Поняла ты меня?
– Да, папа, благодарю, и буду осторожна. Но скажи мне, – я не могу понять, – как живешь ты в этом подземелье, без воздуха, без света, без пищи! Чем ты питаешься?
– Успокойся, у меня здесь все необходимое. А воздух ведь хорош здесь?
– Правда. Пахнет сосной, точно здесь уголок леса, – заметила Мила, с любопытством озираясь кругом.
– Вот мой лес, – сказал Красинский, указывая на один угол подземной залы, где на низком столе, стоял расширенный кверху сосуд, в котором бил небольшой фонтан зеленоватой воды. – Кроме того, ты забываешь, что целые годы я жил один на острове единственным хозяином дома; значит мог, когда вздумается, выходить дышать воздухом и греться на солнце.
– А где вход к тебе? Я не помню, как вошла. Я уснула наверху в своей комнате, а проснулась здесь. Мне хотелось бы знать этот путь.
– Ты узнаешь его, дорогая, но только потом, когда получишь посвящение, произнесешь обет и примешь благословение магическим мечом. По твоим блестящим глазам я узнаю в тебе свою дочь. Твоя мать была слабая, нерешительная женщина; она оттолкнула истинное счастье. Послушай она моих советов, уступи моим просьбам, она жила бы и теперь, полная сил и красоты. Ты будешь благоразумнее и вступишь в нашу громадную, могущественную общину, разветвления которой покрывают весь мир. Многие из наших сочленов, мои друзья, посещают меня здесь; да и ты сколько раз встретишься в обществе с нашими братьями и сестрами. Одинокой ты не останешься, но ты одна будешь знать, что эти, иногда очень и очень высокопоставленные лица с безупречной репутацией, – братья по Люциферу. Ха! ха! ха! О, как свет глуп! Еще одна вещь. С этого дня ты не должна ходить на могилу матери. Ее строптивая и мстительная душа хочет вырвать тебя у меня и встанет между нами. Потому берегись и не давай увлечь себя на указываемый ею путь; там тебя стережет медленная и мучительная смерть от истощения твоей жизненной силы; а тебе нужно много жизненности и свежих сил для того, чтобы жить, любить и наслаждаться; если тебе будет недоставать этого живительного сока, ты погибнешь. А теперь, дитя мое, тебе пора вернуться к себе.
Он поднял руку, и Миле показалось, что пальцы его быстро вертели блестящий шарик. Но она не могла ни-188 чего рассмотреть, потому что мгновенно у нее закружилась голова. Словно во сне, слышала еще она повелительный голос, приказывавший ей вернуться в ее комнату, а потом она окончательно потеряла сознание.
Открыв глаза, Мила оказалась сидевшей по-прежнему в кресле, а книга, которую она читала, валялась около нее на полу; она ощущала такое утомление, что не в состоянии была соображать. Мила дотащилась до постели, кое-как разделась и, едва только опустилась на подушки, как забылась свинцовым сном.
Проснулась она поздно. У нее сохранилось ясное воспоминание о посещении подземелья и свидании с отцом, хотя в первую минуту она не могла дать себе отчет, – сон это был, или действительность? Вдруг вспомнила она про секрет, который показал ей отец. Она спешно сняла кольцо и осмотрела его внутреннюю сторону. Сначала простым глазом она не могла найти маленькую иголочку и только в лупу увидела ее, нажимая на камень. И Мила с довольной улыбкой надела опять кольцо; значит она не спала.
Наконец настал день бала. Выехали до полудня, так как предстояло два часа пути и следовало отдохнуть прежде, чем начать одеваться.
Мила бесилась, потому что холодность Масалитинова и упорство, с каким тот ее избегал, глубоко возмущали ее и в душе ее закипало жгучее желание мстить. Наружно она старалась скрыть свои чувства и искусно, с мнимой наивностью, принудила даже некоторым образом Михаила Дмитриевича пригласить ее на мазурку, которую тот танцевал превосходно, по ее мнению.
С наступлением вечера все костюмированные дамы собрались вокруг маленького грота, занятого феей источника и озаренного голубоватым светом. Когда бенгальские огни начали заливать потоками разноцветного света прелестную группу живых цветов, перед собравшимися на террасе зрителями развернулась действительно волшебная картина. Затем шествие, с царицей цветов во главе и под звуки военной музыки, направилось в танцевальную залу, устроенную на просторной лужайке, где был настлан пол, а в виде крыши натянут полосатый тик. Люстры, канделябры и бесчисленные фонарики освещали залу и окружающие кусты, где расставили буфеты и беседки для отдохновения. Ночь стояла чудная, благоуханная и было тепло, как днем.
Масалитинов был совершенно очарован красотой своей невесты; но он заметил тоже и Милу, эксцентричная красота которой произвела сенсацию между молодежью, хотя та ему по-прежнему не нравилась.
– Она вырядилась маком, а следовало бы просто дурманом, это больше было бы ей к лицу, – заметил Ведринский. – Есть что-то зловещее в этой женщине с зелеными глазами и гибкими, словно у тигрицы, движениями. Уж очень она на тебя поглядывает, не нравится мне это, – прибавил он.
Масалитинов презрительно пожал плечами.
– Не бойся, она не опасна для меня, а стрельба ее зеленых глаз – впустую. Ты прав, но она больше похожа на ящерицу, и хоть это не будет вежливо, но я не думаю танцевать с нею, ничего кроме мазурки, которую и то она у меня чуть не насильно вырвала.
Мила не замечала как будто вовсе, что Михаил Дмитриевич не танцует с ней; кавалеры осаждали ее и она не могла даже принимать все приглашения, но уже в глубине души ее кипела затаенная злоба. Когда Масалитинов пришел за ней перед мазуркой, она встретила его улыбкою и тотчас встала. Но едва начали они танцевать, как она сдернула одну из своих зеленых шелковых перчаток, которая оказалась разорванной, и бросила ее.
– Дыры эти действуют мне на нервы, – проговорила она, смеясь. – И доказывают только, что в Париже также хорошо обманывают, как и здесь.
В одной из фигур танца Масалитинову показалось, будто что-то кольнуло его в руку, хотя ощущение было крайне слабо и он почти тотчас же забыл его. Но затем, незаметно для него самого, по жилам стал разливаться сильный жар, сердце забилось сильнее, точно от крепкого вина, и понемногу стал дрожать каждый фибр его существа, а кровь горячим потоком ударила в голову.
– Боже, как вы разгорячились, Михаил Дмитриевич, – заметила Мила, когда по окончании фигуры, он намеревался вести даму на место. – Мне тоже очень жарко; и не худо бы выпить стакан лимонада, – прибавила она, направляясь к буфету.
Там была толпа и все стулья заняты.
– Возьмите бутылку и пойдемте распивать ее в сад; там найдется свободная скамья, – предложила Мила с самым невинным и наивным видом.
Ничего не подозревая, Масалитинов достал бутылку лимонада и последовал за своей дамой; а та чуть не бегом бросилась в дальше кусты, где действительно оказалась скамья и фонарики красноватым светом озаряли уголок.
Мила налила стакан и подала его кавалеру. Зеленоватые, фосфорически блестевшие глаза ее были теперь широко раскрыты и смотрели на Масалитинова жадным, полным откровенной любви взглядом… И странно, но Масалитинов не почувствовал на этот раз отвращения. Он сам пожирал глазами стоявшую перед ним молодую Цирцею, стройную, гибкую, воздушную, как бабочка, с головкой, увенчанной пышной короной волос, которые выглядели золотом из-под фиолетовых лепестков и зеленых листьев, а от света электрической лампочки на голове вспыхнули словно аметисты и изумруды.
В Миле бушевала та же безумная страсть, которую внушал ей некогда Цезарь Висконти. Ее охватило непреодолимое желание прильнуть к устам молодого богатыря, дышавшего здоровьем и силой. И вдруг с удивлением, но и со страхом увидела она, что из всего организма Масалитинова вырывались словно потоки красноватого пара и запах этот опьянил ее. С жадностью вдыхала она живительное веяние, которое производило на нее действие вина и точно всасывался во все ее существо.
Масалитинов был под властью очарования; он забыл Надю, забыл весь мир, а видел лишь обаятельную женщину, склонявшуюся над ним, как олицетворенное искушение. Все описанное длилось несколько мгновений; Мила протянула своему кавалеру стакан лимонада, а тот оттолкнул стакан и, задыхаясь, страстным шепотом проговорил:
– Мила, вы безумно хороши.
Он порывисто схватил ее и уста их слились в поцелуе. Как змеи обхватили белые руки Милы шею молодого человека, чуть не душившего ее, прижимая к себе. Но она не чувствовала и не видела ничего, а в полном смысле слова пила горячее дыхание своей жертвы. Мила не заметила даже, что Масалитинов вдруг побледнел, зашатался от головокружения и опустился на скамью; она же продолжала целовать его, упиваясь жизнью, которую высасывала из него.
Михаил Дмитриевич чувствовал себя дурно; голова его кружилась, появилась смертельная слабость, а ноги и руки налились точно свинцом, но оторваться от кроваво-красных губ молодой девушки не хватало сил; его приковали к себе и парализовали ее широко раскрытые, зеленые глаза.
Вдруг он лишился сознания.
– Безумная! Ты убьешь его, – раздался неожиданно тихий, но повелительный голос.
Черная тень выделилась из темной листвы деревьев и высокий, худой человек, схватив Милу, оторвал ее от Масалитинова, который в то же мгновение безжизненно опрокинулся на скамью, а затем свалился на землю и лежал неподвижно, обливаясь холодным потом.
Мила точно пробудилась от сна. Теперь она дышала полной грудью, щеки ее горели, глаза блестели, и все существо трепетало жизнью и силой.
– Отец, это ты?… Как попал ты сюда? – спросила она с удивлением.
В эту минуту, словно впервые, увидела она замертво распростертого на земле Масалитинова и испугалась.
– Отец, помоги ему. Что с ним?
– Ты чуть не убила его. Нельзя так злоупотреблять. Кто хочет долго наслаждаться, должен быть умерен, – строго сказал Красинский. – А теперь уйди и вернись в общество, чтобы не заподозрили твоей безумной выходки, – прибавил он.
Мила исчезла, как тень.
Тогда Красинский опустился на колени перед Масалитиновым и влил ему в рот жидкость из флакона, который достал из кармана. Затем он приподнял молодого человека, посадил на скамью, оперев головой о ствол дерева, и приложил руку к его лбу.
– Ты проспишь десять минут, а потом проснешься и уйдешь в свою комнату, чтобы выспаться. Забудь все, предшествовавшее обмороку, – строго и повелительно сказал он.
Он разжал стиснутые руки Михаила Дмитриевича, погладил ладони, натер их сильно ароматной эссенцией и затем снова спрятался в куще деревьев, высматривая, что произойдет. Минут десять спустя Масалитинов открыл глаза, но его мутный, потухший взор не видел, казалось, ничего. Машинально встал он, потянулся, расправляя руки и ноги, а потом, шатаясь, пошел к дому, прямо во флигель для гостей, где он занимал одну комнату с Ведринским. Придя к себе, он растянулся на постели и тотчас крепко заснул. А Красинский дождался его ухода и проводил глазами, когда тот, точно лунатик, выходил из беседки.
– Хорошо еще, что ты из неверующих, иначе Миле плохо пришлось бы с тобою, – прошептал он, также уходя и дьявольски злобно ухмыляясь.
Идя как автомат, Масалитинов не заметил встретившуюся ему Мэри Максакову, дочь хозяев. Молодая девушка заговорила с ним и не получила ответа; но, увидав неподвижный взгляд его мутных глаз, ничего словно не видевших, и его мертвенную бледность, она перепугалась.
– Вы больны, Михаил Дмитриевич? – повторила она громко. Но Масалитинов опять-таки не слышал вопроса и даже не видел ее как будто, потому что задел проходя мимо. Мэри проводила его глазами. Что с ним? Только что видела она его танцующим с Милой, да еще с таким увлечением, а теперь он похож на призрак и едва двигается. Добрая, милая девушка тотчас сообразила, что необходимо предупредить его друга. Она пошла в толпе искать Ведринского и найдя сообщила, в каком странном состоянии встретила его двоюродного брата.
– Боже мой! Что с ним случилось? Я видел, – Миша танцевал с Людмилой Вячеславовной, а потом исчез; но он был здоров и я заметил даже, что очень веселился, – заметил Ведринский, охваченный дурным предчувствием. – Сейчас найду его. А не заметили ли вы, в какую сторону он пошел?
– Да, я видела, что он шел во флигель.
Ведринский горячо поблагодарил ее за предупреждение и побежал в отведенную им комнату. Если Михаил вернулся, то мог быть только там и Георгий Львович нашел Масалитинова крепко спавшим на постели. Но при свете лампы он положительно испугался его вида. Лицо было смертельно бледно, глаза обведены темными кругами, губы посинели и казались бескровными, а руки были влажны и холодны. В душе Ведринского пробудился и страх и негодование; второй уже раз подобный случай происходил с его двоюродным братом и снова после того, как тот танцевал с Милой.
– Проклятый чертов ублюдок! – проворчал он.
Он решил достать для больного бульону и стакан теплого вина, а предварительно натер ему руки и виски одеколоном. Когда он вернулся с вином, то Масалитинов проснулся и сидел на краю постели с тем же болезненным видом.
– Ты болен, Миша. Надо посоветоваться с доктором. А пока выпей теплого вина. Ты право похож на привидение. Что с тобой?
– Ничего. Чувствую только необыкновенную слабость и непобедимое желание спать. Беспокоить из-за этого доктора было бы смешно. Дай вина; я выпью, это поможет мне и все пройдет. Второй раз это со мной, странно!..
– Очень странно, и всегда после танцев с противной Милой.
– Какой вздор! При чем она тут? Просто нервное состояние; может быть, я слишком много танцевал.
– Это ты говоришь вздор. Такой Голиаф, как ты, разве может утомиться от нескольких туров? Нет, тут причина иная. Теперь ложись и спи, – сказал Ведринский.
– Нет, я пойду успокоить Надю. Ее встревожит мое отсутствие, а потом я извинюсь и уйду спать.
Когда Масалитинов появился в танцевальном зале, все были поражены его смертельной бледностью. Надя очень испугалась и хотела немедленно уехать домой, так что жениху с трудом удалось убедить ее, что это пустяки, он чувствует себя много лучше, примет успокоительных капель и уснет, а это успокоит его гораздо скорее, нежели двухчасовое путешествие в коляске. Но Надя все-таки была грустна и непокойна.
Старый врач, друг дома, предложил осмотреть его и пошел за Михаилом Дмитриевичем в его комнату. Внимательно выслушав больного, доктор покачал головой.
– Не понимаю, отчего могло произойти столь быстрое истощение жизненной силы.
Он предписал больному немедленно чашку мясного сока, затем несколько яиц всмятку и стаканчик хинного вина. На ночь он приказал приготовить и поставить у постели большой кувшин молока с коньяком, на случай, если появится жажда, и велел больному тотчас же раздеться и лечь в постель. Уходя с Ведринским, который шел за предписанными больному средствами, доктор заметил чрезвычайно серьезно:
– Должен сказать вам, Георгий Львович, что состояние вашего двоюродного брата не безопасно; деятельность сердца так удивительно ослаблена, что понадобится известное время для ее восстановления. Я дам вам капли из своей походной аптечки, к счастью оказавшейся со мной, и они оживят сердечную работу; кроме того, я рассчитываю также на крепкое сложение Михаила Дмитриевича. Но признаюсь, подобного случая не встречалось в моей тридцатипятилетней практике.
Озабоченный и грустный Ведринский обратился с просьбой к Максаковой достать мясной сок и, к его удовольствию оказалось, что сестра хозяйки дома тоже лечилась мясным соком, а потому в доме имелся пресс, в мясе же не было недостатка ввиду бала.
Через четверть часа Масалитинов с необыкновенным аппетитом выпил большую чашку сока и маленький стакан вина, да съел три яйца всмятку, после чего объявил, что чувствует себя много крепче.
Приняв еще, по настоянию друга, капли доктора, Михаил Дмитриевич уснул крепким, здоровым сном.
Когда ушел жених, Надя отказалась танцевать и веселье было для нее совершенно испорчено. Враждебным взглядом смерила она Милу, танцевавшую без передышки и казавшуюся свежее и оживленнее обыкновенного. Надя взяла свою мать под руку и увела на балкон, который в эту минуту был почти пуст, и только в дальнем углу двое гостей, попивая вино, играли в шахматы. Замятина с дочерью присели у маленького столика на противоположной стороне террасы.
– Мама, прошу тебя, уедем отсюда завтра утром, – сказала Надя, видимо волнуясь. – Я не хочу оставаться на второй бал. Но этого мало: я хотела бы также вовсе уехать из Горок. Они мне положительно опротивели, да и видеть эту гадкую Милу я больше не желаю. Я чувствую, что она приносит несчастье. Дважды она танцевала с Мишелем и каждый раз ему делалось дурно. Я не хочу больше видеть ни ее, ни госпожу Морель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Да, папа, благодарю, и буду осторожна. Но скажи мне, – я не могу понять, – как живешь ты в этом подземелье, без воздуха, без света, без пищи! Чем ты питаешься?
– Успокойся, у меня здесь все необходимое. А воздух ведь хорош здесь?
– Правда. Пахнет сосной, точно здесь уголок леса, – заметила Мила, с любопытством озираясь кругом.
– Вот мой лес, – сказал Красинский, указывая на один угол подземной залы, где на низком столе, стоял расширенный кверху сосуд, в котором бил небольшой фонтан зеленоватой воды. – Кроме того, ты забываешь, что целые годы я жил один на острове единственным хозяином дома; значит мог, когда вздумается, выходить дышать воздухом и греться на солнце.
– А где вход к тебе? Я не помню, как вошла. Я уснула наверху в своей комнате, а проснулась здесь. Мне хотелось бы знать этот путь.
– Ты узнаешь его, дорогая, но только потом, когда получишь посвящение, произнесешь обет и примешь благословение магическим мечом. По твоим блестящим глазам я узнаю в тебе свою дочь. Твоя мать была слабая, нерешительная женщина; она оттолкнула истинное счастье. Послушай она моих советов, уступи моим просьбам, она жила бы и теперь, полная сил и красоты. Ты будешь благоразумнее и вступишь в нашу громадную, могущественную общину, разветвления которой покрывают весь мир. Многие из наших сочленов, мои друзья, посещают меня здесь; да и ты сколько раз встретишься в обществе с нашими братьями и сестрами. Одинокой ты не останешься, но ты одна будешь знать, что эти, иногда очень и очень высокопоставленные лица с безупречной репутацией, – братья по Люциферу. Ха! ха! ха! О, как свет глуп! Еще одна вещь. С этого дня ты не должна ходить на могилу матери. Ее строптивая и мстительная душа хочет вырвать тебя у меня и встанет между нами. Потому берегись и не давай увлечь себя на указываемый ею путь; там тебя стережет медленная и мучительная смерть от истощения твоей жизненной силы; а тебе нужно много жизненности и свежих сил для того, чтобы жить, любить и наслаждаться; если тебе будет недоставать этого живительного сока, ты погибнешь. А теперь, дитя мое, тебе пора вернуться к себе.
Он поднял руку, и Миле показалось, что пальцы его быстро вертели блестящий шарик. Но она не могла ни-188 чего рассмотреть, потому что мгновенно у нее закружилась голова. Словно во сне, слышала еще она повелительный голос, приказывавший ей вернуться в ее комнату, а потом она окончательно потеряла сознание.
Открыв глаза, Мила оказалась сидевшей по-прежнему в кресле, а книга, которую она читала, валялась около нее на полу; она ощущала такое утомление, что не в состоянии была соображать. Мила дотащилась до постели, кое-как разделась и, едва только опустилась на подушки, как забылась свинцовым сном.
Проснулась она поздно. У нее сохранилось ясное воспоминание о посещении подземелья и свидании с отцом, хотя в первую минуту она не могла дать себе отчет, – сон это был, или действительность? Вдруг вспомнила она про секрет, который показал ей отец. Она спешно сняла кольцо и осмотрела его внутреннюю сторону. Сначала простым глазом она не могла найти маленькую иголочку и только в лупу увидела ее, нажимая на камень. И Мила с довольной улыбкой надела опять кольцо; значит она не спала.
Наконец настал день бала. Выехали до полудня, так как предстояло два часа пути и следовало отдохнуть прежде, чем начать одеваться.
Мила бесилась, потому что холодность Масалитинова и упорство, с каким тот ее избегал, глубоко возмущали ее и в душе ее закипало жгучее желание мстить. Наружно она старалась скрыть свои чувства и искусно, с мнимой наивностью, принудила даже некоторым образом Михаила Дмитриевича пригласить ее на мазурку, которую тот танцевал превосходно, по ее мнению.
С наступлением вечера все костюмированные дамы собрались вокруг маленького грота, занятого феей источника и озаренного голубоватым светом. Когда бенгальские огни начали заливать потоками разноцветного света прелестную группу живых цветов, перед собравшимися на террасе зрителями развернулась действительно волшебная картина. Затем шествие, с царицей цветов во главе и под звуки военной музыки, направилось в танцевальную залу, устроенную на просторной лужайке, где был настлан пол, а в виде крыши натянут полосатый тик. Люстры, канделябры и бесчисленные фонарики освещали залу и окружающие кусты, где расставили буфеты и беседки для отдохновения. Ночь стояла чудная, благоуханная и было тепло, как днем.
Масалитинов был совершенно очарован красотой своей невесты; но он заметил тоже и Милу, эксцентричная красота которой произвела сенсацию между молодежью, хотя та ему по-прежнему не нравилась.
– Она вырядилась маком, а следовало бы просто дурманом, это больше было бы ей к лицу, – заметил Ведринский. – Есть что-то зловещее в этой женщине с зелеными глазами и гибкими, словно у тигрицы, движениями. Уж очень она на тебя поглядывает, не нравится мне это, – прибавил он.
Масалитинов презрительно пожал плечами.
– Не бойся, она не опасна для меня, а стрельба ее зеленых глаз – впустую. Ты прав, но она больше похожа на ящерицу, и хоть это не будет вежливо, но я не думаю танцевать с нею, ничего кроме мазурки, которую и то она у меня чуть не насильно вырвала.
Мила не замечала как будто вовсе, что Михаил Дмитриевич не танцует с ней; кавалеры осаждали ее и она не могла даже принимать все приглашения, но уже в глубине души ее кипела затаенная злоба. Когда Масалитинов пришел за ней перед мазуркой, она встретила его улыбкою и тотчас встала. Но едва начали они танцевать, как она сдернула одну из своих зеленых шелковых перчаток, которая оказалась разорванной, и бросила ее.
– Дыры эти действуют мне на нервы, – проговорила она, смеясь. – И доказывают только, что в Париже также хорошо обманывают, как и здесь.
В одной из фигур танца Масалитинову показалось, будто что-то кольнуло его в руку, хотя ощущение было крайне слабо и он почти тотчас же забыл его. Но затем, незаметно для него самого, по жилам стал разливаться сильный жар, сердце забилось сильнее, точно от крепкого вина, и понемногу стал дрожать каждый фибр его существа, а кровь горячим потоком ударила в голову.
– Боже, как вы разгорячились, Михаил Дмитриевич, – заметила Мила, когда по окончании фигуры, он намеревался вести даму на место. – Мне тоже очень жарко; и не худо бы выпить стакан лимонада, – прибавила она, направляясь к буфету.
Там была толпа и все стулья заняты.
– Возьмите бутылку и пойдемте распивать ее в сад; там найдется свободная скамья, – предложила Мила с самым невинным и наивным видом.
Ничего не подозревая, Масалитинов достал бутылку лимонада и последовал за своей дамой; а та чуть не бегом бросилась в дальше кусты, где действительно оказалась скамья и фонарики красноватым светом озаряли уголок.
Мила налила стакан и подала его кавалеру. Зеленоватые, фосфорически блестевшие глаза ее были теперь широко раскрыты и смотрели на Масалитинова жадным, полным откровенной любви взглядом… И странно, но Масалитинов не почувствовал на этот раз отвращения. Он сам пожирал глазами стоявшую перед ним молодую Цирцею, стройную, гибкую, воздушную, как бабочка, с головкой, увенчанной пышной короной волос, которые выглядели золотом из-под фиолетовых лепестков и зеленых листьев, а от света электрической лампочки на голове вспыхнули словно аметисты и изумруды.
В Миле бушевала та же безумная страсть, которую внушал ей некогда Цезарь Висконти. Ее охватило непреодолимое желание прильнуть к устам молодого богатыря, дышавшего здоровьем и силой. И вдруг с удивлением, но и со страхом увидела она, что из всего организма Масалитинова вырывались словно потоки красноватого пара и запах этот опьянил ее. С жадностью вдыхала она живительное веяние, которое производило на нее действие вина и точно всасывался во все ее существо.
Масалитинов был под властью очарования; он забыл Надю, забыл весь мир, а видел лишь обаятельную женщину, склонявшуюся над ним, как олицетворенное искушение. Все описанное длилось несколько мгновений; Мила протянула своему кавалеру стакан лимонада, а тот оттолкнул стакан и, задыхаясь, страстным шепотом проговорил:
– Мила, вы безумно хороши.
Он порывисто схватил ее и уста их слились в поцелуе. Как змеи обхватили белые руки Милы шею молодого человека, чуть не душившего ее, прижимая к себе. Но она не чувствовала и не видела ничего, а в полном смысле слова пила горячее дыхание своей жертвы. Мила не заметила даже, что Масалитинов вдруг побледнел, зашатался от головокружения и опустился на скамью; она же продолжала целовать его, упиваясь жизнью, которую высасывала из него.
Михаил Дмитриевич чувствовал себя дурно; голова его кружилась, появилась смертельная слабость, а ноги и руки налились точно свинцом, но оторваться от кроваво-красных губ молодой девушки не хватало сил; его приковали к себе и парализовали ее широко раскрытые, зеленые глаза.
Вдруг он лишился сознания.
– Безумная! Ты убьешь его, – раздался неожиданно тихий, но повелительный голос.
Черная тень выделилась из темной листвы деревьев и высокий, худой человек, схватив Милу, оторвал ее от Масалитинова, который в то же мгновение безжизненно опрокинулся на скамью, а затем свалился на землю и лежал неподвижно, обливаясь холодным потом.
Мила точно пробудилась от сна. Теперь она дышала полной грудью, щеки ее горели, глаза блестели, и все существо трепетало жизнью и силой.
– Отец, это ты?… Как попал ты сюда? – спросила она с удивлением.
В эту минуту, словно впервые, увидела она замертво распростертого на земле Масалитинова и испугалась.
– Отец, помоги ему. Что с ним?
– Ты чуть не убила его. Нельзя так злоупотреблять. Кто хочет долго наслаждаться, должен быть умерен, – строго сказал Красинский. – А теперь уйди и вернись в общество, чтобы не заподозрили твоей безумной выходки, – прибавил он.
Мила исчезла, как тень.
Тогда Красинский опустился на колени перед Масалитиновым и влил ему в рот жидкость из флакона, который достал из кармана. Затем он приподнял молодого человека, посадил на скамью, оперев головой о ствол дерева, и приложил руку к его лбу.
– Ты проспишь десять минут, а потом проснешься и уйдешь в свою комнату, чтобы выспаться. Забудь все, предшествовавшее обмороку, – строго и повелительно сказал он.
Он разжал стиснутые руки Михаила Дмитриевича, погладил ладони, натер их сильно ароматной эссенцией и затем снова спрятался в куще деревьев, высматривая, что произойдет. Минут десять спустя Масалитинов открыл глаза, но его мутный, потухший взор не видел, казалось, ничего. Машинально встал он, потянулся, расправляя руки и ноги, а потом, шатаясь, пошел к дому, прямо во флигель для гостей, где он занимал одну комнату с Ведринским. Придя к себе, он растянулся на постели и тотчас крепко заснул. А Красинский дождался его ухода и проводил глазами, когда тот, точно лунатик, выходил из беседки.
– Хорошо еще, что ты из неверующих, иначе Миле плохо пришлось бы с тобою, – прошептал он, также уходя и дьявольски злобно ухмыляясь.
Идя как автомат, Масалитинов не заметил встретившуюся ему Мэри Максакову, дочь хозяев. Молодая девушка заговорила с ним и не получила ответа; но, увидав неподвижный взгляд его мутных глаз, ничего словно не видевших, и его мертвенную бледность, она перепугалась.
– Вы больны, Михаил Дмитриевич? – повторила она громко. Но Масалитинов опять-таки не слышал вопроса и даже не видел ее как будто, потому что задел проходя мимо. Мэри проводила его глазами. Что с ним? Только что видела она его танцующим с Милой, да еще с таким увлечением, а теперь он похож на призрак и едва двигается. Добрая, милая девушка тотчас сообразила, что необходимо предупредить его друга. Она пошла в толпе искать Ведринского и найдя сообщила, в каком странном состоянии встретила его двоюродного брата.
– Боже мой! Что с ним случилось? Я видел, – Миша танцевал с Людмилой Вячеславовной, а потом исчез; но он был здоров и я заметил даже, что очень веселился, – заметил Ведринский, охваченный дурным предчувствием. – Сейчас найду его. А не заметили ли вы, в какую сторону он пошел?
– Да, я видела, что он шел во флигель.
Ведринский горячо поблагодарил ее за предупреждение и побежал в отведенную им комнату. Если Михаил вернулся, то мог быть только там и Георгий Львович нашел Масалитинова крепко спавшим на постели. Но при свете лампы он положительно испугался его вида. Лицо было смертельно бледно, глаза обведены темными кругами, губы посинели и казались бескровными, а руки были влажны и холодны. В душе Ведринского пробудился и страх и негодование; второй уже раз подобный случай происходил с его двоюродным братом и снова после того, как тот танцевал с Милой.
– Проклятый чертов ублюдок! – проворчал он.
Он решил достать для больного бульону и стакан теплого вина, а предварительно натер ему руки и виски одеколоном. Когда он вернулся с вином, то Масалитинов проснулся и сидел на краю постели с тем же болезненным видом.
– Ты болен, Миша. Надо посоветоваться с доктором. А пока выпей теплого вина. Ты право похож на привидение. Что с тобой?
– Ничего. Чувствую только необыкновенную слабость и непобедимое желание спать. Беспокоить из-за этого доктора было бы смешно. Дай вина; я выпью, это поможет мне и все пройдет. Второй раз это со мной, странно!..
– Очень странно, и всегда после танцев с противной Милой.
– Какой вздор! При чем она тут? Просто нервное состояние; может быть, я слишком много танцевал.
– Это ты говоришь вздор. Такой Голиаф, как ты, разве может утомиться от нескольких туров? Нет, тут причина иная. Теперь ложись и спи, – сказал Ведринский.
– Нет, я пойду успокоить Надю. Ее встревожит мое отсутствие, а потом я извинюсь и уйду спать.
Когда Масалитинов появился в танцевальном зале, все были поражены его смертельной бледностью. Надя очень испугалась и хотела немедленно уехать домой, так что жениху с трудом удалось убедить ее, что это пустяки, он чувствует себя много лучше, примет успокоительных капель и уснет, а это успокоит его гораздо скорее, нежели двухчасовое путешествие в коляске. Но Надя все-таки была грустна и непокойна.
Старый врач, друг дома, предложил осмотреть его и пошел за Михаилом Дмитриевичем в его комнату. Внимательно выслушав больного, доктор покачал головой.
– Не понимаю, отчего могло произойти столь быстрое истощение жизненной силы.
Он предписал больному немедленно чашку мясного сока, затем несколько яиц всмятку и стаканчик хинного вина. На ночь он приказал приготовить и поставить у постели большой кувшин молока с коньяком, на случай, если появится жажда, и велел больному тотчас же раздеться и лечь в постель. Уходя с Ведринским, который шел за предписанными больному средствами, доктор заметил чрезвычайно серьезно:
– Должен сказать вам, Георгий Львович, что состояние вашего двоюродного брата не безопасно; деятельность сердца так удивительно ослаблена, что понадобится известное время для ее восстановления. Я дам вам капли из своей походной аптечки, к счастью оказавшейся со мной, и они оживят сердечную работу; кроме того, я рассчитываю также на крепкое сложение Михаила Дмитриевича. Но признаюсь, подобного случая не встречалось в моей тридцатипятилетней практике.
Озабоченный и грустный Ведринский обратился с просьбой к Максаковой достать мясной сок и, к его удовольствию оказалось, что сестра хозяйки дома тоже лечилась мясным соком, а потому в доме имелся пресс, в мясе же не было недостатка ввиду бала.
Через четверть часа Масалитинов с необыкновенным аппетитом выпил большую чашку сока и маленький стакан вина, да съел три яйца всмятку, после чего объявил, что чувствует себя много крепче.
Приняв еще, по настоянию друга, капли доктора, Михаил Дмитриевич уснул крепким, здоровым сном.
Когда ушел жених, Надя отказалась танцевать и веселье было для нее совершенно испорчено. Враждебным взглядом смерила она Милу, танцевавшую без передышки и казавшуюся свежее и оживленнее обыкновенного. Надя взяла свою мать под руку и увела на балкон, который в эту минуту был почти пуст, и только в дальнем углу двое гостей, попивая вино, играли в шахматы. Замятина с дочерью присели у маленького столика на противоположной стороне террасы.
– Мама, прошу тебя, уедем отсюда завтра утром, – сказала Надя, видимо волнуясь. – Я не хочу оставаться на второй бал. Но этого мало: я хотела бы также вовсе уехать из Горок. Они мне положительно опротивели, да и видеть эту гадкую Милу я больше не желаю. Я чувствую, что она приносит несчастье. Дважды она танцевала с Мишелем и каждый раз ему делалось дурно. Я не хочу больше видеть ни ее, ни госпожу Морель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49