— Как это ужасно — поле битвы! Днем не так страшно. Вы знаете, как храбро и мужественно я держалась. Так вот! Все эти люди, которые, как я видела, падали посреди шума и кровавой бойни, все эти предсмертные крики, что я слышала, волновали меня менее мучительно, нежели падение этого несчастного, разыскивавшего тело отца, сына или друга, чтобы отдать ему священный долг погребения, и стон, что он испустил, умирая. О, прислушайтесь, прошу вас! Разве вам еще не слышатся стенания?
— Да, вы правы, графиня, — ответил Уильям. — Много воинов, которых вы видите на окровавленном ложе битвы, еще не отдали Богу душу и кончаются в муках. Но они солдаты и должны умирать именно так.
— О! Для воина легко пасть посреди грохота битвы, на глазах братьев по оружию и командиров, под звон труб, возвещающих победу. Но медленно, в муках умирать вдали от тех, кого любишь и кто любит тебя, в ночи, такой темной, что даже око Господне, похоже, ничего не разглядит в кромешной тьме, умирать, вгрызаясь зубами и разрывая руками чужую землю, политую собственной кровью… О Боже, так умирают отцеубийцы, еретики или проклятые Господом! Но когда подумаешь, что в мире существует нечто гораздо более страшное, чем подобная смерть… О, Уильям, тогда позволено потерять мужество, дрожать и трепетать от ужаса!
— Что вы хотите сказать? — со страхом спросил Уильям.
— Разве вам не рассказывали о неслыханных жестокостях, учиненных в Дареме? Разве вы не слышали, что в городе все беспощадно погубили эти волки-шотландцы: они выбрались из своих лесов и спустились со своих гор, растерзали всех — мужчин, стариков, детей, даже женщин, а тем немногим из женщин, кого они пощадили, теперь остается проклинать Бога за то, что он избавил их от смерти?
— Помилуйте, я надеюсь, вы не боитесь, что вас постигнет подобная участь?! Верьте мне, мы все, до последнего человека, защищая замок, готовы погибнуть; добраться до вас шотландцы смогут только через мой труп.
— Да, я знаю об этом, Уильям, — спокойно ответила Алике. — Но что же будет потом? Замок ведь все равно будет захвачен; в последний миг мне может не хватить мужества, чтобы себя убить, ибо я женщина, а значит, мое сердце и моя рука слабы, чтобы предать себя смерти!
— Тогда я сам!.. — воскликнул Уильям. ~ О, ужас! О, жалкий, о чем я подумал? Что собрался сказать?
— Благодарю, Уильям, — сказала Алике, протянув руку молодому человеку, — вы угадали мою мысль, и это прекрасно. Мой муж поручил вам охранять меня, уверяю вас, гораздо больше опасаясь за мою честь, чем за мою жизнь: если вы не сможете вернуть меня ему живой и непорочной, как приняли от него, то вы хотя бы вернете меня мертвой, но чистой, и он скажет вам, что вы не только преданно, но и мужественно исполнили свой долг, и, живому или мертвому, граф будет за это признателен вам или вашей памяти; однако, это последняя крайность, Уильям, и, может быть, есть еще возможность…
— Какая? — не дав ей закончить фразу, воскликнул молодой человек.
— Говорят, что король в Берике, где собирает армию, а отсюда до Берика всего день езды.
— Неужели, графиня, вы будете просить помощи у Эдуарда? — побледнев, спросил Уильям.
— И я уверена, что он мне не откажет, — ответила Алике.
— Да, черт возьми, я в этом не сомневаюсь! — вскричал Уильям. — И вы примете короля в этом замке?
— Разве он не мой сюзерен и мой повелитель? Разве не этому монарху присягал на верность мой муж? И если он исполнит мою просьбу, если я буду обязана ему жизнью, может быть, даже больше чем жизнью, — разве он не будет иметь права на мою благодарность?
— Да, конечно, но и на вашу любовь тоже, — пробормотал Уильям, ударяя себя по лбу латной рукавицей.
— Вы забываетесь, мессир! — холодно и с достоинством воскликнула графиня.
— О, простите, умоляю вас! — воскликнул молодой человек. — Вам, графиня, об этом ничего не известно, ибо добродетель смотрит на мир сквозь завесу, но если бы вы, подобно мне, замечали его взгляды, когда они задерживаются на вас, если бы вы слышали его голос, когда он говорит о вас, если бы вы обращали внимание на то, как он бледнеет или краснеет, когда приближается к вам, если бы вы проснулись в ту ночь, когда я охранял ваш сон, о! тогда бы вы не сомневались, что этот человек любит вас. А ведь человек этот — король…
— Какое для меня имеет значение, что я имела несчастье внушить безрассудную страсть человеку, кто выше или ниже меня по своему положению? Я достаточно люблю своего благородного супруга, чтобы быть уверенной: ни один соблазнитель не заставит меня нарушить верность, в которой я поклялась мужу. И если я сознаю, что красива, то не верю, будто моя красота способна когда-нибудь вызвать страсть, столь сильную, чтобы охваченный ею человек смог прибегнуть к насилию. Посему, Уильям, если вы можете лишь это возразить на тот способ спасения, что я вам предлагаю, то он не станет для меня поводом от него отказаться, и я прошу вас поискать среди людей в замке человека, достаточно смелого и преданного, чтобы пробраться через лагерь шотландцев и доставить мою просьбу королю Англии.
— Мне известен человек, готовый умереть по одному вашему знаку, и он будет безмерно счастлив за вас отдать свою жизнь, — с грустью ответил Уильям. — Поэтому соблаговолите вновь сойти к рыцарям, что ждут вас в зале совета. Напишите ваше письмо, а через четверть часа гонец будет готов.
Графиня в знак благодарности пожала Уильяму руку и исчезла так же быстро, как и появилась. Уильям провожал ее глазами до той секунды, когда она словно соскользнула вниз по ступеням лестницы. После этого он повернулся и подозвал оруженосца, на чью преданность и бдительность мог положиться, поставил его в дозор на свое место и, надев шлем, со вздохом ушел.
Графиня снова вышла в зал, где ее поджидали рыцари, и с помощью их советов составила письмо, адресованное королю. Она едва успела запечатать письмо, как вошел Уильям Монтегю. За это короткое время он уже успел переодеться; он был в черно-голубом камзоле, похожем на те, что тогда носили лучники, в рейтузах в черно-синюю полоску, в мягких полусапожках; на голове его была бархатная шапочка. Вооружение его составляли короткий меч, похожий на охотничий нож, лук из тиса и набитый стрелами колчан. Подойдя к Алике, он поклонился и спросил:
— Готово ли ваше письмо, графиня?
— Что это значит? — хором вскричали рыцари. — Вы беретесь сами доставить послание?
— Милорды, я так уверен в вашем мужестве и вашей преданности, что оставляю на вас оборону замка, — ответил Уильям. — Меня же охватило желание ради любви к моей даме и к вам подвергнуть себя опасности в этом приключении, ибо я предчувствую, что оно, к моей и вашей чести, успешно завершится, и я лично приведу сюда короля Эдуарда прежде, чем вы сдадите крепость.
Рыцари рукоплесканиями приветствовали это решение; графиня протянула письмо Уильяму, который, принимая его, преклонил перед Алике колено.
— Я буду молиться за вас, — обещала ему она.
— Да пошлет мне Бог милость умереть в те минуты, когда вы будете молиться за меня, — ответил Уильям. — Тогда я буду уверен, что душа моя вознесется на небеса.
В это мгновение замковые часы стали отбивать время и послышались крики дозорных, окликавших друг друга на крепостных стенах:
— Часовые, не спать!
— Полночь! — воскликнул Уильям, не пропустивший ни одного удара часов. — Нельзя терять ни минуты.
И он выбежал из зала.
XVI
Уильям велел открыть потайной вход и, не взяв с собой ни оруженосца, ни пажа, решительно вступил на поле битвы и беспрепятственно пересек его. Ночь стояла темная и дождливая, а значит, благоприятствовала ему, поэтому он незамеченным (проливной дождь загнал шотландцев в палатки) добрался до заграждений, перелез через палисады и оказался в лагере; не зная, сможет ли он так легко выбраться из него, как туда проник, Уильям, прежде чем двинуться дальше, осмотрелся и пошел влево, где должны были находиться берега Твида, резонно думая, что, если его обнаружат, река, разлившаяся от дождя и бурная в своем течении, станет для него опасным, но тем не менее вероятным путем к спасению. Пройдя шагов сто, он вышел к реке и осторожно пошел вдоль берега.
Уильям шел примерно минут десять, как вдруг ему почудилось, будто он слышит какой-то шорох; он замер, прислушиваясь с напряжением человека, чья жизнь зависит от тонкости его чувств. К нему действительно приближалась группа всадников, следующих, как и он, берегом Твида. Броситься вправо, в лагерь, означало потерять предусмотренный им шанс на спасение, поэтому он предпочел нырнуть в высокие травы, росшие на берегу, и, ухватившись за корни деревьев, повис над бурлящей рекой. Шум воды ненадолго заглушил шум, производимый людьми; он было подумал, что ошибся, но вскоре ржание лошади подтвердило его догадку. Через несколько секунд он услышал голоса и даже смог уловить обрывки разговора. Сначала Уильям проверил, легко ли его меч вынимается из ножен, потом взглянул на воду и понял, что стоит ему отпустить корни, за которые он держался, как свалится в реку. Убедившись, что в случае необходимости он может либо драться, либо бежать, Уильям снова с напряженным вниманием стал прислушиваться к голосам, что слышались все ближе.
— И вы считаете, капитан, — говорил кто-то, кого по снисходительному тону голоса можно было принять за командира, — что из-за этой адской ночи, когда нельзя работать, наши осадные орудия будут готовы лишь завтра, после девяти утра?
— Это самый ранний срок, ваша милость, как уверял меня начальник работ, — почтительно пояснил тот, к кому был обращен вопрос.
— Это опять задержит штурм, — нетерпеливо ответил первый голос. — Грегор!
— Слушаю, ваша милость! — раздался новый голос.
— Завтра утром возьмешь мое знамя, пропустишь впереди себя трубача, прибьешь мою перчатку к воротам замка и бросишь вызов Уильяму Монтегю, дабы он вышел из города, чтобы в честь Господа и своей дамы преломить копье с Уильямом Дугласом.
— Я исполню приказ, ваша милость, — ответил оруженосец.
В эту минуту ночной дозор, которым командовал Дуглас, поравнялся с тем местом, где прятался Уильям, так что Дуглас, вытянув меч, мог бы коснуться того, кого готовился вызвать завтра на поединок, но даже не подозревал, что противник совсем рядом. И в этот раз животное показало превосходство своих ощущений над человеческими: поравнявшись с Уильямом, конь Дугласа остановился, вытянул шею и едва не коснулся ноздрями молодого отчаянного человека, ощущавшего на лице теплое, влажное дыхание коня.
— Что с тобой, Фингал? — спросил Дуглас, крепче усаживаясь в седле.
— Кто там? — крикнул Грегор, наотмашь рубанув мечом по траве.
— Какая-нибудь выдра, что подстерегает рыбу, или лисица, что хочет поживиться на нашей кухне, — со смехом ответил капитан.
— Прикажете спешиться, ваша милость? — спросил Грегор.
— Нет, не стоит, — ответил Дуглас. — Рэслинг прав. Вперед, Фингал, — продолжал он, пришпорив коня, — вперед, нам нельзя терять времени. И ты еще скажешь, — обратился он к Грегору, — что я предоставляю ему преимущество выбирать место поединка и иметь солнце в спину.
— Что касается последнего, ваша милость, — заметил капитан, — то полагаю, вы можете бросить вызов без всяких условий.
— Главное, чтобы он его принял, — небрежно сказал Дуглас, чей голос затихал в отдалении, — а ты предоставишь ему право диктовать любые условия.
Больше Уильям ничего не слышал: то ли разговор прекратился, то ли всадники отъехали слишком далеко; он снова вложил в ножны наполовину обнаженный меч, вылез на берег реки и продолжил свой путь, не встретив другой преграды, кроме рва, наспех вырытого шотландцами. Сильный и ловкий, словно горец, он одним прыжком преодолел его и оказался за пределами лагеря.
Уильям шел уже часа два, когда первые лучи солнца озарили вершины гор, у подножия которых он двигался по узкой тропинке. Постепенно свет стал отражаться и на пологих склонах холмов; в то же время густой туман, скопившийся за ночь на дне долины, заколыхался, как море во время прилива; несколько мгновений зыбкая туманная пелена — казалось, что ей тяжело расставаться с землей, — заслоняла от Уильяма горизонт, наконец она поднялась, подобно театральному занавесу, сквозь влажную прозрачную ткань которого просвечивал пейзаж, залитый тем сумеречным полусветом, какой бывает, когда ночь уже миновала, а рассвет еще не наступил. И вдруг в чистом воздухе умиротворенного утра послышались звуки шотландской песни. Уильям сразу же узнал резкие переливы горной шотландской волынки и, остановившись, прислушался. В эту минуту на вершине небольшого холма, куда взбегала ухабистая дорога, он заметил двух солдат-шотландцев: они гнали в лагерь пару быков, явно украденных на ближайшей ферме; один солдат ехал верхом на приземистой лошадке (тогда таких лошадей называли иноходцами) и погонял быков острием копья.
Заметив их, Уильям натянул лук, висевший у него на левом плече, достал из колчана стрелу и, встав посередине дороги, стал ждать, пока шотландцы подойдут на расстояние полета стрелы; те тоже приготовились защищаться. Эти приготовления с обеих сторон были тем неизбежнее, что на местности не. было другого прохода, кроме тропы, на которой находились путники, зажатые между крутым горным склоном и рекой.
Однако шотландцы, видя, что Уильям стоит на месте, продолжали двигаться вперед; он не стрелял, а когда они приблизились к нему шагов на полтораста, поднял руку.
— Эй, вы! Господа красноногие, стойте! — крикнул он по-гэльски (благодаря соседству с шотландской границей, он говорил на этом наречии как горец). — Дальше ни шагу, пока мы не выясним наших отношений.
— Чего вы хотите? — в один голос спросили шотландцы; услышав свой родной язык, они уже не знали, кем считать Уильяма — другом или врагом.
— Для начала я хочу, чтобы ты отдал мне своего коня, друг-скотник, — ответил Уильям, обращаясь к солдату, сидевшему верхом и пикой погонявшему быков, — ведь мне еще далеко идти, а тебе до лагеря осталось не больше двух миль.
— А если я не желаю отдавать своего коня, что ты сделаешь? — спросил шотландец.
— Клянусь, отберу его силой! — воскликнул Уильям. Шотландец ухмыльнулся и, ничего не ответив, ткнул быков острием копья. Уильям же, решив, что продолжать разговор бесполезно, прицелился в него из лука; шотландец, заметив враждебный маневр молодого рыцаря и предвидя непрятные последствия его, проворно спрыгнул с коня и, схватив быка за хвост (перед этим так же поступил его товарищ), прикрываясь, как щитом, телом животного, продолжал двигаться вперед.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Уильям над этой уловкой. — Кажется, моя лошадь будет стоить мне двух стрел — это больше, чем я рассчитывал. Но она так мне нужна, что я заплачу за нее еще дороже.
Сказав это, он медленно поднял левую руку, потом двумя пальцами правой руки потянул на себя тетиву, как будто хотел свести вместе концы лука; какое-то мгновение он стоял неподвижно, словно каменное изваяние лучника, и вдруг просвистела стрела — больше чем наполовину она вошла в плечевую впадину одного из быков, что служили шотландцам живыми щитами.
Смертельно раненное животное сначала остановилось, дрожа всем телом, потом, издав страшный рев, бросилось вперед так стремительно, что с ним не могла бы сравниться самая резвая лошадь; но шагов через тридцать передние ноги быка подкосились и он рухнул на колени; задние ноги подталкивали его, он рыл рогами землю и в конце концов, навалившись всей тяжестью на стрелу, сам вонзил ее по самое оперенье себе в грудь; это были последние мгновения его агонии: задние его ноги тоже подкосились, он упал, попытался встать, но снова свалился, вытянул шею и, жалобно проревев, издох.
Все произошло мгновенно, но Уильям все-таки успел вытащить из колчана вторую стрелу и снова зарядить лук. Предосторожность была нелишней, потому что шотландец, оставшись беззащитным, вскочил на коня и бросил его прямо на молодого рыцаря; Уильям снова поднял свой смертоносный лук, но его противник так низко пригнулся к шее лошади, что даже самый искусный стрелок не смог бы попасть в человека, без риска поразить животное. Уильям было собрался отбросить лук и взяться за меч, как лошадь, приблизившись к туше мертвого быка, испугалась, отскочила в сторону и подставила под стрелу бок всадника; одного мига оказалось достаточно для зоркого и меткого глаза молодого рыцаря — и шотландец упал, пронзенный стрелой навылет. Заржав, перепуганная лошадь, помчалась вперед, но когда она оказалась от Уильяма шагах в десяти, он по-особому свистнул (таким условным сигналом шотландские всадники обычно подзывают своих полудиких лошадей, что пасутся в горах); лошадь, заслышав знакомый свист, остановилась и повела ушами. Подходя к ней, Уильям снова свистнул; лошадь, не пытаясь бежать, покорно ждала нового хозяина, и он одним прыжком вскочил в седло, направив ее прямо на второго шотландца;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Да, вы правы, графиня, — ответил Уильям. — Много воинов, которых вы видите на окровавленном ложе битвы, еще не отдали Богу душу и кончаются в муках. Но они солдаты и должны умирать именно так.
— О! Для воина легко пасть посреди грохота битвы, на глазах братьев по оружию и командиров, под звон труб, возвещающих победу. Но медленно, в муках умирать вдали от тех, кого любишь и кто любит тебя, в ночи, такой темной, что даже око Господне, похоже, ничего не разглядит в кромешной тьме, умирать, вгрызаясь зубами и разрывая руками чужую землю, политую собственной кровью… О Боже, так умирают отцеубийцы, еретики или проклятые Господом! Но когда подумаешь, что в мире существует нечто гораздо более страшное, чем подобная смерть… О, Уильям, тогда позволено потерять мужество, дрожать и трепетать от ужаса!
— Что вы хотите сказать? — со страхом спросил Уильям.
— Разве вам не рассказывали о неслыханных жестокостях, учиненных в Дареме? Разве вы не слышали, что в городе все беспощадно погубили эти волки-шотландцы: они выбрались из своих лесов и спустились со своих гор, растерзали всех — мужчин, стариков, детей, даже женщин, а тем немногим из женщин, кого они пощадили, теперь остается проклинать Бога за то, что он избавил их от смерти?
— Помилуйте, я надеюсь, вы не боитесь, что вас постигнет подобная участь?! Верьте мне, мы все, до последнего человека, защищая замок, готовы погибнуть; добраться до вас шотландцы смогут только через мой труп.
— Да, я знаю об этом, Уильям, — спокойно ответила Алике. — Но что же будет потом? Замок ведь все равно будет захвачен; в последний миг мне может не хватить мужества, чтобы себя убить, ибо я женщина, а значит, мое сердце и моя рука слабы, чтобы предать себя смерти!
— Тогда я сам!.. — воскликнул Уильям. ~ О, ужас! О, жалкий, о чем я подумал? Что собрался сказать?
— Благодарю, Уильям, — сказала Алике, протянув руку молодому человеку, — вы угадали мою мысль, и это прекрасно. Мой муж поручил вам охранять меня, уверяю вас, гораздо больше опасаясь за мою честь, чем за мою жизнь: если вы не сможете вернуть меня ему живой и непорочной, как приняли от него, то вы хотя бы вернете меня мертвой, но чистой, и он скажет вам, что вы не только преданно, но и мужественно исполнили свой долг, и, живому или мертвому, граф будет за это признателен вам или вашей памяти; однако, это последняя крайность, Уильям, и, может быть, есть еще возможность…
— Какая? — не дав ей закончить фразу, воскликнул молодой человек.
— Говорят, что король в Берике, где собирает армию, а отсюда до Берика всего день езды.
— Неужели, графиня, вы будете просить помощи у Эдуарда? — побледнев, спросил Уильям.
— И я уверена, что он мне не откажет, — ответила Алике.
— Да, черт возьми, я в этом не сомневаюсь! — вскричал Уильям. — И вы примете короля в этом замке?
— Разве он не мой сюзерен и мой повелитель? Разве не этому монарху присягал на верность мой муж? И если он исполнит мою просьбу, если я буду обязана ему жизнью, может быть, даже больше чем жизнью, — разве он не будет иметь права на мою благодарность?
— Да, конечно, но и на вашу любовь тоже, — пробормотал Уильям, ударяя себя по лбу латной рукавицей.
— Вы забываетесь, мессир! — холодно и с достоинством воскликнула графиня.
— О, простите, умоляю вас! — воскликнул молодой человек. — Вам, графиня, об этом ничего не известно, ибо добродетель смотрит на мир сквозь завесу, но если бы вы, подобно мне, замечали его взгляды, когда они задерживаются на вас, если бы вы слышали его голос, когда он говорит о вас, если бы вы обращали внимание на то, как он бледнеет или краснеет, когда приближается к вам, если бы вы проснулись в ту ночь, когда я охранял ваш сон, о! тогда бы вы не сомневались, что этот человек любит вас. А ведь человек этот — король…
— Какое для меня имеет значение, что я имела несчастье внушить безрассудную страсть человеку, кто выше или ниже меня по своему положению? Я достаточно люблю своего благородного супруга, чтобы быть уверенной: ни один соблазнитель не заставит меня нарушить верность, в которой я поклялась мужу. И если я сознаю, что красива, то не верю, будто моя красота способна когда-нибудь вызвать страсть, столь сильную, чтобы охваченный ею человек смог прибегнуть к насилию. Посему, Уильям, если вы можете лишь это возразить на тот способ спасения, что я вам предлагаю, то он не станет для меня поводом от него отказаться, и я прошу вас поискать среди людей в замке человека, достаточно смелого и преданного, чтобы пробраться через лагерь шотландцев и доставить мою просьбу королю Англии.
— Мне известен человек, готовый умереть по одному вашему знаку, и он будет безмерно счастлив за вас отдать свою жизнь, — с грустью ответил Уильям. — Поэтому соблаговолите вновь сойти к рыцарям, что ждут вас в зале совета. Напишите ваше письмо, а через четверть часа гонец будет готов.
Графиня в знак благодарности пожала Уильяму руку и исчезла так же быстро, как и появилась. Уильям провожал ее глазами до той секунды, когда она словно соскользнула вниз по ступеням лестницы. После этого он повернулся и подозвал оруженосца, на чью преданность и бдительность мог положиться, поставил его в дозор на свое место и, надев шлем, со вздохом ушел.
Графиня снова вышла в зал, где ее поджидали рыцари, и с помощью их советов составила письмо, адресованное королю. Она едва успела запечатать письмо, как вошел Уильям Монтегю. За это короткое время он уже успел переодеться; он был в черно-голубом камзоле, похожем на те, что тогда носили лучники, в рейтузах в черно-синюю полоску, в мягких полусапожках; на голове его была бархатная шапочка. Вооружение его составляли короткий меч, похожий на охотничий нож, лук из тиса и набитый стрелами колчан. Подойдя к Алике, он поклонился и спросил:
— Готово ли ваше письмо, графиня?
— Что это значит? — хором вскричали рыцари. — Вы беретесь сами доставить послание?
— Милорды, я так уверен в вашем мужестве и вашей преданности, что оставляю на вас оборону замка, — ответил Уильям. — Меня же охватило желание ради любви к моей даме и к вам подвергнуть себя опасности в этом приключении, ибо я предчувствую, что оно, к моей и вашей чести, успешно завершится, и я лично приведу сюда короля Эдуарда прежде, чем вы сдадите крепость.
Рыцари рукоплесканиями приветствовали это решение; графиня протянула письмо Уильяму, который, принимая его, преклонил перед Алике колено.
— Я буду молиться за вас, — обещала ему она.
— Да пошлет мне Бог милость умереть в те минуты, когда вы будете молиться за меня, — ответил Уильям. — Тогда я буду уверен, что душа моя вознесется на небеса.
В это мгновение замковые часы стали отбивать время и послышались крики дозорных, окликавших друг друга на крепостных стенах:
— Часовые, не спать!
— Полночь! — воскликнул Уильям, не пропустивший ни одного удара часов. — Нельзя терять ни минуты.
И он выбежал из зала.
XVI
Уильям велел открыть потайной вход и, не взяв с собой ни оруженосца, ни пажа, решительно вступил на поле битвы и беспрепятственно пересек его. Ночь стояла темная и дождливая, а значит, благоприятствовала ему, поэтому он незамеченным (проливной дождь загнал шотландцев в палатки) добрался до заграждений, перелез через палисады и оказался в лагере; не зная, сможет ли он так легко выбраться из него, как туда проник, Уильям, прежде чем двинуться дальше, осмотрелся и пошел влево, где должны были находиться берега Твида, резонно думая, что, если его обнаружат, река, разлившаяся от дождя и бурная в своем течении, станет для него опасным, но тем не менее вероятным путем к спасению. Пройдя шагов сто, он вышел к реке и осторожно пошел вдоль берега.
Уильям шел примерно минут десять, как вдруг ему почудилось, будто он слышит какой-то шорох; он замер, прислушиваясь с напряжением человека, чья жизнь зависит от тонкости его чувств. К нему действительно приближалась группа всадников, следующих, как и он, берегом Твида. Броситься вправо, в лагерь, означало потерять предусмотренный им шанс на спасение, поэтому он предпочел нырнуть в высокие травы, росшие на берегу, и, ухватившись за корни деревьев, повис над бурлящей рекой. Шум воды ненадолго заглушил шум, производимый людьми; он было подумал, что ошибся, но вскоре ржание лошади подтвердило его догадку. Через несколько секунд он услышал голоса и даже смог уловить обрывки разговора. Сначала Уильям проверил, легко ли его меч вынимается из ножен, потом взглянул на воду и понял, что стоит ему отпустить корни, за которые он держался, как свалится в реку. Убедившись, что в случае необходимости он может либо драться, либо бежать, Уильям снова с напряженным вниманием стал прислушиваться к голосам, что слышались все ближе.
— И вы считаете, капитан, — говорил кто-то, кого по снисходительному тону голоса можно было принять за командира, — что из-за этой адской ночи, когда нельзя работать, наши осадные орудия будут готовы лишь завтра, после девяти утра?
— Это самый ранний срок, ваша милость, как уверял меня начальник работ, — почтительно пояснил тот, к кому был обращен вопрос.
— Это опять задержит штурм, — нетерпеливо ответил первый голос. — Грегор!
— Слушаю, ваша милость! — раздался новый голос.
— Завтра утром возьмешь мое знамя, пропустишь впереди себя трубача, прибьешь мою перчатку к воротам замка и бросишь вызов Уильяму Монтегю, дабы он вышел из города, чтобы в честь Господа и своей дамы преломить копье с Уильямом Дугласом.
— Я исполню приказ, ваша милость, — ответил оруженосец.
В эту минуту ночной дозор, которым командовал Дуглас, поравнялся с тем местом, где прятался Уильям, так что Дуглас, вытянув меч, мог бы коснуться того, кого готовился вызвать завтра на поединок, но даже не подозревал, что противник совсем рядом. И в этот раз животное показало превосходство своих ощущений над человеческими: поравнявшись с Уильямом, конь Дугласа остановился, вытянул шею и едва не коснулся ноздрями молодого отчаянного человека, ощущавшего на лице теплое, влажное дыхание коня.
— Что с тобой, Фингал? — спросил Дуглас, крепче усаживаясь в седле.
— Кто там? — крикнул Грегор, наотмашь рубанув мечом по траве.
— Какая-нибудь выдра, что подстерегает рыбу, или лисица, что хочет поживиться на нашей кухне, — со смехом ответил капитан.
— Прикажете спешиться, ваша милость? — спросил Грегор.
— Нет, не стоит, — ответил Дуглас. — Рэслинг прав. Вперед, Фингал, — продолжал он, пришпорив коня, — вперед, нам нельзя терять времени. И ты еще скажешь, — обратился он к Грегору, — что я предоставляю ему преимущество выбирать место поединка и иметь солнце в спину.
— Что касается последнего, ваша милость, — заметил капитан, — то полагаю, вы можете бросить вызов без всяких условий.
— Главное, чтобы он его принял, — небрежно сказал Дуглас, чей голос затихал в отдалении, — а ты предоставишь ему право диктовать любые условия.
Больше Уильям ничего не слышал: то ли разговор прекратился, то ли всадники отъехали слишком далеко; он снова вложил в ножны наполовину обнаженный меч, вылез на берег реки и продолжил свой путь, не встретив другой преграды, кроме рва, наспех вырытого шотландцами. Сильный и ловкий, словно горец, он одним прыжком преодолел его и оказался за пределами лагеря.
Уильям шел уже часа два, когда первые лучи солнца озарили вершины гор, у подножия которых он двигался по узкой тропинке. Постепенно свет стал отражаться и на пологих склонах холмов; в то же время густой туман, скопившийся за ночь на дне долины, заколыхался, как море во время прилива; несколько мгновений зыбкая туманная пелена — казалось, что ей тяжело расставаться с землей, — заслоняла от Уильяма горизонт, наконец она поднялась, подобно театральному занавесу, сквозь влажную прозрачную ткань которого просвечивал пейзаж, залитый тем сумеречным полусветом, какой бывает, когда ночь уже миновала, а рассвет еще не наступил. И вдруг в чистом воздухе умиротворенного утра послышались звуки шотландской песни. Уильям сразу же узнал резкие переливы горной шотландской волынки и, остановившись, прислушался. В эту минуту на вершине небольшого холма, куда взбегала ухабистая дорога, он заметил двух солдат-шотландцев: они гнали в лагерь пару быков, явно украденных на ближайшей ферме; один солдат ехал верхом на приземистой лошадке (тогда таких лошадей называли иноходцами) и погонял быков острием копья.
Заметив их, Уильям натянул лук, висевший у него на левом плече, достал из колчана стрелу и, встав посередине дороги, стал ждать, пока шотландцы подойдут на расстояние полета стрелы; те тоже приготовились защищаться. Эти приготовления с обеих сторон были тем неизбежнее, что на местности не. было другого прохода, кроме тропы, на которой находились путники, зажатые между крутым горным склоном и рекой.
Однако шотландцы, видя, что Уильям стоит на месте, продолжали двигаться вперед; он не стрелял, а когда они приблизились к нему шагов на полтораста, поднял руку.
— Эй, вы! Господа красноногие, стойте! — крикнул он по-гэльски (благодаря соседству с шотландской границей, он говорил на этом наречии как горец). — Дальше ни шагу, пока мы не выясним наших отношений.
— Чего вы хотите? — в один голос спросили шотландцы; услышав свой родной язык, они уже не знали, кем считать Уильяма — другом или врагом.
— Для начала я хочу, чтобы ты отдал мне своего коня, друг-скотник, — ответил Уильям, обращаясь к солдату, сидевшему верхом и пикой погонявшему быков, — ведь мне еще далеко идти, а тебе до лагеря осталось не больше двух миль.
— А если я не желаю отдавать своего коня, что ты сделаешь? — спросил шотландец.
— Клянусь, отберу его силой! — воскликнул Уильям. Шотландец ухмыльнулся и, ничего не ответив, ткнул быков острием копья. Уильям же, решив, что продолжать разговор бесполезно, прицелился в него из лука; шотландец, заметив враждебный маневр молодого рыцаря и предвидя непрятные последствия его, проворно спрыгнул с коня и, схватив быка за хвост (перед этим так же поступил его товарищ), прикрываясь, как щитом, телом животного, продолжал двигаться вперед.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Уильям над этой уловкой. — Кажется, моя лошадь будет стоить мне двух стрел — это больше, чем я рассчитывал. Но она так мне нужна, что я заплачу за нее еще дороже.
Сказав это, он медленно поднял левую руку, потом двумя пальцами правой руки потянул на себя тетиву, как будто хотел свести вместе концы лука; какое-то мгновение он стоял неподвижно, словно каменное изваяние лучника, и вдруг просвистела стрела — больше чем наполовину она вошла в плечевую впадину одного из быков, что служили шотландцам живыми щитами.
Смертельно раненное животное сначала остановилось, дрожа всем телом, потом, издав страшный рев, бросилось вперед так стремительно, что с ним не могла бы сравниться самая резвая лошадь; но шагов через тридцать передние ноги быка подкосились и он рухнул на колени; задние ноги подталкивали его, он рыл рогами землю и в конце концов, навалившись всей тяжестью на стрелу, сам вонзил ее по самое оперенье себе в грудь; это были последние мгновения его агонии: задние его ноги тоже подкосились, он упал, попытался встать, но снова свалился, вытянул шею и, жалобно проревев, издох.
Все произошло мгновенно, но Уильям все-таки успел вытащить из колчана вторую стрелу и снова зарядить лук. Предосторожность была нелишней, потому что шотландец, оставшись беззащитным, вскочил на коня и бросил его прямо на молодого рыцаря; Уильям снова поднял свой смертоносный лук, но его противник так низко пригнулся к шее лошади, что даже самый искусный стрелок не смог бы попасть в человека, без риска поразить животное. Уильям было собрался отбросить лук и взяться за меч, как лошадь, приблизившись к туше мертвого быка, испугалась, отскочила в сторону и подставила под стрелу бок всадника; одного мига оказалось достаточно для зоркого и меткого глаза молодого рыцаря — и шотландец упал, пронзенный стрелой навылет. Заржав, перепуганная лошадь, помчалась вперед, но когда она оказалась от Уильяма шагах в десяти, он по-особому свистнул (таким условным сигналом шотландские всадники обычно подзывают своих полудиких лошадей, что пасутся в горах); лошадь, заслышав знакомый свист, остановилась и повела ушами. Подходя к ней, Уильям снова свистнул; лошадь, не пытаясь бежать, покорно ждала нового хозяина, и он одним прыжком вскочил в седло, направив ее прямо на второго шотландца;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33