясь, что ее ярость обратится на меня, я собрала одежду, выбралась в окно и по стеблю глицинии спустилась на нижнюю террасу.
Прежде чем принести мне богатство, святой отец, красота оставила меня без крыши над головой.
Я отправилась к тете Элен и вкратце изложила ей свою историю. Я сказала, что ушла от Дюмонсо после того, как он пытался соблазнить меня против моей воли. Тетушка прочитала строгую лекцию о вреде кокетства, но сжалилась надо мной. Жаквино планировали провести лето в загородном имении, на ферме в Провансе, и она должна была ехать с ними. Тетушка пообещала взять меня с собой в качестве помощницы.
Дорин унаследовала коренастое телосложение своей матери. Когда я вежливо поздоровалась с ней, ее глаза широко распахнулись от зависти. Она вздернула свой поросячий носик и сделала вид, что не узнала меня.
Бернар тепло поприветствовал меня. В душе он так и остался ребенком, хотя и вырос физически. Одежда трещала по швам на его крупном теле. Но во взгляде, адресованном мне, было все что угодно, только не медлительность. В первое же утро, собирая яйца в курятнике, я увидела Бернара, который заходил в коровник, ведя за собой кудрявую овцу. Я подобралась поближе. Он стоял ко мне спиной, поэтому я могла наблюдать за ним, оставаясь незамеченной. Бернар расстегнул брюки и овладел бедным животным.
На следующий день он пришел на кухню и пригласил меня сходить с ним в конюшню. Сегодня день вязки, сказал он. Конюший привез племенного жеребца. Когда мы пришли, жеребца как раз подпустили к кобыле. Он встал на дыбы, демонстрируя свою мощь. Я была поражена размером его пениса. Он был значительно больше, чем те, которыми я наделяла мужчин в своих фантазиях.
В тот день мы с Бернаром оказались на сеновале, где Бернар признался в любви ко мне. Мне хотелось пошалить, и я задрала юбки. Он умолял во имя любви показать ему, что у меня в трусиках.
– Сначала покажи мне, что у тебя в штанах, – потребовала я.
Бернар с удовольствием подчинился. Он был длинным и твердым, но по сравнению с хозяйством коня казался крошечным. Бернар хотел засунуть его в меня, но, помня, где он был вчера, я отказалась, только немного поласкала его пальчиком и приказала одеться.
В конце июля господину Жаквино пришлось вернуться в Париж ради важной встречи – нужно было обсудить бюджет библиотеки с министром финансов. Он собирался развлекать министра в своем городском особняке и спросил, не смогу ли я помочь ему приготовить стол и обслужить дорогого гостя.
До города было два дня езды в карете. Поначалу Жаквино вел себя по-джентльменски. Он обсуждал со мной книги и был поражен широтой моего кругозора. Когда он придвинулся ближе, я слегка прижалась к нему, только чтобы посмотреть, что получится. Его сердце забилось чаще, а дыхание стало неровным.
На ночь мы остановились в гостинице. Жаквино сказал, что у него есть редкие книги – первые публикации стихотворений графа Рабюте. Я солгала, что люблю поэзию, и он пригласил меня в свою комнату – почитать на ночь. Мои отказы он преодолел просто – достал из кошелька десять ливров и дал их мне.
Он хотел, чтобы я сидела у него на коленях, пока он будет читать. Очередные десять ливров помогли склонить меня к послушанию. Прослушав несколько строчек, я почувствовала в его брюках предательские признаки возбуждения. Он залез под юбку и ввел в меня палец. Он назвал меня сладкой девочкой и хотел, чтобы его маленький месье оказался там же, где палец. Но, боясь забеременеть, я не отдалась ему полностью, а стала нежно трогать его. Он таял в моих руках, словно воск. Я обнаружила, что мне нравится делать то, что я делаю, что у меня есть настоящий талант к этому. Я наслаждалась своим могуществом. Это удовольствие не было похоже на страстную привязанность, которую я испытывала к Николя. Мне настолько понравилось это ощущение полной власти, что я испытала физическое наслаждение в тот самый момент, как почувствовала влагу господина Жаквино на своей ладони.
Через четырнадцать дней в моем чулке скопилось двести восемьдесят ливров, а господин Жаквино полностью был в моих руках. В середине августа мы вернулись в Прованс. Дорин, которую возмущала наша с Бернаром дружба, заметила, какие взгляды бросает на меня ее отец. В отместку она съела двадцать шоколадок, которые ее мать хранила в коробке у кровати, и сказала ей, что застукала на месте преступления меня.
– Я не виновата, – плакала я. – Я не крала этот шоколад!
– Маленькая шлюха! – вскричала мадам Жаквино и ударила меня хлыстом.
Парикмахеру мадам Жаквино, месье Ляме, нужен был помощник. За кров, стол и скудную плату работать пришлось бы много. Тетя Элен под давлением Жаквино убедила меня, что у меня нет выбора – нужно соглашаться.
Я в одиночестве и с тяжелым сердцем вернулась в Париж в последний день августа. Я не могла забыть Николя. Утром должна была состояться его свадьба.
Жюль Ляме оказался тридцатилетним мужчиной. Несмотря на безвольный подбородок, крупные губы и мясистый нос, его лицо казалось добрым. Увидев меня, он просиял и сообщил, что я полностью его устраиваю.
Мне пришлось учиться буквально всему. Я должна была жить в пристройке и готовить парикмахерскую к приходу первого клиента. В утро свадьбы Николя я, обливаясь слезами, орудовала шваброй. Потом приехал месье Ляме, вежливо меня поприветствовал, но вдруг повел носом, словно почувствовал какой-то запах. Подойдя ко мне, он принюхался. Ванной в моей комнате не было, и тем утром мне пришлось ограничиться парфюмированными тампонами и побрызгать подмышки и промежность туалетной водой.
Боже, какой позор!
– Извините меня, месье, – воскликнула я, залившись краской. – Простите, что доставила вам неудобство.
– О, мадемуазель, – ответил он. – Это я должен просить у вас прощения. Не хотел смутить вас. Я просто на мгновение потерял рассудок – меня свел с ума божественный букет свежести юного тела.
– Божественный? – рассмеялась я. – Месье, вы мне льстите.
– Нет, в самом деле. Вы благоухаете, словно экзотический цветок.
– Может, это запах розовой воды от моих волос или запах лавандового масла от тела?
– Такой аромат не водится в флаконах. Поверьте мне. У меня нюх на такие вещи. Это не что иное, как ваш нежный естественный аромат, мадемуазель.
От моего смущения не осталось и следа. Я вдруг поняла, что не прочь подразнить его.
– Мне кажется, я пахну отвратительно, – заявила я.
– Вы, милое дитя, – и отвратительно? Быть такого не может. Где же этот отвратительный запах?
Я вскинула руки, подняв волосы:
– Вот здесь, под мышками. Я работала и вспотела.
Я видела свое отражение в зеркале. Эта поза выгодно подчеркивала высокую, прекрасно оформленную грудь.
Брови Ляме взлетели вверх, ноздри расширились. Он сунул нос мне под мышку и заурчал от удовольствия.
Я опустила руки и сложила их на груди, словно защищаясь. Внезапно мои глаза наполнились слезами. Я представила, как Николя шествует по проходу церкви с другой.
– Я не хотел напугать вас, мой ангел, – воскликнул Ляме. – Тысяча извинений.
Он упал на колени. Слезы высохли так же внезапно, как появились. От вида Ляме, скорчившегося у моих ног, боль отступила. Я подвинула к его лицу стул и поставила на него ногу.
– А ноги, – спросила я. – Хочешь понюхать их?
Он расшнуровал туфельку, разул меня и понюхал сначала пятку, затем подъем, затем пальцы. Он вздохнул.
Я запустила руку под юбку и проскользнула пальчиком внутрь.
– Хочешь? – бесстрастно поинтересовалась я, помахивая блестящим от влаги пальчиком перед его лицом. Его ноздри задрожали. Он высунул язык и облизал мое колено. Я оттолкнула его.
– Думаю, тебе хватит, – сказала я. Он завилял задом.
– Хороший мальчик!
Я повернулась к нему спиной и задрала платье, чтобы он понюхал мою попку.
– А-а-а-а-а-а! – простонал он и упал лицом в пол, сотрясаясь в оргазме.
Ту ночь я провела в его квартире, которая, по привычным мне меркам, оказалась довольно роскошной. Жюль Ляме оказался нежным любовником, но любые ласки напоминали мне о Николя. Мои вздохи были вызваны скорее разочарованием, чем возбуждением. Наутро я чувствовала себя обделенной, как никогда. Я поняла, что заслуживаю всего, чего хочу.
Я поудобнее устроилась на подушках и сказала:
– Жюль, любовь моя, не принесешь ли ты мне чашечку горячего шоколада?
– С удовольствием, – ответил он. Когда он вернулся, я расчесывала волосы, умащивая себя духами.
– Какой прекрасный день, – сказала я. – Как хочется провести его в постели!
Воспользовавшись пикантным трюком, подсмотренным у мадам Фредерик, я потянулась, и пеньюар разошелся, открыв грудь.
Я ясно дала ему понять, что теперь, когда мы так близки, я становлюсь королевой в его доме. Разумеется, я не собиралась оставаться его помощницей. Жюль принял это как должное.
– Не могу дождаться, когда наступит вечер и я снова увижу тебя, моя дорогая, – сказал он и ушел в салон.
Вернувшись, он вьюном вился вокруг меня, готовый на все, лишь бы сохранить мою благосклонность. Чтобы он не расслаблялся, я сделала недовольную мину. Мало просто прислуживать мне. Я хотела денег и подарков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29