Судите сами, ваше величество, так ли много у вас потомства, чтобы сразу потерять жену и ребенка.
— Довольно обетов! — изменившимся голосом воскликнул король. — Хватит подобных клятв и да простит нас Бог за них!
— Правильно, — согласился Робер Артуа, вставая, — надеюсь, благодаря моей цапле было принесено даже больше обетов, чем нужно сейчас, чтобы король Филипп вечно раскаивался в том, что изгнал меня из Франции.
В эту минуту дверь в зал отворилась и герольд, подойдя к Эдуарду, сообщил о приезде из Фландрии посланца от Якоба ван Артевелде.
II
Эдуард ненадолго задумался, прежде чем ответить герольду, потом, с улыбкой обратившись к рыцарям, давшим обеты, сказал:
— Господа, вот у нас и появился союзник. Кажется, я бросил семена вовремя и в добрую землю, ибо мой замысел начинает в свой срок давать плоды и теперь я могу предсказать, с какой стороны мы вступим во Францию. Сир де Бомон, мы назначаем вас маршалом.
— Милостивый государь, наверное, вы поступили бы правильнее, положившись в решении вопроса о наследовании только на дворян, — ответил Иоанн Геннегауский, — ведь простонародью очень выгодно поддерживать междоусобицы сильных мира сего. Когда знать и королевская власть враждуют друг с другом, народу достаются трофеи, а волкам — трупы. Разве эти чертовы фламандцы не воспользовались нашей борьбой с Империей, чтобы избавиться от нашей власти? А теперь, видите ли, они сами себе хозяева, как будто управлять графством Фландрия — это сукна валять или хмельное пиво варить.
— Благородный мой дядя, — улыбнулся Эдуард, — вы, будучи соседом фламандцев, слишком сильно заинтересованы в этом, чтобы мы смогли полностью положиться на ваше мнение, которое нужно узнать у добрых людей Ипра, Брюгге и Гента. Впрочем, если они воспользовались вашими распрями с Империей, чтобы выйти из-под вашей власти, то разве вы, сеньоры, не использовали междуцарствие, чтобы ускользнуть из-под имперской власти и настроить себе замков, которые фламандцы у вас пожгли? Это ставит вас, если я не ошибаюсь, по отношению к Людвигу Четвертому Баварскому и Фридриху Третьему почти в такое же положение, в каком коммуны Фландрии находятся по отношению к Людовику де Креси. Поверьте мне, Бомон, не будем защищать этого человека, который позволял вертеть собой какому-то аббату из Везле, ничего не смыслил в управлении страной и думал лишь о том, как бы самому обогатиться за счет народа. Вы помните моралите, что лет десять тому назад с большим успехом разыграли перед нами цирюльники из Честера? Нет, не помните, ибо, если я не забыл, вы со своими людьми вернулись во Фландрию из-за ссоры, что произошла на Троицын день тысяча триста двадцать седьмого года между геннегаусцами и англичанами в нашем городе Йорке. Так вот, это моралите, хотя тогда было мне всего пятнадцать лет, стало для меня большой наукой. Хотите, я вам его расскажу?
Все с любопытством обернулись к Эдуарду.
— Слушайте же, что изображалось в этом моралите! После того как у бедной четы королевские сборщики налогов отняли все, потому что она не могла уплатить подать, остался у них вместо мебели лишь старый сундук, на котором они сидели и, горько стеная, оплакивали свое разорение. Но тут сборщики снова вернулись: они вспомнили, что в жалкой хижине был еще старый сундук, а они забыли его забрать. Крестьяне просили оставить его, чтобы складывать в нем хлеб свой, когда он у них появится. Королевские сборщики не желали ни о чем слушать и, невзирая на мольбы и рыдания бедняков, заставили их подчиниться. Но едва те встали, как крышка поднялась, а из сундука выскочили три черта и утащили с собой сборщиков налогов. Эта сцена осталась у меня в памяти, и я, дорогой мой дядя, теперь всегда считаю неправыми тех, кто, отняв все у своих вассалов, хочет еще забрать у них сундук, на котором они сидят, проливая слезы.
Ступайте и передайте посланцу нашего друга Якоба ван Артевелде, — обратился король к герольду, ждавшему ответа, — что мы примем его завтра в полдень. Ну а вы, мой геннегауский дядя, и вы, кузен мой Робер Артуа, будьте готовы через полчаса ехать вместе со мной; сегодня ночью нам предстоит совершить небольшую прогулку в четырнадцать миль. Пойдемте со мной, Готье, — прибавил король, вставая, — мне нужно кое-что вам сказать.
С этими словами Эдуард взял под руку Готье де Мони и, улыбаясь, спокойно вышел из зала, где разыгралась одна из тех сцен, когда в одно мгновение решается участь народа и судьба королевства; потом, приказав следовать за ним только двум факелоносцам, король направился по коридору в свои покои.
— Дорогой мой рыцарь, я испытываю сильное желание оказать вам дурную услугу, — сказал Эдуард, замедлив шаги, чтобы его факелоносцы не расслышали слов.
— Какую же, ваше величество? — спросил Готье, по тону короля догадавшись, что тот шутит, а не угрожает ему.
— Я хочу — черт побери, пусть потом мне придется в этом раскаяться, но все равно!.. — хочу сделать вас королем Англии.
— Меня? — изумился Готье де Мони.
— Успокойся, — сказал Эдуард, небрежно опираясь на руку своего любимца, — королем ты будешь всего на час.
— О ваше величество, вы меня успокоили! — с облегчением вздохнул Готье де Мони. — А теперь объясните мне, нет, приказывайте, ибо вы знаете, что я предан вам телом и душой.
— Да, знаю и потому обращаюсь к тебе, а не к кому-либо другому. Слушай, я догадываюсь, чего от меня хочет этот Артевелде из Фландрии. А так как он у меня в руках, то я не возражал бы извлечь из этого наибольшую выгоду. Но прежде мне самому необходимо срочно уладить собственные дела. Сначала я думал послать к нему тебя, а посла принять самому. Но теперь передумал, и посла примешь ты. Я же поеду во Фландрию.
— Неужели, ваше величество, вы подвергнете себя опасности путешествия через пролив в одиночку, без свиты? Неужели вверите царственную особу мятежным горожанам, прогнавшим своих сеньоров?
— А чего мне бояться? Они меня не знают, перед отъездом я сам наделю себя всеми полномочиями посла и, благодаря этому званию, стану особой более неприкосновенной и священной, нежели король. К тому же поговаривают, что он большой хитрец, этот Артевелде. Я хочу познакомиться с ним поближе, выяснить во всех подробностях, могу ли я положиться на его слово. Так как это дело решенное, Готье, — прибавил король, взявшись за ключ в двери, — то завтра в полдень будь готов сыграть свою роль.
— Значит, милостивый государь, сегодня вечером вы больше не нуждаетесь во мне? Но что я должен делать — войти вместе с вами или удалиться?
— Ступай, Готье, — тихим, мрачным голосом ответил король. — В этой комнате меня ждет человек, с которым мне необходимо поговорить без свидетеля, ибо никто, кроме меня, не должен слышать того, что он мне скажет, и если бы третьим при подобном разговоре был мой лучший друг, я не смог бы больше поручиться за его жизнь. Оставь меня, Готье, ступай и молись за то, чтобы Бог никогда не привел тебя провести такую ночь, которая предстоит мне.
— И в такое время ваш двор…
— Смеется и развлекается, ведь это его обычное занятие. Придворные замечают, как чело наше покрывается морщинами, волосы седеют, и удивляются, отчего это короли так рано стареют. А что делать? Эти люди громко хохочут и не слышат тех, кто вздыхает в тиши!
— Ваше величество, какая-то опасность таится на дне этой тайны, и я не оставлю вас.
— Никакой опасности нет, уверяю тебя.
— Но я слышал, как вы просили сира де Бомона и его светлость Робера Артуа быть готовыми ехать с вами.
— Мы нанесем визит моей матери.
— Но не будет ли этот визит подобен тому, что мы нанесли в Ноттингемский замок, когда через подземный ход проникли в спальню королевы и схватили там ее фаворита Роджера Мортимера? — тоже понизив голос, спросил Готье, приблизившись к королю.
— Нет, нет, — ответил Эдуард с едва уловимым недовольством, которое всегда вызывало у него напоминание о распущенных нравах матери. — Нет, Готье, королева исправилась и раскаивается в своей вине; для сына, может быть, я заставил королеву слишком суровой ценой искупить свои заблуждения и грехи, поскольку с того дня, а прошло уже десять долгих лет, я держу ее в заточении в башне Редингского замка. Ну а нового любовника, по-моему, бояться не следует: пытки Мортимера — я велел привязать его к сундуку, протащить по улицам Лондона, а затем вырвать из груди его еще трепещущее сердце предателя — доказали, что титул фаворита дорого обходится и иногда опасно носить его. Поэтому, признаюсь тебе, это будет просто визит покорного, почтительного и почти раскаявшегося сына, ибо бывают мгновений, когда я сомневаюсь, чтобы все то, что говорили об этой женщине, моей матери, могли бы доказать те люди, что, казалось, были в этом совершенно уверены. А посему спи спокойно, мой добрый Готье, пусть тебе снятся турниры, битвы и любовь, как это подобает храброму и красивому рыцарю, а мне уж позволь думать о предательстве, супружеской неверности и убийстве… Таковы королевские сны.
Готье почувствовал, что бестактно дальше навязывать королю свое общество, простился с Эдуардом, и тот приказал двум факелоносцам проводить его, освещая дорогу.
Оставшись в темноте, Эдуард проводил глазами удалявшегося молодого рыцаря; потом, когда перестал видеть факелы, тяжело вздохнул, провел ладонью по лбу, чтобы стереть пот, открыл дверь и вошел в комнату.
В ней находились два стражника, между ними стоял какой-то человек. Эдуард подошел к нему, с ужасом вгляделся в его бледное лицо, казавшееся еще бледнее при свете стоявшего на столе единственного в комнате светильника, и спросил тихим, почти дрожащим голосом:
— Так это вы, Матревис?
— Да, ваше величество, — ответил он. — Разве вы меня не узнаете?
— Конечно, узнаю, я помню, что видел вас раза два, когда вы заходили в комнату моей матери во время нашей поездки во Францию.
Потом, обратившись к стражникам, он приказал:
— Оставьте меня с этим человеком.
Когда стражники вышли, Эдуард еще несколько минут пристально смотрел на Матревиса взглядом, в котором перемешивались любопытство и ужас; наконец он даже не сел, а скорее рухнул в кресло.
— Значит, это вы убили моего отца? — хриплым голосом спросил он.
— Вы обещали сохранить мне жизнь, если я вернусь в Англию, — ответил тот. — Я поверил слову короля и покинул Германию, где мне ничто не угрожало. Теперь я стою безоружен в вашем дворце, я в ваших руках и защитой от самого могущественного короля христианского мира мне служит клятва, данная им.
— Не беспокойтесь, — сказал Эдуард. — Сколь бы гнусным чудовищем вы для меня ни были, никто не посмеет сказать, что вы напрасно доверились моему слову, и из этого дворца вы уйдете свободным, как будто руки ваши не обагрены кровью короля, отца моего. Но, как вы знаете, лишь при одном условии.
— Я готов его выполнить.
— И вы ничего не утаите от меня?
— Ничего…
— И предоставите мне все доказательства, какие у вас есть, не взирая на особ, которых они компрометируют?
— Я предоставлю их вам…
— Хорошо, — тяжко вздохнул король; потом, после недолгого молчания, облокотился локтями о стол, обхватив руками голову, и сказал: — Вы можете начинать, я слушаю вас.
— Вашему величеству, несомненно, уже известна часть того, о чем я намерен рассказать.
— Вы ошибаетесь, — ответил король, сидя в прежней позе. — Король ничего не знает, ибо окружен теми людьми, кому выгодно скрывать от него правду. Поэтому я и выбрал человека, который, открыв мне правду, может надеяться на лучшее.
— И я тем более способен поведать вам правду, ибо скоро двадцать семь лет, как я поступил на службу к королеве, вашей матери. Сначала меня приставили к ней пажом, потом я стал ее секретарем. Я всегда преданно служил королеве и как паж и как секретарь.
— Да, — прошептал Эдуард так тихо, что его едва можно было расслышать. — Да, я знаю, вы преданно ей служили, даже слишком преданно, и как паж и как секретарь, а потом еще и как палач.
— Начиная с какого времени, ваше величество, я должен начать свой рассказ?
— С того дня, как вы начали ей служить.
— Было это в тысяча триста одиннадцатом году, за год до вашего рождения… Прошло уже четыре года, как король Франции, проводив дочь до Булони, отдал ее в царственные руки вашего отца. Англия приняла ее как ангела-спасителя, ибо все на острове надеялись, что ее влияние — тогда она была молода и красива — уничтожит или, по крайней мере, уравновесит влияние министра Гевестона, ведь он был… простите меня, ваше величество, что я говорю с вами о подобных вещах, ведь он был больше чем просто фаворит короля!
— Да, да, я это знаю, — резко оборвал его Эдуард. — Продолжайте.
— Но все обманулись: Гевестон одержал верх над королевой. Когда последняя надежда знати рухнула, то бароны, поняв, что от короля, вашего отца, они смогут добиться своего только силой, подняли оружие против него и прекратили борьбу лишь тогда, когда он выдал им Гевестона; из рук баронов Гевестон попал в руки палача. Вскоре после его казни вы, ваше величество, и появились на свет; все думали, что благодаря сыну, которого она подарила вашему отцу, королева вновь приобретет хоть какое-то влияние на супруга. Но все опять ошиблись: Хью Спенсер уже занял в сердце вашего отца место Гевестона. Вы, ваше величество, еще могли видеть этого молодого человека и знаете, какой тот был наглец. Вскоре он потерял всякую сдержанность в отношении королевы, отнял у нее графство Корнуолл, пожалованное ей лично на собственные расходы, и ваша мать, впав в отчаяние, велела мне написать королю Карлу Красивому, ее брату, что она всего лишь наемная служанка во дворце супруга. В это время между Францией и Англией начались великие распри из-за Гиени. Королева тогда предложила мужу поехать во Францию и стать посредницей в переговорах между ним и ее братом-королем; тот легко на это согласился.
Королева нашла вашего дядю уже знающим о многом из её письма; она же рассказала ему обо всем, чего он еще не знал. Тогда Карл Красивый разгневался и, пытаясь найти повод к войне, потребовал от короля Эдуарда II, чтобы он лично явился принести ему клятву верности как своему сюзерену. Спенсер сразу почувствовал, что он в любом случае обречен: погибнет, если поедет вместе с Эдуардом и попадет в руки короля Франции; все равно пропадет, «казавшись беззащитным перед баронами, если останется в Англии, когда король будет в отъезде. Вот он и предложил уловку, которая должна была его спасти, но все-таки послужила причиной его падения; суть ее заключалась в том, ваше величество, чтобы вас провозгласить сюзереном провинции Гиень и послать вместо отца присягать на верность королю Франции…
— Вот в чем дело! — перебил его король. — Вот почему он совершил эту ошибку, а я до сих пор не понимал, как ее мог допустить такой тонкий политик. Продолжайте, я вижу, вы говорите правду…
— Я нуждаюсь в вашем одобрении, ваше величество, ибо подошел к тому времени, когда… — замялся Матревис.
— Не смущайтесь, я знаю, что вы хотите сказать о Роджере Мортимере. Приехав в Париж, я нашел его при моей матери; даже будучи ребенком, я замечал, что Мортимера с королевой связывают очень близкие отношения. Теперь скажите мне, ибо только вы можете рассказать об этом, близость эта возникла в Париже или еще в Англии?
— В Англии, и именно она послужила истинной причиной изгнания Роджера.
— Хорошо, — сказал король, — слушаю вас.
— Не вы один, ваше величество, обратили внимание на эту связь, поскольку епископ Эксетерский, что привез вас во Францию, обо всем сообщил королю Эдуарду, вернувшись в Лондон. Король тут же написал королеве, повелев ей возвратиться, а вам лично послал письмо, предлагая покинуть мать и ехать назад в Англию.
— Я не получал такого письма, — перебил Эдуард, — и слышу о нем впервые. Ведь только мой отец мог сообщить мне об этом обстоятельстве, а королева ни разу не позволила мне навестить отца в тюрьме.
— Это письмо перехватил Мортимер.
— Негодяй! — прошептал Эдуард.
— Королева ответила королю манифестом, объявив, что возвратится в Англию лишь тогда, когда Хью Спенсера изгонят из королевского совета и разлучат с королем.
— Кто написал манифест?
— Я не знаю. Мне его прочитал Мортимер, правда, в присутствии королевы и графа Кента. Манифест произвел в Лондоне такое впечатление, на которое и рассчитывали: недовольные бароны перешли на сторону королевы и вашего величества.
— Как это на мою сторону?! Но ведь все прекрасно знали, что я был несчастным ребенком, ничего не понимавшим в происходящем, что моим именем просто воспользовались. И пусть меня сию же минуту покарает Господь, если я когда-нибудь что-либо замышлял против моего отца!
— Вскоре — король Карл Красивый готовился тогда оказать сестре обещанную помощь деньгами и войском — ко французскому двору прибыл Тибо де Шатийон, епископ Сентский. Он привез послания от Иоанна XXII, сидевшего тогда на святом престоле в Авиньоне;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Довольно обетов! — изменившимся голосом воскликнул король. — Хватит подобных клятв и да простит нас Бог за них!
— Правильно, — согласился Робер Артуа, вставая, — надеюсь, благодаря моей цапле было принесено даже больше обетов, чем нужно сейчас, чтобы король Филипп вечно раскаивался в том, что изгнал меня из Франции.
В эту минуту дверь в зал отворилась и герольд, подойдя к Эдуарду, сообщил о приезде из Фландрии посланца от Якоба ван Артевелде.
II
Эдуард ненадолго задумался, прежде чем ответить герольду, потом, с улыбкой обратившись к рыцарям, давшим обеты, сказал:
— Господа, вот у нас и появился союзник. Кажется, я бросил семена вовремя и в добрую землю, ибо мой замысел начинает в свой срок давать плоды и теперь я могу предсказать, с какой стороны мы вступим во Францию. Сир де Бомон, мы назначаем вас маршалом.
— Милостивый государь, наверное, вы поступили бы правильнее, положившись в решении вопроса о наследовании только на дворян, — ответил Иоанн Геннегауский, — ведь простонародью очень выгодно поддерживать междоусобицы сильных мира сего. Когда знать и королевская власть враждуют друг с другом, народу достаются трофеи, а волкам — трупы. Разве эти чертовы фламандцы не воспользовались нашей борьбой с Империей, чтобы избавиться от нашей власти? А теперь, видите ли, они сами себе хозяева, как будто управлять графством Фландрия — это сукна валять или хмельное пиво варить.
— Благородный мой дядя, — улыбнулся Эдуард, — вы, будучи соседом фламандцев, слишком сильно заинтересованы в этом, чтобы мы смогли полностью положиться на ваше мнение, которое нужно узнать у добрых людей Ипра, Брюгге и Гента. Впрочем, если они воспользовались вашими распрями с Империей, чтобы выйти из-под вашей власти, то разве вы, сеньоры, не использовали междуцарствие, чтобы ускользнуть из-под имперской власти и настроить себе замков, которые фламандцы у вас пожгли? Это ставит вас, если я не ошибаюсь, по отношению к Людвигу Четвертому Баварскому и Фридриху Третьему почти в такое же положение, в каком коммуны Фландрии находятся по отношению к Людовику де Креси. Поверьте мне, Бомон, не будем защищать этого человека, который позволял вертеть собой какому-то аббату из Везле, ничего не смыслил в управлении страной и думал лишь о том, как бы самому обогатиться за счет народа. Вы помните моралите, что лет десять тому назад с большим успехом разыграли перед нами цирюльники из Честера? Нет, не помните, ибо, если я не забыл, вы со своими людьми вернулись во Фландрию из-за ссоры, что произошла на Троицын день тысяча триста двадцать седьмого года между геннегаусцами и англичанами в нашем городе Йорке. Так вот, это моралите, хотя тогда было мне всего пятнадцать лет, стало для меня большой наукой. Хотите, я вам его расскажу?
Все с любопытством обернулись к Эдуарду.
— Слушайте же, что изображалось в этом моралите! После того как у бедной четы королевские сборщики налогов отняли все, потому что она не могла уплатить подать, остался у них вместо мебели лишь старый сундук, на котором они сидели и, горько стеная, оплакивали свое разорение. Но тут сборщики снова вернулись: они вспомнили, что в жалкой хижине был еще старый сундук, а они забыли его забрать. Крестьяне просили оставить его, чтобы складывать в нем хлеб свой, когда он у них появится. Королевские сборщики не желали ни о чем слушать и, невзирая на мольбы и рыдания бедняков, заставили их подчиниться. Но едва те встали, как крышка поднялась, а из сундука выскочили три черта и утащили с собой сборщиков налогов. Эта сцена осталась у меня в памяти, и я, дорогой мой дядя, теперь всегда считаю неправыми тех, кто, отняв все у своих вассалов, хочет еще забрать у них сундук, на котором они сидят, проливая слезы.
Ступайте и передайте посланцу нашего друга Якоба ван Артевелде, — обратился король к герольду, ждавшему ответа, — что мы примем его завтра в полдень. Ну а вы, мой геннегауский дядя, и вы, кузен мой Робер Артуа, будьте готовы через полчаса ехать вместе со мной; сегодня ночью нам предстоит совершить небольшую прогулку в четырнадцать миль. Пойдемте со мной, Готье, — прибавил король, вставая, — мне нужно кое-что вам сказать.
С этими словами Эдуард взял под руку Готье де Мони и, улыбаясь, спокойно вышел из зала, где разыгралась одна из тех сцен, когда в одно мгновение решается участь народа и судьба королевства; потом, приказав следовать за ним только двум факелоносцам, король направился по коридору в свои покои.
— Дорогой мой рыцарь, я испытываю сильное желание оказать вам дурную услугу, — сказал Эдуард, замедлив шаги, чтобы его факелоносцы не расслышали слов.
— Какую же, ваше величество? — спросил Готье, по тону короля догадавшись, что тот шутит, а не угрожает ему.
— Я хочу — черт побери, пусть потом мне придется в этом раскаяться, но все равно!.. — хочу сделать вас королем Англии.
— Меня? — изумился Готье де Мони.
— Успокойся, — сказал Эдуард, небрежно опираясь на руку своего любимца, — королем ты будешь всего на час.
— О ваше величество, вы меня успокоили! — с облегчением вздохнул Готье де Мони. — А теперь объясните мне, нет, приказывайте, ибо вы знаете, что я предан вам телом и душой.
— Да, знаю и потому обращаюсь к тебе, а не к кому-либо другому. Слушай, я догадываюсь, чего от меня хочет этот Артевелде из Фландрии. А так как он у меня в руках, то я не возражал бы извлечь из этого наибольшую выгоду. Но прежде мне самому необходимо срочно уладить собственные дела. Сначала я думал послать к нему тебя, а посла принять самому. Но теперь передумал, и посла примешь ты. Я же поеду во Фландрию.
— Неужели, ваше величество, вы подвергнете себя опасности путешествия через пролив в одиночку, без свиты? Неужели вверите царственную особу мятежным горожанам, прогнавшим своих сеньоров?
— А чего мне бояться? Они меня не знают, перед отъездом я сам наделю себя всеми полномочиями посла и, благодаря этому званию, стану особой более неприкосновенной и священной, нежели король. К тому же поговаривают, что он большой хитрец, этот Артевелде. Я хочу познакомиться с ним поближе, выяснить во всех подробностях, могу ли я положиться на его слово. Так как это дело решенное, Готье, — прибавил король, взявшись за ключ в двери, — то завтра в полдень будь готов сыграть свою роль.
— Значит, милостивый государь, сегодня вечером вы больше не нуждаетесь во мне? Но что я должен делать — войти вместе с вами или удалиться?
— Ступай, Готье, — тихим, мрачным голосом ответил король. — В этой комнате меня ждет человек, с которым мне необходимо поговорить без свидетеля, ибо никто, кроме меня, не должен слышать того, что он мне скажет, и если бы третьим при подобном разговоре был мой лучший друг, я не смог бы больше поручиться за его жизнь. Оставь меня, Готье, ступай и молись за то, чтобы Бог никогда не привел тебя провести такую ночь, которая предстоит мне.
— И в такое время ваш двор…
— Смеется и развлекается, ведь это его обычное занятие. Придворные замечают, как чело наше покрывается морщинами, волосы седеют, и удивляются, отчего это короли так рано стареют. А что делать? Эти люди громко хохочут и не слышат тех, кто вздыхает в тиши!
— Ваше величество, какая-то опасность таится на дне этой тайны, и я не оставлю вас.
— Никакой опасности нет, уверяю тебя.
— Но я слышал, как вы просили сира де Бомона и его светлость Робера Артуа быть готовыми ехать с вами.
— Мы нанесем визит моей матери.
— Но не будет ли этот визит подобен тому, что мы нанесли в Ноттингемский замок, когда через подземный ход проникли в спальню королевы и схватили там ее фаворита Роджера Мортимера? — тоже понизив голос, спросил Готье, приблизившись к королю.
— Нет, нет, — ответил Эдуард с едва уловимым недовольством, которое всегда вызывало у него напоминание о распущенных нравах матери. — Нет, Готье, королева исправилась и раскаивается в своей вине; для сына, может быть, я заставил королеву слишком суровой ценой искупить свои заблуждения и грехи, поскольку с того дня, а прошло уже десять долгих лет, я держу ее в заточении в башне Редингского замка. Ну а нового любовника, по-моему, бояться не следует: пытки Мортимера — я велел привязать его к сундуку, протащить по улицам Лондона, а затем вырвать из груди его еще трепещущее сердце предателя — доказали, что титул фаворита дорого обходится и иногда опасно носить его. Поэтому, признаюсь тебе, это будет просто визит покорного, почтительного и почти раскаявшегося сына, ибо бывают мгновений, когда я сомневаюсь, чтобы все то, что говорили об этой женщине, моей матери, могли бы доказать те люди, что, казалось, были в этом совершенно уверены. А посему спи спокойно, мой добрый Готье, пусть тебе снятся турниры, битвы и любовь, как это подобает храброму и красивому рыцарю, а мне уж позволь думать о предательстве, супружеской неверности и убийстве… Таковы королевские сны.
Готье почувствовал, что бестактно дальше навязывать королю свое общество, простился с Эдуардом, и тот приказал двум факелоносцам проводить его, освещая дорогу.
Оставшись в темноте, Эдуард проводил глазами удалявшегося молодого рыцаря; потом, когда перестал видеть факелы, тяжело вздохнул, провел ладонью по лбу, чтобы стереть пот, открыл дверь и вошел в комнату.
В ней находились два стражника, между ними стоял какой-то человек. Эдуард подошел к нему, с ужасом вгляделся в его бледное лицо, казавшееся еще бледнее при свете стоявшего на столе единственного в комнате светильника, и спросил тихим, почти дрожащим голосом:
— Так это вы, Матревис?
— Да, ваше величество, — ответил он. — Разве вы меня не узнаете?
— Конечно, узнаю, я помню, что видел вас раза два, когда вы заходили в комнату моей матери во время нашей поездки во Францию.
Потом, обратившись к стражникам, он приказал:
— Оставьте меня с этим человеком.
Когда стражники вышли, Эдуард еще несколько минут пристально смотрел на Матревиса взглядом, в котором перемешивались любопытство и ужас; наконец он даже не сел, а скорее рухнул в кресло.
— Значит, это вы убили моего отца? — хриплым голосом спросил он.
— Вы обещали сохранить мне жизнь, если я вернусь в Англию, — ответил тот. — Я поверил слову короля и покинул Германию, где мне ничто не угрожало. Теперь я стою безоружен в вашем дворце, я в ваших руках и защитой от самого могущественного короля христианского мира мне служит клятва, данная им.
— Не беспокойтесь, — сказал Эдуард. — Сколь бы гнусным чудовищем вы для меня ни были, никто не посмеет сказать, что вы напрасно доверились моему слову, и из этого дворца вы уйдете свободным, как будто руки ваши не обагрены кровью короля, отца моего. Но, как вы знаете, лишь при одном условии.
— Я готов его выполнить.
— И вы ничего не утаите от меня?
— Ничего…
— И предоставите мне все доказательства, какие у вас есть, не взирая на особ, которых они компрометируют?
— Я предоставлю их вам…
— Хорошо, — тяжко вздохнул король; потом, после недолгого молчания, облокотился локтями о стол, обхватив руками голову, и сказал: — Вы можете начинать, я слушаю вас.
— Вашему величеству, несомненно, уже известна часть того, о чем я намерен рассказать.
— Вы ошибаетесь, — ответил король, сидя в прежней позе. — Король ничего не знает, ибо окружен теми людьми, кому выгодно скрывать от него правду. Поэтому я и выбрал человека, который, открыв мне правду, может надеяться на лучшее.
— И я тем более способен поведать вам правду, ибо скоро двадцать семь лет, как я поступил на службу к королеве, вашей матери. Сначала меня приставили к ней пажом, потом я стал ее секретарем. Я всегда преданно служил королеве и как паж и как секретарь.
— Да, — прошептал Эдуард так тихо, что его едва можно было расслышать. — Да, я знаю, вы преданно ей служили, даже слишком преданно, и как паж и как секретарь, а потом еще и как палач.
— Начиная с какого времени, ваше величество, я должен начать свой рассказ?
— С того дня, как вы начали ей служить.
— Было это в тысяча триста одиннадцатом году, за год до вашего рождения… Прошло уже четыре года, как король Франции, проводив дочь до Булони, отдал ее в царственные руки вашего отца. Англия приняла ее как ангела-спасителя, ибо все на острове надеялись, что ее влияние — тогда она была молода и красива — уничтожит или, по крайней мере, уравновесит влияние министра Гевестона, ведь он был… простите меня, ваше величество, что я говорю с вами о подобных вещах, ведь он был больше чем просто фаворит короля!
— Да, да, я это знаю, — резко оборвал его Эдуард. — Продолжайте.
— Но все обманулись: Гевестон одержал верх над королевой. Когда последняя надежда знати рухнула, то бароны, поняв, что от короля, вашего отца, они смогут добиться своего только силой, подняли оружие против него и прекратили борьбу лишь тогда, когда он выдал им Гевестона; из рук баронов Гевестон попал в руки палача. Вскоре после его казни вы, ваше величество, и появились на свет; все думали, что благодаря сыну, которого она подарила вашему отцу, королева вновь приобретет хоть какое-то влияние на супруга. Но все опять ошиблись: Хью Спенсер уже занял в сердце вашего отца место Гевестона. Вы, ваше величество, еще могли видеть этого молодого человека и знаете, какой тот был наглец. Вскоре он потерял всякую сдержанность в отношении королевы, отнял у нее графство Корнуолл, пожалованное ей лично на собственные расходы, и ваша мать, впав в отчаяние, велела мне написать королю Карлу Красивому, ее брату, что она всего лишь наемная служанка во дворце супруга. В это время между Францией и Англией начались великие распри из-за Гиени. Королева тогда предложила мужу поехать во Францию и стать посредницей в переговорах между ним и ее братом-королем; тот легко на это согласился.
Королева нашла вашего дядю уже знающим о многом из её письма; она же рассказала ему обо всем, чего он еще не знал. Тогда Карл Красивый разгневался и, пытаясь найти повод к войне, потребовал от короля Эдуарда II, чтобы он лично явился принести ему клятву верности как своему сюзерену. Спенсер сразу почувствовал, что он в любом случае обречен: погибнет, если поедет вместе с Эдуардом и попадет в руки короля Франции; все равно пропадет, «казавшись беззащитным перед баронами, если останется в Англии, когда король будет в отъезде. Вот он и предложил уловку, которая должна была его спасти, но все-таки послужила причиной его падения; суть ее заключалась в том, ваше величество, чтобы вас провозгласить сюзереном провинции Гиень и послать вместо отца присягать на верность королю Франции…
— Вот в чем дело! — перебил его король. — Вот почему он совершил эту ошибку, а я до сих пор не понимал, как ее мог допустить такой тонкий политик. Продолжайте, я вижу, вы говорите правду…
— Я нуждаюсь в вашем одобрении, ваше величество, ибо подошел к тому времени, когда… — замялся Матревис.
— Не смущайтесь, я знаю, что вы хотите сказать о Роджере Мортимере. Приехав в Париж, я нашел его при моей матери; даже будучи ребенком, я замечал, что Мортимера с королевой связывают очень близкие отношения. Теперь скажите мне, ибо только вы можете рассказать об этом, близость эта возникла в Париже или еще в Англии?
— В Англии, и именно она послужила истинной причиной изгнания Роджера.
— Хорошо, — сказал король, — слушаю вас.
— Не вы один, ваше величество, обратили внимание на эту связь, поскольку епископ Эксетерский, что привез вас во Францию, обо всем сообщил королю Эдуарду, вернувшись в Лондон. Король тут же написал королеве, повелев ей возвратиться, а вам лично послал письмо, предлагая покинуть мать и ехать назад в Англию.
— Я не получал такого письма, — перебил Эдуард, — и слышу о нем впервые. Ведь только мой отец мог сообщить мне об этом обстоятельстве, а королева ни разу не позволила мне навестить отца в тюрьме.
— Это письмо перехватил Мортимер.
— Негодяй! — прошептал Эдуард.
— Королева ответила королю манифестом, объявив, что возвратится в Англию лишь тогда, когда Хью Спенсера изгонят из королевского совета и разлучат с королем.
— Кто написал манифест?
— Я не знаю. Мне его прочитал Мортимер, правда, в присутствии королевы и графа Кента. Манифест произвел в Лондоне такое впечатление, на которое и рассчитывали: недовольные бароны перешли на сторону королевы и вашего величества.
— Как это на мою сторону?! Но ведь все прекрасно знали, что я был несчастным ребенком, ничего не понимавшим в происходящем, что моим именем просто воспользовались. И пусть меня сию же минуту покарает Господь, если я когда-нибудь что-либо замышлял против моего отца!
— Вскоре — король Карл Красивый готовился тогда оказать сестре обещанную помощь деньгами и войском — ко французскому двору прибыл Тибо де Шатийон, епископ Сентский. Он привез послания от Иоанна XXII, сидевшего тогда на святом престоле в Авиньоне;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33