— Голос его стал жестче. — Вы будете делать то, что я скажу! Будете снабжать меня отборными вещицами из богатых домов, куда вы вхожи, потому что если вы не будете удовлетворять меня, я устрою так, что правда выйдет наружу — о, не мое участие в ней, но ваше обязательно, — а это вызовет скандал необычайнейший. Вы на всю жизнь будете изгнаны из светского общества, но больше того — на всю семью Эшфордов будут смотреть косо.
Он подождал, пока она все хорошенько усвоит, и улыб нулся:
— Право, свет никогда не выказывал сочувствия к тем, кто сам невинен, но вводит вора в самую его сердцевину.
Девушка стояла такая бледная, такая неподвижная, словно начинающийся ветерок мог сдуть ее с ног. Он уже растрепал ее каштановые волосы, и они легли ей на плечи спутанными локонами.
— Я не могу… — Она задохнулась и попятилась. Невозмутимый и неподвижный, Кирби смотрел на нее, и его лицо, его взгляд были тверды как гранит.
— Еще как сможете. — Он говорил с решимостью, не допускающей возражений. — Встретимся на Коннот-сквер в то же время, что и раньше, в то утро, когда вы вернетесь в Лондон. — И, — он улыбнулся, показав все свои зубы, — принесите с собой по меньшей мере две вещицы.
С глазами круглыми, как блюдца, она двигала головой из стороны в сторону, желая отказаться и при этом зная, что попалась. Тогда она всхлипнула и побежала от него.
Кирби стоял в тени и смотрел, как она бежит и плащ раздувается за ее спиной. Его губы выгнулись, выражая истинное удовольствие; когда она скрылась за углом дома, он повернулся и исчез за деревьями.
Девушка бросилась за угол дома, слезы текли по ее щекам. Дура, дура, дура! Она остановилась дрожа, закуталась в плащ, надела капюшон и, низко опустив голову, попыталась успокоиться. Попыталась сказать себе, что этого не может быть, что ее добрые намерения — рожденные самыми чистейшими побуждениями — не могли обернуться преступлением. Не могли привести к такому. Но слова продолжали звучать у нее в голове; сдавленно рыдая, она подняла голову. Она должна была войти в дом — кто-нибудь мог ее увидеть. Волоча ноги, она заставила себя идти дальше, к боковой двери, туда, под защиту дома.
Высоко над ней старая няня стояла у мансардного окна, хмуро глядя на пустую лужайку. Няня не спала уже много часов; у хозяйки была одна из ее обычных трудных ночей, и она недавно заснула. И няня только сейчас вошла в свою комнату; свет ей не был нужен, она начала раздеваться, но тут какое-то движение снаружи — слишком быстрое, чтобы быть игрой теней, — привлекло ее внимание и заставило подойти к окну.
И вот она стояла, размышляя о том, что видела. Девушка бежит, явно огорченная. Мгновение — и она застыла на месте, потом двинулась дальше.
С девушкой что-то стряслось.
Каштановые волосы, очень густые, закрывающие ее плечи. Тонкое телосложение, средний рост. Молодая, определенно молодая.
И такая беспомощная.
Няня прожила слишком долго, чтобы не знать, что к чему; в этой истории непременно как-то участвует мужчина. Сжав губы, она мысленно велела себе рассказать — в нужный мо мент — о том, что видела. Ее благородная хозяйка знает эту девушку, она была уверена. Может, что-то удастся сделать.
Приняв такое решение, няня наконец разделась, легла в кровать и крепко уснула.
Люк проснулся, ощутив на себе женскую руку. Она скользнула по его груди, словно радуясь обладанию, потом скользнула ниже, по его ребрам, потом еще ниже, к бедрам. Там эта рука-путешественница остановилась, найдя то, что искала.
— Хм… — Он пошевелился, ощутив теплую тяжесть ее тела у себя на бедрах. Она изучала его, и он вдруг разом пришел в себя и понял, кто такая эта «она».
Ему удалось удержаться и не открыть глаза; во рту у него пересохло — он не был уверен, что ему удастся справиться с тем, что мог увидеть. Он старался сохранить на лице расслабленное выражение, хотя и сомневался, что она смотрит на его лицо. Еще труднее было сдерживать дыхание, особенно когда она принялась его ласкать.
И вдруг она его оставила. Но вскоре руки ее оказались у него на груди, а сама она легла на него.
Тут уж ему пришлось, чуть-чуть приоткрыв глаза, посмотреть сквозь ресницы. Она наблюдала, ждала — синие глаза цвета летнего неба, теплые, большие, устремленные на его глаза. Она улыбнулась.
И тело его напряглось. Хотя после сумасшедшего пыла минувшей ночи разумнее было бы выказать немного нежности. Но он решил держать себя в руках.
В ее глазах появилось понимание, которого, он был уверен, только что там не было. Когда ее веки опустились, а взгляд упал на его губы, ему показалось, что сейчас она скажет, что видит его насквозь, и потребует, чтобы теперь он плясал под ее дудку.
Она тихонько замурлыкала и прижалась к нему губами.
Поцелуем мягким, льнущим, призывным.
— Еще…
Она прошептала это слово ему в губы, потом снова вобрала их, провела по ним языком, осторожно вошла, когда он раскрыл их, языком, а когда он ответил на ласку, с готовностью раскрыла рот.
— Существует больше, гораздо больше, и ты все это знаешь, — шепнула она.
Ее груди, теплые женственные выпуклости, прижимались к его торсу. Его руки инстинктивно поднялись, чтобы проследить длинную линию ее спины.
— Я хочу, чтобы ты научил меня. — Она напоследок куснула его за нижнюю губу и отодвинулась.
Голова у него пошла кругом; та, другая часть его, которую она уже соблазнила, устроившаяся между ее бедер, немилосердно пульсировала.
Он прищурился, оцепенело глядя в эти широкие страстные глаза сирены.
— Ты хочешь, чтобы я научил тебя всему?
Голос у него был какой-то чужой, хриплый от страсти, которую она очень бурно вызвала к жизни.
— Я хочу, чтобы ты научил меня, — она смело встретила его взгляд, — всему, что знаешь сам.
Следующих пятидесяти лет, наверное, хватит, если учесть, что каждый раз он обнаруживает в ней то, чего не знал раньше.
Она, кажется, приняла его ошеломленное молчание за согласие; ее ресницы опустились. Невероятно женственная улыбка выгнула ее губы.
— Ты можешь научить меня чему-нибудь теперь же.
Предложение было таким шокирующе откровенным, что у него дух захватило. Ему страшно захотелось ответить немедленно.
Она подняла ресницы, встретилась с ним взглядом.
— Если ты в состоянии.
Он, не выдержав, рассмеялся, раскинувшись на подушках. Насмешила. И тут же он понял, зачем она это сделала, — чтобы ослабить напряжение, от которого его тело затвердело, и сделать его силу — обещание этого, угрозу этого — явной. Нужно быть осторожным, чтобы выяснить, какую сторону монеты она предпочитает; он еще недостаточно хорошо знал ее, но после минувшей ночи…
Она провела языком по губам; ее глаза, яркие, сверкающие, но еще неуверенные, вернулись к его глазам.
— Можно сделать это в таком положении?
Он лениво улыбнулся:
— Конечно.
Она подняла брови:
— А как? Покажи.
Не сводя с нее глаз, он медленно обхватил ее бедра и усадил ее на себя. Он полагал, что она уже распалилась, и не ошибся. Так оно и было.
— Сядь на меня.
Она послушалась. Выражение ее лица, когда она поняла, что сейчас произойдет — собственно, что уже произошло, — ни с чем нельзя было сравнить. Глядя на происходящее широко раскрытыми глазами, она вдруг осознала, что теперь все будет контролировать она сама.
Потом веки ее опустились, колени обхватили его бока. И она медленно приняла его в себя.
— А что теперь?
Рассмеяться он, разумеется, не мог.
— А теперь скачи.
Она заморгала и сделала первую попытку. И поняла, что это ей очень нравится. И решила, что это-то и есть настоящее блаженство. В ее жизни не было еще ни одного такого вот утра, полного открытий, полного обещаний. И она отдалась и тому и другому, чтобы познать все, что только возможно, испытать все, что только возможно, чтобы доставить удовольствие себе и ему.
Удовольствие она доставила. Как бы ни была полна наслаждений минувшая ночь, то, что происходило теперь, когда она смотрела на его лицо из-под ресниц, сидя на нем верхом, пользуясь своим телом, чтобы ласкать его, и когда все происходило по ее воле, — это было просто как в раю.
Встало солнце, осветив умытый дождем мир. Оно светило в комнату через окна, бросало лучи поперек кровати, на обоих влюбленных, и его ласковое тепло показалось им благословением.
Тем временем нарастал темп, с которым он двигался внутри ее, нарастал, пока ей не показалось, что сердце у нее разорвется. А потом напряжение взорвется.
И оно взорвалось, рассыпавшись на множество ощущений и восторгов, чистейший жар растекся под ее кожей, под веками.
Люк лежал на подушках, грудь его вздымалась, он смотрел на нее, смотрел, как ею овладевает высшее напряжение, наслаждался ощущением ее тела, плотно сомкнувшегося вокруг него, ждал на краю забвения, пока не исчезли последние содрогания.
Остатки напряжения вытекли из нее, и она, обмякнув, рухнула ему на грудь. Он прижал ее к себе и перевернулся, глубоко вжимая ее в подушки.
И сам глубоко вжался в нее.
Она открыла глаза, задохнулась. И сейчас же стала отвечать на его движения с яростным пылом, в том же ритме, отчего теперь задрожал он. Сила сплавила их воедино. Окатила их могучей волной и взяла обоих. Целиком и полностью. Он подчинился этой силе с радостью, зная, что она сделала то же самое. Услышал ее дивный крик, когда она провалилась в пустоту. И сразу же низринулся вслед за ней, крепко обнимая.
В этот момент он с пугающей ясностью осознал, что она и эта сила стали в его жизни неразрывным целым.
Глава 14
Это открытие не прибавило ему уверенности. Несколько часов спустя он сидел в комнате для завтраков и, прислонив к кофейнику, стоящему перед ним, свежую газету, пришедшую из Лондона, вперял в нее невидящий взгляд. Его удивляло, что за безумие им овладело. Жениться, да еще на девушке из семьи Кинстеров!
Он никак не мог сослаться на незнание, он ведь всю жизнь ее знал.
А в результате вот он сидит наутро после брачной ночи, и ему кажется, что это именно его нужно подбодрить и утешить. Он подавил усмешку, заставил себя сосредоточиться на строчках. Сознание никак не хотело включаться.
Под вопросом оказалась не его сексуальная доблесть. Или ее. К сожалению, он не знал, в чем состоит его проблема — почему ему кажется, что по этой почве, хотя и хорошо ему знакомой, но как-то изменившейся после их венчания, необходимо ступать осторожно, даже с опаской.
Хорошо хоть, что мать увезла его сестер — всех четырех — на неделю в Лондон, оставив его с Амелией одних устраивать свою семейную жизнь. Он передернулся при мысли, что ему пришлось бы за завтраком сидеть за одним столом с Порцией и Пенелопой, когда он пребывает в такой неуверенности.
Он поднял чашку, сделал глоток и отложил в сторону газету с новостями.
Как раз в тот момент, когда вошла Амелия.
Он никак не ожидал, что она присоединится к нему; он оставил ее — как ему казалось, совершенно измученной — в виде теплого свертка в постели.
Она вошла в комнату, одетая в изящное платье цвета лаванды, и весело улыбнулась:
— Доброе утро.
Он кивнул и отхлебнул из чашки, чтобы скрыть свое удивление. Она повернулась к буфету; Коттслоу держал ее тарелку, пока она выбирала. Потом, предоставив дворецкому наливать ей чай, она порхнула к столу.
К стулу справа от Люка.
Лакей поспешил отодвинуть для нее стул. Она улыбнулась и села, весело поблагодарив сначала лакея, а потом и Коттслоу.
Люк взглянул на них, и оба тут же вышли. А Люк снова устремил взгляд на жену. И на ее тарелку с грудой еды. Очевидно, исполнение супружеских обязанностей разожгло в ней аппетит.
— Наверное, сегодня утром ты будешь занят делами? — спросила она, берясь за вилку.
Он кивнул:
— Как только я возвращаюсь сюда, на меня наваливается гора неотложных дел.
— Ты ведь проводишь здесь большую часть года? За исключением лондонского сезона и осени?
— Да. Обычно я не бываю в Лондоне до конца сентября и стараюсь вернуться сюда не позже конца ноября.
— Чтобы поохотиться?
— Скорее чтобы понаблюдать за приготовлениями к зиме и поохотиться.
Амелия кивнула. Ратлендшир и соседний Лестершир были лучшими местами для охоты.
— Полагаю, в феврале у нас будет много гостей.
— Пожалуй. — Люк поерзал. — Кстати, о верховой езде. Я скоро собираюсь выехать, но если ты хочешь, чтобы я…
— Нет-нет, все в порядке. Твоя матушка поговорила и со мной и с Хиггс перед нашим отъездом из Лондона, так что мы знаем, чем заняться. — Она улыбнулась. — Очень мило с ее стороны передать мне бразды правления.
Люк хмыкнул:
— Ей не терпелось передать их той, кому она доверяла много лет.
Помешкав, он взял Амелию за руку. Она отложила вилку, и он поднес ее руку к губам. Не сводя с нее взгляда, он поцеловал кончики ее пальцев, затем встал и произнес:
— Уверен, мое хозяйство попало в хорошие руки. — По молчав, он добавил: — Я вернусь к ленчу.
Она не знала, в хорошие ли руки попало это хозяйство, но руки эти были опытными и деятельными. Быть хозяйкой в доме джентльмена — для этого она родилась, так ее воспитали, этому научили.
Когда она допивала чай, появилась Хиггс. Амелия ответила радостной улыбкой на не менее радостную улыбку домоправительницы.
— Вы очень точны. С чего мы начнем, с меню?
— Да, мэм, если желаете.
Амелия хорошо знала дом, поскольку неоднократно бывала здесь раньше.
— Мы воспользуемся гостиной рядом с музыкальной комнатой. — И с этими словами она встала.
Хиггс вышла в холл следом за ней.
— А не хотите ли использовать для этого вашу собственную гостиную, мэм?
— Нет. Я собираюсь использовать ее как личные апартаменты. Совершенно личные.
Гостиная при музыкальной комнате была маленькой, за полненной утренним светом. Там стояли удобный шезлонг и два кресла, обитые ситцем, у стены — секретер. Именно такой ее запомнила Амелия. Она подошла к секретеру, у которого стоял тонконогий стул; как она и полагала, в секретере нашлись бумага и карандаши, но всем этим явно не пользовались годами. И то, что секретер запирался на ключ, очень ее порадовало.
— Это будет мой письменный стол. — Она села, нашла чистый лист бумаги, проверила карандаши. — Со временем я найду себе что-нибудь получше, но пока сойдет и это. — Она улыбнулась домоправительнице и кивнула на ближайшее кресло: — Подвиньте его поближе, сядьте и давайте начнем.
Несмотря на знание теории, несмотря на то что она много раз сидела со своей матерью, очень опытной и здравомыслящей женщиной, обсуждая хозяйственные дела, Амелия была благодарна Хиггс за умные советы.
— Утка с вишнями хорошо пойдет с остальным. Теперь, когда мы можем себе позволить кое-что лишнее, будет только справедливо уважить милорда. И потом, утка с вишнями — одно из самых любимых блюд хозяина.
Амелия добавила это блюдо к обеденному меню, не упустив отметить про себя слова Хиггс о том, что положение семьи улучшилось. Хиггс в течение многих лет приходилось соблюдать строжайшую экономию; Люк поступил правильно, сообщив ей, что теперь можно не экономить.
— Как вы думаете, можем мы добавить крем-брюле? Это будет хорошим завершением обеда.
Хиггс кивнула:
— Хороший выбор, мэм.
— Прекрасно. Значит, решено. — Амелия положила карандаш и протянула список домоправительнице. Та просмотрела его и сунула в карман передника. — Есть ли еще какие-нибудь вопросы? — Амелия встретилась взглядом с Хиггс. — Какие-нибудь нелады в доме или с прислугой? Что-нибудь требует моего вмешательства?
Хиггс снова просияла улыбкой.
— Нет, мэм, в настоящее время ничего такого. Представьте, только вчера вечером в холле мы поняли, что теперь, когда хозяин женился на вас, мисс, — лучше скажем: мэм, — которую мы все знаем, которая, можно сказать, росла у нас на глазах… ну… — Хиггс остановилась, чтобы передохнуть, — никому из нас и желать больше нечего, это факт.
Амелия улыбнулась в ответ.
— Я знаю, что в последние годы вам было трудно.
— Ну да, так оно и было, а бывало и похуже — из-за мастера Эдварда. Но! — Хиггс вздохнула, и лицо ее, омрачившееся при воспоминаниях о прошлом, прояснилось. — Теперь все это позади. — Она кивнула в сторону окна, за которым сиял летний день. — Точно как погода — выглянуло солнце, и нам остается только ждать хороших времен и приятных сюрпризов.
Амелия сделала вид, что не заметила слов «приятные сюрпризы». Это был, разумеется, намек на детей — ее и Люка. Она кивнула благосклонно.
— Надеюсь, мое пребывание здесь в качестве хозяйки будет счастливым.
— Ну конечно. — И Хиггс с трудом встала с кресла. — Первый шаг вы сделали, теперь просто нужно продолжать. Пойду-ка я отнесу это кухарке. — Она похлопала себя по карману. — А потом снова буду в вашем распоряжении, мэм.
— У меня есть идея получше. — Амелия тоже встала. — Я пойду с вами, и вы покажете мне все кухонное хозяйство. После чего проведете меня по дому — я знаю общее расположение комнат, но есть множество мест, где я никогда не бывала.
Мест, куда не стала бы заглядывать гостья, но которые необходимо знать хозяйке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Он подождал, пока она все хорошенько усвоит, и улыб нулся:
— Право, свет никогда не выказывал сочувствия к тем, кто сам невинен, но вводит вора в самую его сердцевину.
Девушка стояла такая бледная, такая неподвижная, словно начинающийся ветерок мог сдуть ее с ног. Он уже растрепал ее каштановые волосы, и они легли ей на плечи спутанными локонами.
— Я не могу… — Она задохнулась и попятилась. Невозмутимый и неподвижный, Кирби смотрел на нее, и его лицо, его взгляд были тверды как гранит.
— Еще как сможете. — Он говорил с решимостью, не допускающей возражений. — Встретимся на Коннот-сквер в то же время, что и раньше, в то утро, когда вы вернетесь в Лондон. — И, — он улыбнулся, показав все свои зубы, — принесите с собой по меньшей мере две вещицы.
С глазами круглыми, как блюдца, она двигала головой из стороны в сторону, желая отказаться и при этом зная, что попалась. Тогда она всхлипнула и побежала от него.
Кирби стоял в тени и смотрел, как она бежит и плащ раздувается за ее спиной. Его губы выгнулись, выражая истинное удовольствие; когда она скрылась за углом дома, он повернулся и исчез за деревьями.
Девушка бросилась за угол дома, слезы текли по ее щекам. Дура, дура, дура! Она остановилась дрожа, закуталась в плащ, надела капюшон и, низко опустив голову, попыталась успокоиться. Попыталась сказать себе, что этого не может быть, что ее добрые намерения — рожденные самыми чистейшими побуждениями — не могли обернуться преступлением. Не могли привести к такому. Но слова продолжали звучать у нее в голове; сдавленно рыдая, она подняла голову. Она должна была войти в дом — кто-нибудь мог ее увидеть. Волоча ноги, она заставила себя идти дальше, к боковой двери, туда, под защиту дома.
Высоко над ней старая няня стояла у мансардного окна, хмуро глядя на пустую лужайку. Няня не спала уже много часов; у хозяйки была одна из ее обычных трудных ночей, и она недавно заснула. И няня только сейчас вошла в свою комнату; свет ей не был нужен, она начала раздеваться, но тут какое-то движение снаружи — слишком быстрое, чтобы быть игрой теней, — привлекло ее внимание и заставило подойти к окну.
И вот она стояла, размышляя о том, что видела. Девушка бежит, явно огорченная. Мгновение — и она застыла на месте, потом двинулась дальше.
С девушкой что-то стряслось.
Каштановые волосы, очень густые, закрывающие ее плечи. Тонкое телосложение, средний рост. Молодая, определенно молодая.
И такая беспомощная.
Няня прожила слишком долго, чтобы не знать, что к чему; в этой истории непременно как-то участвует мужчина. Сжав губы, она мысленно велела себе рассказать — в нужный мо мент — о том, что видела. Ее благородная хозяйка знает эту девушку, она была уверена. Может, что-то удастся сделать.
Приняв такое решение, няня наконец разделась, легла в кровать и крепко уснула.
Люк проснулся, ощутив на себе женскую руку. Она скользнула по его груди, словно радуясь обладанию, потом скользнула ниже, по его ребрам, потом еще ниже, к бедрам. Там эта рука-путешественница остановилась, найдя то, что искала.
— Хм… — Он пошевелился, ощутив теплую тяжесть ее тела у себя на бедрах. Она изучала его, и он вдруг разом пришел в себя и понял, кто такая эта «она».
Ему удалось удержаться и не открыть глаза; во рту у него пересохло — он не был уверен, что ему удастся справиться с тем, что мог увидеть. Он старался сохранить на лице расслабленное выражение, хотя и сомневался, что она смотрит на его лицо. Еще труднее было сдерживать дыхание, особенно когда она принялась его ласкать.
И вдруг она его оставила. Но вскоре руки ее оказались у него на груди, а сама она легла на него.
Тут уж ему пришлось, чуть-чуть приоткрыв глаза, посмотреть сквозь ресницы. Она наблюдала, ждала — синие глаза цвета летнего неба, теплые, большие, устремленные на его глаза. Она улыбнулась.
И тело его напряглось. Хотя после сумасшедшего пыла минувшей ночи разумнее было бы выказать немного нежности. Но он решил держать себя в руках.
В ее глазах появилось понимание, которого, он был уверен, только что там не было. Когда ее веки опустились, а взгляд упал на его губы, ему показалось, что сейчас она скажет, что видит его насквозь, и потребует, чтобы теперь он плясал под ее дудку.
Она тихонько замурлыкала и прижалась к нему губами.
Поцелуем мягким, льнущим, призывным.
— Еще…
Она прошептала это слово ему в губы, потом снова вобрала их, провела по ним языком, осторожно вошла, когда он раскрыл их, языком, а когда он ответил на ласку, с готовностью раскрыла рот.
— Существует больше, гораздо больше, и ты все это знаешь, — шепнула она.
Ее груди, теплые женственные выпуклости, прижимались к его торсу. Его руки инстинктивно поднялись, чтобы проследить длинную линию ее спины.
— Я хочу, чтобы ты научил меня. — Она напоследок куснула его за нижнюю губу и отодвинулась.
Голова у него пошла кругом; та, другая часть его, которую она уже соблазнила, устроившаяся между ее бедер, немилосердно пульсировала.
Он прищурился, оцепенело глядя в эти широкие страстные глаза сирены.
— Ты хочешь, чтобы я научил тебя всему?
Голос у него был какой-то чужой, хриплый от страсти, которую она очень бурно вызвала к жизни.
— Я хочу, чтобы ты научил меня, — она смело встретила его взгляд, — всему, что знаешь сам.
Следующих пятидесяти лет, наверное, хватит, если учесть, что каждый раз он обнаруживает в ней то, чего не знал раньше.
Она, кажется, приняла его ошеломленное молчание за согласие; ее ресницы опустились. Невероятно женственная улыбка выгнула ее губы.
— Ты можешь научить меня чему-нибудь теперь же.
Предложение было таким шокирующе откровенным, что у него дух захватило. Ему страшно захотелось ответить немедленно.
Она подняла ресницы, встретилась с ним взглядом.
— Если ты в состоянии.
Он, не выдержав, рассмеялся, раскинувшись на подушках. Насмешила. И тут же он понял, зачем она это сделала, — чтобы ослабить напряжение, от которого его тело затвердело, и сделать его силу — обещание этого, угрозу этого — явной. Нужно быть осторожным, чтобы выяснить, какую сторону монеты она предпочитает; он еще недостаточно хорошо знал ее, но после минувшей ночи…
Она провела языком по губам; ее глаза, яркие, сверкающие, но еще неуверенные, вернулись к его глазам.
— Можно сделать это в таком положении?
Он лениво улыбнулся:
— Конечно.
Она подняла брови:
— А как? Покажи.
Не сводя с нее глаз, он медленно обхватил ее бедра и усадил ее на себя. Он полагал, что она уже распалилась, и не ошибся. Так оно и было.
— Сядь на меня.
Она послушалась. Выражение ее лица, когда она поняла, что сейчас произойдет — собственно, что уже произошло, — ни с чем нельзя было сравнить. Глядя на происходящее широко раскрытыми глазами, она вдруг осознала, что теперь все будет контролировать она сама.
Потом веки ее опустились, колени обхватили его бока. И она медленно приняла его в себя.
— А что теперь?
Рассмеяться он, разумеется, не мог.
— А теперь скачи.
Она заморгала и сделала первую попытку. И поняла, что это ей очень нравится. И решила, что это-то и есть настоящее блаженство. В ее жизни не было еще ни одного такого вот утра, полного открытий, полного обещаний. И она отдалась и тому и другому, чтобы познать все, что только возможно, испытать все, что только возможно, чтобы доставить удовольствие себе и ему.
Удовольствие она доставила. Как бы ни была полна наслаждений минувшая ночь, то, что происходило теперь, когда она смотрела на его лицо из-под ресниц, сидя на нем верхом, пользуясь своим телом, чтобы ласкать его, и когда все происходило по ее воле, — это было просто как в раю.
Встало солнце, осветив умытый дождем мир. Оно светило в комнату через окна, бросало лучи поперек кровати, на обоих влюбленных, и его ласковое тепло показалось им благословением.
Тем временем нарастал темп, с которым он двигался внутри ее, нарастал, пока ей не показалось, что сердце у нее разорвется. А потом напряжение взорвется.
И оно взорвалось, рассыпавшись на множество ощущений и восторгов, чистейший жар растекся под ее кожей, под веками.
Люк лежал на подушках, грудь его вздымалась, он смотрел на нее, смотрел, как ею овладевает высшее напряжение, наслаждался ощущением ее тела, плотно сомкнувшегося вокруг него, ждал на краю забвения, пока не исчезли последние содрогания.
Остатки напряжения вытекли из нее, и она, обмякнув, рухнула ему на грудь. Он прижал ее к себе и перевернулся, глубоко вжимая ее в подушки.
И сам глубоко вжался в нее.
Она открыла глаза, задохнулась. И сейчас же стала отвечать на его движения с яростным пылом, в том же ритме, отчего теперь задрожал он. Сила сплавила их воедино. Окатила их могучей волной и взяла обоих. Целиком и полностью. Он подчинился этой силе с радостью, зная, что она сделала то же самое. Услышал ее дивный крик, когда она провалилась в пустоту. И сразу же низринулся вслед за ней, крепко обнимая.
В этот момент он с пугающей ясностью осознал, что она и эта сила стали в его жизни неразрывным целым.
Глава 14
Это открытие не прибавило ему уверенности. Несколько часов спустя он сидел в комнате для завтраков и, прислонив к кофейнику, стоящему перед ним, свежую газету, пришедшую из Лондона, вперял в нее невидящий взгляд. Его удивляло, что за безумие им овладело. Жениться, да еще на девушке из семьи Кинстеров!
Он никак не мог сослаться на незнание, он ведь всю жизнь ее знал.
А в результате вот он сидит наутро после брачной ночи, и ему кажется, что это именно его нужно подбодрить и утешить. Он подавил усмешку, заставил себя сосредоточиться на строчках. Сознание никак не хотело включаться.
Под вопросом оказалась не его сексуальная доблесть. Или ее. К сожалению, он не знал, в чем состоит его проблема — почему ему кажется, что по этой почве, хотя и хорошо ему знакомой, но как-то изменившейся после их венчания, необходимо ступать осторожно, даже с опаской.
Хорошо хоть, что мать увезла его сестер — всех четырех — на неделю в Лондон, оставив его с Амелией одних устраивать свою семейную жизнь. Он передернулся при мысли, что ему пришлось бы за завтраком сидеть за одним столом с Порцией и Пенелопой, когда он пребывает в такой неуверенности.
Он поднял чашку, сделал глоток и отложил в сторону газету с новостями.
Как раз в тот момент, когда вошла Амелия.
Он никак не ожидал, что она присоединится к нему; он оставил ее — как ему казалось, совершенно измученной — в виде теплого свертка в постели.
Она вошла в комнату, одетая в изящное платье цвета лаванды, и весело улыбнулась:
— Доброе утро.
Он кивнул и отхлебнул из чашки, чтобы скрыть свое удивление. Она повернулась к буфету; Коттслоу держал ее тарелку, пока она выбирала. Потом, предоставив дворецкому наливать ей чай, она порхнула к столу.
К стулу справа от Люка.
Лакей поспешил отодвинуть для нее стул. Она улыбнулась и села, весело поблагодарив сначала лакея, а потом и Коттслоу.
Люк взглянул на них, и оба тут же вышли. А Люк снова устремил взгляд на жену. И на ее тарелку с грудой еды. Очевидно, исполнение супружеских обязанностей разожгло в ней аппетит.
— Наверное, сегодня утром ты будешь занят делами? — спросила она, берясь за вилку.
Он кивнул:
— Как только я возвращаюсь сюда, на меня наваливается гора неотложных дел.
— Ты ведь проводишь здесь большую часть года? За исключением лондонского сезона и осени?
— Да. Обычно я не бываю в Лондоне до конца сентября и стараюсь вернуться сюда не позже конца ноября.
— Чтобы поохотиться?
— Скорее чтобы понаблюдать за приготовлениями к зиме и поохотиться.
Амелия кивнула. Ратлендшир и соседний Лестершир были лучшими местами для охоты.
— Полагаю, в феврале у нас будет много гостей.
— Пожалуй. — Люк поерзал. — Кстати, о верховой езде. Я скоро собираюсь выехать, но если ты хочешь, чтобы я…
— Нет-нет, все в порядке. Твоя матушка поговорила и со мной и с Хиггс перед нашим отъездом из Лондона, так что мы знаем, чем заняться. — Она улыбнулась. — Очень мило с ее стороны передать мне бразды правления.
Люк хмыкнул:
— Ей не терпелось передать их той, кому она доверяла много лет.
Помешкав, он взял Амелию за руку. Она отложила вилку, и он поднес ее руку к губам. Не сводя с нее взгляда, он поцеловал кончики ее пальцев, затем встал и произнес:
— Уверен, мое хозяйство попало в хорошие руки. — По молчав, он добавил: — Я вернусь к ленчу.
Она не знала, в хорошие ли руки попало это хозяйство, но руки эти были опытными и деятельными. Быть хозяйкой в доме джентльмена — для этого она родилась, так ее воспитали, этому научили.
Когда она допивала чай, появилась Хиггс. Амелия ответила радостной улыбкой на не менее радостную улыбку домоправительницы.
— Вы очень точны. С чего мы начнем, с меню?
— Да, мэм, если желаете.
Амелия хорошо знала дом, поскольку неоднократно бывала здесь раньше.
— Мы воспользуемся гостиной рядом с музыкальной комнатой. — И с этими словами она встала.
Хиггс вышла в холл следом за ней.
— А не хотите ли использовать для этого вашу собственную гостиную, мэм?
— Нет. Я собираюсь использовать ее как личные апартаменты. Совершенно личные.
Гостиная при музыкальной комнате была маленькой, за полненной утренним светом. Там стояли удобный шезлонг и два кресла, обитые ситцем, у стены — секретер. Именно такой ее запомнила Амелия. Она подошла к секретеру, у которого стоял тонконогий стул; как она и полагала, в секретере нашлись бумага и карандаши, но всем этим явно не пользовались годами. И то, что секретер запирался на ключ, очень ее порадовало.
— Это будет мой письменный стол. — Она села, нашла чистый лист бумаги, проверила карандаши. — Со временем я найду себе что-нибудь получше, но пока сойдет и это. — Она улыбнулась домоправительнице и кивнула на ближайшее кресло: — Подвиньте его поближе, сядьте и давайте начнем.
Несмотря на знание теории, несмотря на то что она много раз сидела со своей матерью, очень опытной и здравомыслящей женщиной, обсуждая хозяйственные дела, Амелия была благодарна Хиггс за умные советы.
— Утка с вишнями хорошо пойдет с остальным. Теперь, когда мы можем себе позволить кое-что лишнее, будет только справедливо уважить милорда. И потом, утка с вишнями — одно из самых любимых блюд хозяина.
Амелия добавила это блюдо к обеденному меню, не упустив отметить про себя слова Хиггс о том, что положение семьи улучшилось. Хиггс в течение многих лет приходилось соблюдать строжайшую экономию; Люк поступил правильно, сообщив ей, что теперь можно не экономить.
— Как вы думаете, можем мы добавить крем-брюле? Это будет хорошим завершением обеда.
Хиггс кивнула:
— Хороший выбор, мэм.
— Прекрасно. Значит, решено. — Амелия положила карандаш и протянула список домоправительнице. Та просмотрела его и сунула в карман передника. — Есть ли еще какие-нибудь вопросы? — Амелия встретилась взглядом с Хиггс. — Какие-нибудь нелады в доме или с прислугой? Что-нибудь требует моего вмешательства?
Хиггс снова просияла улыбкой.
— Нет, мэм, в настоящее время ничего такого. Представьте, только вчера вечером в холле мы поняли, что теперь, когда хозяин женился на вас, мисс, — лучше скажем: мэм, — которую мы все знаем, которая, можно сказать, росла у нас на глазах… ну… — Хиггс остановилась, чтобы передохнуть, — никому из нас и желать больше нечего, это факт.
Амелия улыбнулась в ответ.
— Я знаю, что в последние годы вам было трудно.
— Ну да, так оно и было, а бывало и похуже — из-за мастера Эдварда. Но! — Хиггс вздохнула, и лицо ее, омрачившееся при воспоминаниях о прошлом, прояснилось. — Теперь все это позади. — Она кивнула в сторону окна, за которым сиял летний день. — Точно как погода — выглянуло солнце, и нам остается только ждать хороших времен и приятных сюрпризов.
Амелия сделала вид, что не заметила слов «приятные сюрпризы». Это был, разумеется, намек на детей — ее и Люка. Она кивнула благосклонно.
— Надеюсь, мое пребывание здесь в качестве хозяйки будет счастливым.
— Ну конечно. — И Хиггс с трудом встала с кресла. — Первый шаг вы сделали, теперь просто нужно продолжать. Пойду-ка я отнесу это кухарке. — Она похлопала себя по карману. — А потом снова буду в вашем распоряжении, мэм.
— У меня есть идея получше. — Амелия тоже встала. — Я пойду с вами, и вы покажете мне все кухонное хозяйство. После чего проведете меня по дому — я знаю общее расположение комнат, но есть множество мест, где я никогда не бывала.
Мест, куда не стала бы заглядывать гостья, но которые необходимо знать хозяйке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40