однако они — один с копьем, другой с мечом — теснили его, а он не мог достать мечом юношу, наносившему ему удары копьем; граф Вильгельм оказался в большой опасности, когда один из братьев заметил, что его отец еле сдерживает мощный натиск сира де Фокемона; решив, что брат в одиночку сумеет постоять за себя, он, влекомый глубоким сыновьим чувством, кинулся видаму Шалонско-му на помощь именно в тот миг, когда сир де Фокемон, вооруженный палицей, сбив противника с ног, пытался прикончить его, пробив ему мечом доспехи. Внезапно атакованный сзади, сир де Фокемон был вынужден оставить старика и повернуться лицом к молодому человеку; в это время защитники города оттащили в сторону видама Шалонского, лежавшего почти без сознания. Когда же подняли забрало, он тотчас пришел в себя и поспешил на помощь сыну.
В это время граф Геннегауский сражался с другим братом, тем, что нападал на него с копьем; Вильгельм прекрасно понимал, что только с превеликим трудом он сможет одолеть противника, пока у того в руках это оружие. Поэтому он одним взмахом меча так решительно перерубил древко копья, что его обломок со стальным наконечником вонзился в землю; юноша отбросил теперь ни на что негодный кусок дерева и нагнулся, чтобы подобрать топор, который положил у себя за спиной, на случай если сломается копье. В этот миг Вильгельм Геннегауский собрал все свои силы и, подняв обеими руками меч, обрушил на затылок (там, где шлемное железо было тоньше) врага такой страшный удар, что рассек шлем, будто тот был из кожи; лезвие меча разрубило череп, и юноша, словно бык, сраженный наповал ударом дубины по лбу, рухнул, не успев даже испросить прощения у Бога.
Отец, увидев, что два его чада пали, схватил третьего сына за руку и потянул за собой, стремясь вернуться с ним в город; но нападавшие преследовали их по пятам и вместе с видамом Шалонским ворвались за крепостные стены.
Сир де Бомон тоже творил чудеса; вид его врага сира де Вервена лишь усиливал его отвагу, и без того немалую; поэтому спустя час после начала битвы он прорубил бреши или совсем снес на своем пути палисады: с этой стороны только они и защищали город. Видя эту ярость, которая, как он знал, обрушится на него одного, сир де Вервен понял, что, если его возьмут в плен, пощады ему не будет и выкупа за него не назначат, поэтому он велел подать себе коня — самого резвого из боевых скакунов и, прежде чем его противникам подвели лошадей, стоявших в десяти минутах ходьбы от дороги, ускакал через противоположные ворота, именуемые Вервенскими. Но мессиру Иоанну де Бомону и его свите так быстро привели лошадей, что в ту минуту, когда сир де Вервен, как мы уже сказали, выехал в одну сторону, его враг, сопровождаемый огромной свитой, на полном скаку, развернув на ветру свое знамя, въехал с другой стороны и без остановки мчался через город, проносясь сквозь толпу беглецов не глядя на них; он хотел нагнать лишь одного человека, но когда выскочил из Веренских ворот, тот, за кем он гнался, в вихре пыли скрылся за поворотом дороги. Тогда, решив, что у племянника и без него достаточно сил, мессир Иоанн Геннегауский продолжил погоню, называя сеньора де Вервена подлым трусом и требуя, чтобы он остановился; но убегающий ничего не хотел слышать, жестоко погонял коня и быстро домчался до ворот принадлежавшего ему города; к счастью, они оказались раскрытыми, но когда он влетел в них, тотчас захлопнулись. Мессир Иоанн Геннегауский, понимая, что сделать больше ничего не сможет, взбешенный тем, что враг ускользнул, повернул назад и выместил досаду на солдатах видама Шалонского: они бежали той же дорогой, но он, когда гнался за их командиром, проехал мимо, не обратив на них внимания.
Тем временем граф Вильгельм вступил в город и, преследуя врагов, что сошлись на главной площади, снова атаковал их и разбил во второй раз, но поскольку никто из них не пожелал сдаваться, то все были перебиты или взяты в плен; потом граф согнал лошадей и большие повозки, приказав погрузить все самое ценное, что могло найтись в городе, отплатив тем же, что сделали с его городом, и с четырех сторон поджег город, предав огню все, что не мог увезти с собой; когда от города осталась только гора пепла, он отступил к реке, а на другой день со своим дядей, тоже ликовавшим, что удалось с огромной выгодой отомстить, двинулся на городок Мобер-Фонтен.
Скоро вести об этом дошли до Филиппа де Валуа; тот отдал приказ своему сыну герцогу Нормандскому, собрав самую большую армию, какую только можно будет навербовать, отправиться в Геннегау, все предавая огню и заливая кровью земли двоюродного брата; вместе с тем, он отправил новые распоряжения Гуго Кьере, Бегюше и Барбавера, чтобы они под угрозой смертной казни охраняли побережье Фландрии, не допуская высадки короля Эдуарда.
Когда жители Дуэ, Лилля и Турне увидели, как складываются дела, они снарядили отряд в тысячу латников и три сотни арбалетчиков, чтобы предпринять поход по фламандской земле; с этой целью они ночью вышли из Турне и на восходе солнца подошли к Куртре, который сочли слишком сильно укрепленным и хорошо обороняемым, чтобы взять с хода, но зато разграбили и сожгли пригороды, сразу же отойдя с добычей за реку Лис.
Все это означало прямой урок добрым людям Фландрии; посему Якоб ван Артеведде, получив жалобы великие в городе Генте, чьим эшевеном был, сильно разволновался, поклявшись, что это злодеяние не пройдет даром земле Турне; он разослал свой письменный приказ во все славные города Фландрии и написал графам Солсбери и Суффолку, присланным, как мы знаем, королем Эдуардом, с просьбой присоединиться к нему между городом Оденард и Турне, в узком проходе, который назывался Железным мостом.
Оба английских графа ответили, что в указанный день будут на месте.
И выполняя свое обещание, они двинулись в путь, имея проводником мессира Вафлара де ла Круа, хорошо знавшего эти края, потому что долго воевал здесь. Но случилось так, что жители Лилля узнали об этом отряде (он состоял лишь из пятидесяти копейщиков и сорока арбалетчиков) и, выйдя из города в количестве почти полутора тысяч воинов, устроили три засады, с тем чтобы графы Суффолк и Солсбери, с какой бы стороны они ни проезжали, не смогли от них ускользнуть. Но эти засады ни к чему не привели, так как мессир Вафлар повел их напрямик проселочной дорогой и она вывела бы их к цели, если бы ее не преграждала недавно вырытая канава. Увидев этот свежий и глубокий ров, мессир Вафлар остановился в сильном недоумении и посоветовал рыцарям вернуться назад, не беспокоясь о назначенной встрече: ведь любая другая дорога, кроме той, по которой они двигались, вела только в западню. Но рыцари не пожелали ничего слышать и, посмеявшись над опасениями своего вожатого, приказали ему выбрать другую дорогу и идти вперед; они обещали помочь Якобу ван Артевелде и ни за что не хотели нарушать своего слова. Тогда мессир Вафлар согласился, но, перед тем как двинуться дальше, в последний раз попытался их отговорить.
— Благородные сеньоры, — обратился он к ним, — вы сами выбрали меня проводником в этом походе, и я взялся вести вас и приведу к месту встречи той дорогой, которая вам подойдет, ибо я могу только гордиться вашим обществом. Но предупреждаю, что, если воины из Лилля ждут нас в засаде и всякое сопротивление будет бесполезным, я стану искать спасения моего бренного тела в бегстве, сделав это так резво, как только смогу.
При этих словах рыцари рассмеялись и сказали, что они заранее прощают ему все, что он сочтет нужным предпринять в случае столкновения с противником, лишь бы он ехал впереди, указывая дорогу, что должна вывести их к Железному мосту. Поэтому они продолжали свой путь, смеясь и болтая, не думая о том, что предсказание мессира Вафлара может сбыться; вдруг, когда они спустились в глубокий, заросший кустами и большими деревьями овраг, они неожиданно увидели, как из-за кустов поднялись и засверкали вокруг них шлемы отряда арбалетчиков, орущих во все глотки:
— Смерть англичанам! Смерть!
И, тотчас перейдя от слов к делу, арбалетчики обрушили на рыцарей град стрел. При первом крике и первом выстреле мессир Вафлар, убедившись, что его опасения оправдались, развернул коня, выскочил из засады и, крикнув рыцарям, чтобы они следовали за ним, умчался во весь опор, о чем он и предупреждал; но рыцари не последовали его примеру, и мессир Вафлар, обернувшись на скаку, увидел, что они спешились, чтобы защищаться до последнего. Это все, что он узнал о них, скоро потеряв рыцарей из виду; никто из его спутников назад не вернулся, но мессир Вафлар сообщил оруженосцу графа о несчастье, случившемся с его господином, и послал в Англию передать графине печальную весть.
Эдуард и Джон Невил выслушали рассказ оруженосца о том, что произошло во Фландрии, с большим вниманием, ибо, с тех пор как они ездили по приграничным с Шотландией областям, до них совершенно не доходили известия о событиях за морем. Поэтому король щедро вознаградил гонца за быстроту, с какой тот исполнил свою миссию, и, отослав его, стал ждать прихода Уильяма Монтегю.
Время шло, но Уильям не возвращался; наконец, когда пробило полночь, Джон Невил и Эдуард удалились в отведенные им покои; но Эдуард, вместо того чтобы раздеться и лечь в постель, снял только кольчугу и в волнении расхаживал взад-вперед по комнате, ведь в голову ему приходили порочные мысли о том, что граф оставил беззащитную жену в его власти. Поэтому он, сложив на груди руки, ходил с озабоченным лицом, и сердце его переполняли прелюбодейные желания; изредка он останавливался перед окном, вглядываясь в дальнее крыло замка: там сквозь цветные витражи маленького окошка молельни светилась лампа. Именно там Алике — догадавшись, наверное, кто он, она отказалась его принять — в чистоте своей любящей души молилась Господу всемогущему о погибшем или плененном муже. Эдуард, прижавшись лбом к стеклу, не сводил глаз с этого окна и мысленно представлял себе ее прекрасное лицо — он всегда видел его озаренным улыбкой, — залитое слезами и искаженное страданием, и от этого Алике казалась ему еще более желанной, ибо ревность усиливает любовь, и Эдуард пережил бы неслыханную, неведомую ему радость, если бы смог осушить губами эти слезы, что проливались о другом.
И он решил хотя бы на миг увидеть графиню и поговорить с ней, чтобы после многих треволнений и войн еще раз насладиться мелодичным звучанием ее голоса; в молельне по-прежнему горел свет и, освещенные им, сверкали, словно рубины и сапфиры, рясы и облачения святых, изображенных на витражах. Он говорил себе, что этот свет озаряет женщину, которую он тайно любит уже три года; он безотчетно, безвольно, влекомый какой-то неодолимой силой, открыл дверь, пошел по темному коридору и за поворотом заметил, что впереди, в конце длинной галереи, из приоткрытой двери пробивается свет, озаряющий только угол стены и плиты пола. На цыпочках, затаив дыхание, он подошел к двери часовни и с порога увидел перед алтарем стоящую на коленях графиню: руки ее были опущены, а голова покоилась на молитвенной скамеечке. И тут же человек, стоявший у колонны так неподвижно, что его можно было бы принять за статую, поднял руку, прося короля молчать, и подошел к Эдуарду, еле слышно, словно призрак, касаясь ногами украшенных гербами плит пола; король узнал Уильяма Монтегю.
— Я сам пришел за ответом, мессир, — сказал король, — понимая, что вы его мне не принесете, и не зная, какая причина могла вас задержать.
— Посмотрите, ваша светлость, этот ангел, молясь и плача, уснул.
— Вижу, — ответил Эдуард, — а вы ждали, когда она проснется.
— Я охранял ее сон, ваша светлость, — сказал Уильям. — Эту обязанность доверил мне граф, и сегодня она тем более для меня священна, что я не знаю, взирает ли он сейчас с небес, как я ее исполняю.
— И вы проведете здесь ночь? — спросил Эдуард.
— По крайней мере, останусь до тех пор, пока она не откроет глаза. Что, ваша светлость, я должен буду передать ей тогда от вашего имени?
— Скажите графине, — ответил Эдуард, — что молитва, с которой она обратилась к Небу, услышана на земле, и король Эдуард клянется честью, что если граф Солсбери жив, то он будет выкуплен, а если погиб, то будет отмщен.
Сказав это, король, неслышно ступая, вернулся к себе в комнату, еще более укрепившись в своей любви, и, не раздеваясь, бросился на кровать; едва рассвело, он разбудил мессира Джона Невила и покинул замок графини Солсбери, не обменявшись с ней ни единым словом и ожидая многого от будущего и от тех событий, что оно с собой принесет.
XIV
Возвратившись в Лондон, Эдуард убедился, что все его приказы исполнены и флот готов к отплытию; отныне у него был двойной повод вернуться во Фландрию, ибо, кроме исполнения своего плана, он хотел помочь своему зятю, ради него бросившемуся в эту неравную борьбу графа с королем; к тому же ему надо было доставить целый двор фрейлин и камергеров к королеве, по-прежнему остававшейся в славном городе Генте под защитой Якоба ван Артевелде, а кроме этого, привезти сильное подкрепление из лучников и рыцарей, чтобы продолжить войну даже в том случае, если князья Империи покинут его; он начал этого опасаться из-за писем, полученных от Людвига IV Баварского: тот предлагал свое посредничество в заключении перемирия между ним и королем Франции.
Поэтому 22 июня он сел на корабль и повел один из самих прекрасных флотов, какие только существовали в истории; он спустился вниз по Темзе и вышел в открытое море; это выглядело столь величественно, что можно было бы сказать, будто он отправляется покорять весь мир. Так плыл он два дня; потом, на исходе второго дня, он увидел у берегов Фландрии, между Бланкенберге и Слёйсом, такое великое множество корабельных мачт, что казалось, словно на море вырос лес. Он тотчас вызвал лоцмана, видевшего, как и Эдуард, сие неожиданное зрелище, и спросил его, что это может быть. Тогда лоцман ответил, что, как он считает, это флот норманнов и французов, а выслал его в море король Филипп, чтобы подстерегать возвращение короля Эдуарда во Фландрию и не дать ему высадиться.
— Вот оно что, — сказал Эдуард, внимательно выслушав лоцмана. — Значит, именно эти люди захватили два моих больших корабля «Эдуард» и «Христофор», разграбили и сожгли мой славный город Саутгемптон.
— Это действительно они, — ответил лоцман.
— В таком случае дальше мы не поплывем, — решил Эдуард, — ибо я давно желал настигнуть их и дать бой; теперь, когда мы встретились, мы вступим в сражение, и если это будет угодно Богу и святому Георгию, то за день заставим их расплатиться за все те разбои, что уже три года чинят они на нашей земле. Поэтому бросайте якоря и всю ночь следите за тем, чтобы они не ускользнули от нас.
Однако прежде чем лоцман отправился исполнять полученные приказы, король установил диспозицию сражения, чтобы на следующий день, снимаясь с якоря, флот не тратил время на построение в боевой порядок, а сразу устремился вперед, в бой. Под покровом темноты, скрывавшей от противника маневры английского флота, Эдуард приказал выдвинуть в первую линию самые мощные корабли, а между судами, где находились рыцари и пехотинцы, поставить корабли с лучниками на палубах; потом на обоих флангах он поставил суда с копейщиками, чтобы они могли поспешить на помощь туда, где возникнет необходимость; затем король велел перевести на особый, быстроходный корабль всех графинь, баронесс, дворянок и горожанок Лондона, отправлявшихся в Гент к королеве, придав им для охраны триста солдат и пятьсот лучников; после этого Эдуард, объехав все корабли, просил каждый экипаж в предстоящей битве свято беречь честь короля; когда воины поклялись в этом, он вернулся на борт флагманского корабля немного отдохнуть, чтобы утром быть свежим и бодрым в сражении.
Король проснулся на рассвете и поднялся на палубу; все было как и накануне: французы и норманны не только не думали бежать, но и сами построились в боевой порядок. Эдуард сразу заметил, что к сражению те приготовились плохо, ибо, за исключением нескольких кораблей, — они, казалось, отделились от флота — остальные суда стояли на якоре у берега, что затрудняло их перемещение и в случае необходимости мешало маневрировать. Тогда он пересчитал все большие корабли: их, не считая барок, было сто сорок, и помещалось на них сорок тысяч человек — генуэзцев, пикардийцев и норманнов.
Когда король и его маршал сделали все эти наблюдения, они поняли, что если английский флот будет двигаться вперед с той линии, на которой расположился — с запада на восток, — то солнце будет светить им в глаза, что помешает лучникам целиться и лишит английскую армию того огромного превосходства, какое она благодаря своим стрелкам имела над всеми другими войсками. Поэтому король приказал совершить маневр и идти на веслах против ветра до тех пор, пока английский флот не отойдет вверх на север хотя бы на пол-льё от французского флота;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
В это время граф Геннегауский сражался с другим братом, тем, что нападал на него с копьем; Вильгельм прекрасно понимал, что только с превеликим трудом он сможет одолеть противника, пока у того в руках это оружие. Поэтому он одним взмахом меча так решительно перерубил древко копья, что его обломок со стальным наконечником вонзился в землю; юноша отбросил теперь ни на что негодный кусок дерева и нагнулся, чтобы подобрать топор, который положил у себя за спиной, на случай если сломается копье. В этот миг Вильгельм Геннегауский собрал все свои силы и, подняв обеими руками меч, обрушил на затылок (там, где шлемное железо было тоньше) врага такой страшный удар, что рассек шлем, будто тот был из кожи; лезвие меча разрубило череп, и юноша, словно бык, сраженный наповал ударом дубины по лбу, рухнул, не успев даже испросить прощения у Бога.
Отец, увидев, что два его чада пали, схватил третьего сына за руку и потянул за собой, стремясь вернуться с ним в город; но нападавшие преследовали их по пятам и вместе с видамом Шалонским ворвались за крепостные стены.
Сир де Бомон тоже творил чудеса; вид его врага сира де Вервена лишь усиливал его отвагу, и без того немалую; поэтому спустя час после начала битвы он прорубил бреши или совсем снес на своем пути палисады: с этой стороны только они и защищали город. Видя эту ярость, которая, как он знал, обрушится на него одного, сир де Вервен понял, что, если его возьмут в плен, пощады ему не будет и выкупа за него не назначат, поэтому он велел подать себе коня — самого резвого из боевых скакунов и, прежде чем его противникам подвели лошадей, стоявших в десяти минутах ходьбы от дороги, ускакал через противоположные ворота, именуемые Вервенскими. Но мессиру Иоанну де Бомону и его свите так быстро привели лошадей, что в ту минуту, когда сир де Вервен, как мы уже сказали, выехал в одну сторону, его враг, сопровождаемый огромной свитой, на полном скаку, развернув на ветру свое знамя, въехал с другой стороны и без остановки мчался через город, проносясь сквозь толпу беглецов не глядя на них; он хотел нагнать лишь одного человека, но когда выскочил из Веренских ворот, тот, за кем он гнался, в вихре пыли скрылся за поворотом дороги. Тогда, решив, что у племянника и без него достаточно сил, мессир Иоанн Геннегауский продолжил погоню, называя сеньора де Вервена подлым трусом и требуя, чтобы он остановился; но убегающий ничего не хотел слышать, жестоко погонял коня и быстро домчался до ворот принадлежавшего ему города; к счастью, они оказались раскрытыми, но когда он влетел в них, тотчас захлопнулись. Мессир Иоанн Геннегауский, понимая, что сделать больше ничего не сможет, взбешенный тем, что враг ускользнул, повернул назад и выместил досаду на солдатах видама Шалонского: они бежали той же дорогой, но он, когда гнался за их командиром, проехал мимо, не обратив на них внимания.
Тем временем граф Вильгельм вступил в город и, преследуя врагов, что сошлись на главной площади, снова атаковал их и разбил во второй раз, но поскольку никто из них не пожелал сдаваться, то все были перебиты или взяты в плен; потом граф согнал лошадей и большие повозки, приказав погрузить все самое ценное, что могло найтись в городе, отплатив тем же, что сделали с его городом, и с четырех сторон поджег город, предав огню все, что не мог увезти с собой; когда от города осталась только гора пепла, он отступил к реке, а на другой день со своим дядей, тоже ликовавшим, что удалось с огромной выгодой отомстить, двинулся на городок Мобер-Фонтен.
Скоро вести об этом дошли до Филиппа де Валуа; тот отдал приказ своему сыну герцогу Нормандскому, собрав самую большую армию, какую только можно будет навербовать, отправиться в Геннегау, все предавая огню и заливая кровью земли двоюродного брата; вместе с тем, он отправил новые распоряжения Гуго Кьере, Бегюше и Барбавера, чтобы они под угрозой смертной казни охраняли побережье Фландрии, не допуская высадки короля Эдуарда.
Когда жители Дуэ, Лилля и Турне увидели, как складываются дела, они снарядили отряд в тысячу латников и три сотни арбалетчиков, чтобы предпринять поход по фламандской земле; с этой целью они ночью вышли из Турне и на восходе солнца подошли к Куртре, который сочли слишком сильно укрепленным и хорошо обороняемым, чтобы взять с хода, но зато разграбили и сожгли пригороды, сразу же отойдя с добычей за реку Лис.
Все это означало прямой урок добрым людям Фландрии; посему Якоб ван Артеведде, получив жалобы великие в городе Генте, чьим эшевеном был, сильно разволновался, поклявшись, что это злодеяние не пройдет даром земле Турне; он разослал свой письменный приказ во все славные города Фландрии и написал графам Солсбери и Суффолку, присланным, как мы знаем, королем Эдуардом, с просьбой присоединиться к нему между городом Оденард и Турне, в узком проходе, который назывался Железным мостом.
Оба английских графа ответили, что в указанный день будут на месте.
И выполняя свое обещание, они двинулись в путь, имея проводником мессира Вафлара де ла Круа, хорошо знавшего эти края, потому что долго воевал здесь. Но случилось так, что жители Лилля узнали об этом отряде (он состоял лишь из пятидесяти копейщиков и сорока арбалетчиков) и, выйдя из города в количестве почти полутора тысяч воинов, устроили три засады, с тем чтобы графы Суффолк и Солсбери, с какой бы стороны они ни проезжали, не смогли от них ускользнуть. Но эти засады ни к чему не привели, так как мессир Вафлар повел их напрямик проселочной дорогой и она вывела бы их к цели, если бы ее не преграждала недавно вырытая канава. Увидев этот свежий и глубокий ров, мессир Вафлар остановился в сильном недоумении и посоветовал рыцарям вернуться назад, не беспокоясь о назначенной встрече: ведь любая другая дорога, кроме той, по которой они двигались, вела только в западню. Но рыцари не пожелали ничего слышать и, посмеявшись над опасениями своего вожатого, приказали ему выбрать другую дорогу и идти вперед; они обещали помочь Якобу ван Артевелде и ни за что не хотели нарушать своего слова. Тогда мессир Вафлар согласился, но, перед тем как двинуться дальше, в последний раз попытался их отговорить.
— Благородные сеньоры, — обратился он к ним, — вы сами выбрали меня проводником в этом походе, и я взялся вести вас и приведу к месту встречи той дорогой, которая вам подойдет, ибо я могу только гордиться вашим обществом. Но предупреждаю, что, если воины из Лилля ждут нас в засаде и всякое сопротивление будет бесполезным, я стану искать спасения моего бренного тела в бегстве, сделав это так резво, как только смогу.
При этих словах рыцари рассмеялись и сказали, что они заранее прощают ему все, что он сочтет нужным предпринять в случае столкновения с противником, лишь бы он ехал впереди, указывая дорогу, что должна вывести их к Железному мосту. Поэтому они продолжали свой путь, смеясь и болтая, не думая о том, что предсказание мессира Вафлара может сбыться; вдруг, когда они спустились в глубокий, заросший кустами и большими деревьями овраг, они неожиданно увидели, как из-за кустов поднялись и засверкали вокруг них шлемы отряда арбалетчиков, орущих во все глотки:
— Смерть англичанам! Смерть!
И, тотчас перейдя от слов к делу, арбалетчики обрушили на рыцарей град стрел. При первом крике и первом выстреле мессир Вафлар, убедившись, что его опасения оправдались, развернул коня, выскочил из засады и, крикнув рыцарям, чтобы они следовали за ним, умчался во весь опор, о чем он и предупреждал; но рыцари не последовали его примеру, и мессир Вафлар, обернувшись на скаку, увидел, что они спешились, чтобы защищаться до последнего. Это все, что он узнал о них, скоро потеряв рыцарей из виду; никто из его спутников назад не вернулся, но мессир Вафлар сообщил оруженосцу графа о несчастье, случившемся с его господином, и послал в Англию передать графине печальную весть.
Эдуард и Джон Невил выслушали рассказ оруженосца о том, что произошло во Фландрии, с большим вниманием, ибо, с тех пор как они ездили по приграничным с Шотландией областям, до них совершенно не доходили известия о событиях за морем. Поэтому король щедро вознаградил гонца за быстроту, с какой тот исполнил свою миссию, и, отослав его, стал ждать прихода Уильяма Монтегю.
Время шло, но Уильям не возвращался; наконец, когда пробило полночь, Джон Невил и Эдуард удалились в отведенные им покои; но Эдуард, вместо того чтобы раздеться и лечь в постель, снял только кольчугу и в волнении расхаживал взад-вперед по комнате, ведь в голову ему приходили порочные мысли о том, что граф оставил беззащитную жену в его власти. Поэтому он, сложив на груди руки, ходил с озабоченным лицом, и сердце его переполняли прелюбодейные желания; изредка он останавливался перед окном, вглядываясь в дальнее крыло замка: там сквозь цветные витражи маленького окошка молельни светилась лампа. Именно там Алике — догадавшись, наверное, кто он, она отказалась его принять — в чистоте своей любящей души молилась Господу всемогущему о погибшем или плененном муже. Эдуард, прижавшись лбом к стеклу, не сводил глаз с этого окна и мысленно представлял себе ее прекрасное лицо — он всегда видел его озаренным улыбкой, — залитое слезами и искаженное страданием, и от этого Алике казалась ему еще более желанной, ибо ревность усиливает любовь, и Эдуард пережил бы неслыханную, неведомую ему радость, если бы смог осушить губами эти слезы, что проливались о другом.
И он решил хотя бы на миг увидеть графиню и поговорить с ней, чтобы после многих треволнений и войн еще раз насладиться мелодичным звучанием ее голоса; в молельне по-прежнему горел свет и, освещенные им, сверкали, словно рубины и сапфиры, рясы и облачения святых, изображенных на витражах. Он говорил себе, что этот свет озаряет женщину, которую он тайно любит уже три года; он безотчетно, безвольно, влекомый какой-то неодолимой силой, открыл дверь, пошел по темному коридору и за поворотом заметил, что впереди, в конце длинной галереи, из приоткрытой двери пробивается свет, озаряющий только угол стены и плиты пола. На цыпочках, затаив дыхание, он подошел к двери часовни и с порога увидел перед алтарем стоящую на коленях графиню: руки ее были опущены, а голова покоилась на молитвенной скамеечке. И тут же человек, стоявший у колонны так неподвижно, что его можно было бы принять за статую, поднял руку, прося короля молчать, и подошел к Эдуарду, еле слышно, словно призрак, касаясь ногами украшенных гербами плит пола; король узнал Уильяма Монтегю.
— Я сам пришел за ответом, мессир, — сказал король, — понимая, что вы его мне не принесете, и не зная, какая причина могла вас задержать.
— Посмотрите, ваша светлость, этот ангел, молясь и плача, уснул.
— Вижу, — ответил Эдуард, — а вы ждали, когда она проснется.
— Я охранял ее сон, ваша светлость, — сказал Уильям. — Эту обязанность доверил мне граф, и сегодня она тем более для меня священна, что я не знаю, взирает ли он сейчас с небес, как я ее исполняю.
— И вы проведете здесь ночь? — спросил Эдуард.
— По крайней мере, останусь до тех пор, пока она не откроет глаза. Что, ваша светлость, я должен буду передать ей тогда от вашего имени?
— Скажите графине, — ответил Эдуард, — что молитва, с которой она обратилась к Небу, услышана на земле, и король Эдуард клянется честью, что если граф Солсбери жив, то он будет выкуплен, а если погиб, то будет отмщен.
Сказав это, король, неслышно ступая, вернулся к себе в комнату, еще более укрепившись в своей любви, и, не раздеваясь, бросился на кровать; едва рассвело, он разбудил мессира Джона Невила и покинул замок графини Солсбери, не обменявшись с ней ни единым словом и ожидая многого от будущего и от тех событий, что оно с собой принесет.
XIV
Возвратившись в Лондон, Эдуард убедился, что все его приказы исполнены и флот готов к отплытию; отныне у него был двойной повод вернуться во Фландрию, ибо, кроме исполнения своего плана, он хотел помочь своему зятю, ради него бросившемуся в эту неравную борьбу графа с королем; к тому же ему надо было доставить целый двор фрейлин и камергеров к королеве, по-прежнему остававшейся в славном городе Генте под защитой Якоба ван Артевелде, а кроме этого, привезти сильное подкрепление из лучников и рыцарей, чтобы продолжить войну даже в том случае, если князья Империи покинут его; он начал этого опасаться из-за писем, полученных от Людвига IV Баварского: тот предлагал свое посредничество в заключении перемирия между ним и королем Франции.
Поэтому 22 июня он сел на корабль и повел один из самих прекрасных флотов, какие только существовали в истории; он спустился вниз по Темзе и вышел в открытое море; это выглядело столь величественно, что можно было бы сказать, будто он отправляется покорять весь мир. Так плыл он два дня; потом, на исходе второго дня, он увидел у берегов Фландрии, между Бланкенберге и Слёйсом, такое великое множество корабельных мачт, что казалось, словно на море вырос лес. Он тотчас вызвал лоцмана, видевшего, как и Эдуард, сие неожиданное зрелище, и спросил его, что это может быть. Тогда лоцман ответил, что, как он считает, это флот норманнов и французов, а выслал его в море король Филипп, чтобы подстерегать возвращение короля Эдуарда во Фландрию и не дать ему высадиться.
— Вот оно что, — сказал Эдуард, внимательно выслушав лоцмана. — Значит, именно эти люди захватили два моих больших корабля «Эдуард» и «Христофор», разграбили и сожгли мой славный город Саутгемптон.
— Это действительно они, — ответил лоцман.
— В таком случае дальше мы не поплывем, — решил Эдуард, — ибо я давно желал настигнуть их и дать бой; теперь, когда мы встретились, мы вступим в сражение, и если это будет угодно Богу и святому Георгию, то за день заставим их расплатиться за все те разбои, что уже три года чинят они на нашей земле. Поэтому бросайте якоря и всю ночь следите за тем, чтобы они не ускользнули от нас.
Однако прежде чем лоцман отправился исполнять полученные приказы, король установил диспозицию сражения, чтобы на следующий день, снимаясь с якоря, флот не тратил время на построение в боевой порядок, а сразу устремился вперед, в бой. Под покровом темноты, скрывавшей от противника маневры английского флота, Эдуард приказал выдвинуть в первую линию самые мощные корабли, а между судами, где находились рыцари и пехотинцы, поставить корабли с лучниками на палубах; потом на обоих флангах он поставил суда с копейщиками, чтобы они могли поспешить на помощь туда, где возникнет необходимость; затем король велел перевести на особый, быстроходный корабль всех графинь, баронесс, дворянок и горожанок Лондона, отправлявшихся в Гент к королеве, придав им для охраны триста солдат и пятьсот лучников; после этого Эдуард, объехав все корабли, просил каждый экипаж в предстоящей битве свято беречь честь короля; когда воины поклялись в этом, он вернулся на борт флагманского корабля немного отдохнуть, чтобы утром быть свежим и бодрым в сражении.
Король проснулся на рассвете и поднялся на палубу; все было как и накануне: французы и норманны не только не думали бежать, но и сами построились в боевой порядок. Эдуард сразу заметил, что к сражению те приготовились плохо, ибо, за исключением нескольких кораблей, — они, казалось, отделились от флота — остальные суда стояли на якоре у берега, что затрудняло их перемещение и в случае необходимости мешало маневрировать. Тогда он пересчитал все большие корабли: их, не считая барок, было сто сорок, и помещалось на них сорок тысяч человек — генуэзцев, пикардийцев и норманнов.
Когда король и его маршал сделали все эти наблюдения, они поняли, что если английский флот будет двигаться вперед с той линии, на которой расположился — с запада на восток, — то солнце будет светить им в глаза, что помешает лучникам целиться и лишит английскую армию того огромного превосходства, какое она благодаря своим стрелкам имела над всеми другими войсками. Поэтому король приказал совершить маневр и идти на веслах против ветра до тех пор, пока английский флот не отойдет вверх на север хотя бы на пол-льё от французского флота;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33