Выполнив все намеченное, он подкрепился и затем спустился на поле, чтобы позаниматься с мужчинами военными упражнениями.Тем временем проснувшаяся Джиллиана обнаружила исчезновение оружия и доспехов и пришла в такую ярость, что вынуждена была опуститься на пол, чтобы справиться с дыханием, а заодно попытаться обдумать случившееся и как ей себя вести дальше. Джиллиану колотила дрожь, впрочем, не очень мешавшая принять рискованное решение.Что ж, если он хочет войны, он ее получит!.. Таким был главный и единственный ответ Джиллианы.Встав с пола уже другим человеком, с холодным и спокойным рассудком, она неторопливо натянула мужскую одежду – рубаху, штаны, которые, слава Богу, не унесли, так же как и кожаную куртку под доспехи и рейтузы, – и спустилась в холл, где съела всего-навсего один кусок хлеба с сыром.Агнес, увидев Джиллиану и сразу почуяв неладное, обеспокоено спросила:– Что случилось, дорогая?Джиллиана проглотила оставшийся кусок сыра, запила водой и мрачно ответила:– Ваш брат снова оскорбляет меня, Агнес, и такого оскорбления я не могу стерпеть.– Уверена, вы его не так поняли, Джилли. Я знаю только одно: он очень любит вас и беспокоится о вашем благополучии, – уверила ее Агнес.– Ничего подобного! Его больше волнует собственное благополучие, – резко ответила Джиллиана, уже к середине фразы понимая, что не совсем права, но решив довести мысль До конца. – А я не хочу позволить ему так ко мне относиться.Она не могла, не хотела поведать здесь никому то главное, что движет ею и во многом определяет ее поведение, – о своем отце, о том, что с ним произошло: ведь если она скажет, то это может помешать найти предателя, потому что он, несомненно, где-то здесь, поблизости... Возможно, в соседнем замке...Она была уверена, что только один Уолдеф знает, что она дочь казненного англичанами и преданного своими соплеменниками Уильяма Уоллеса, и не подозревала, что Карлейлю все известно. Знай она о его осведомленности, пожалуй, еще сильнее озлобилась бы против него, ибо ожидала от него помощи и понимания. А он занят только тем, чтобы подчинить ее себе с помощью своих уловок и приемов, которые иные люди называют любовью, но за которыми чаще всего никакой любви нет... И поскольку он упорно не оставляет мысли превратить ее из орудия справедливой мести в бессловесное домашнее орудие для так называемой любви и никак не желает считаться с тем, что любит и предпочитает она, ей не остается ничего другого, как совершить нечто необычное, из ряда вон выходящее... Да, да, такое, чтобы он уразумел наконец раз и навсегда, что ее нельзя подчинить, нельзя заставить делать что-то без ее желания...Немного успокоившись, она отправилась в конюшню, однако не обнаружила там своего Галаада, и снова ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и немного остыть. За ее настроением с некоторым беспокойством наблюдал один из конюхов, обратив внимание, как она сидит на охапке сена с несчастным лицом, сжимая и разжимая кулаки. А кончилось тем, что она поднялась и повелительным тоном произнесла:– Оседлайте для меня Саладина!Бедняга пробовал протестовать, но она вконец напугала его угрозой, что тогда поедет на неоседланном скакуне, и конюх скрепя сердце выполнил ее повеление, моля Бога, чтобы здесь чудом вдруг появился хозяин. Тот не появлялся.Джиллиана понимала, что нельзя сесть в седло чужого коня, да еще боевого, без того, чтобы сначала не поговорить с ним, не почесать нос, не погладить могучую холку, чтобы хоть немного приучить к себе, к своим прикосновениям, к запаху. Правда, не далее как вчера она сидела на нем позади Карлейля.Когда ей показалось, что Саладин примирился с ее присутствием, она схватила повод и, сев в седло, приказала конюху укоротить для нее стремена. Она очень боялась того, чего так желал слуга, – появления Карлейля, а потому, едва дождавшись, когда тот управится со стременами, прямо со двора пустила коня вскачь.Куда ехать, она не знала и доверилась скакуну, который избрал дорогу вниз со скалы, где нельзя было разогнаться без риска сломать ногу себе или шею всаднику, что умный конь хорошо понимал и потому вел себя осторожно. Зато потом, в долине, она пустила его в карьер, а сама пригнулась к холке – так, что ее собственные волосы смешались с развевающейся гривой Саладина.Теперь в ней бушевало злорадство, и в отместку за то, что Карлейль лишил ее коня и оружия, она нарочно поскакала мимо поля, где обычно занимались военным делом, в расчете, что супруг увидит ее и лишний раз поймет, что с ней ему не справиться.Конечно Карлейль находился там и, конечно, сразу увидел ее и зашелся от ярости. Никто еще не оседлывал Саладина, кроме него самого, не столько потому, что конь не потерпел бы такого, но в большей степени страшась гнева хозяина.Пока она еще не исчезла из виду, Карлейль, отбросив меч, вложил пальцы в рот и оглушительно свистнул.За шумом ветра Джиллиана не расслышала сигнала, но чуткое ухо скакуна уловило его, и он мгновенно, что не сразу осознала всадница, изменил направление и тем же аллюром поскакал в сторону своего хозяина. Все попытки Джиллианы направить его по прежнему пути терпели неудачу. Когда она поняла, что неуклонно приближается к месту, где стоит грозный муж, то не долго думая решилась на весьма опасный, если не целиком безрассудный, поступок – соскочить с мчащегося во весь опор могучего коня. Отпустив повод, она перекинула одну ногу через седло, оттолкнулась от его крупа, соскочила на землю, перевернувшись через голову, но тем не менее удачно приземлилась и осталась так сидеть, оглушенная, однако целая и невредимая.Карлейль и его люди уже бежали к ней со всей скоростью, на какую были способны. При всем волнении за ее жизнь он не мог подавить злости и возмущения как тем, что она осмелилась сесть на его коня, так еще более тем, что с таким риском для жизни – конечно, назло ему – соскочила на полном скаку с седла. Успевал он на бегу ругать и себя за то, что никак не привыкнет к ее сумасшедшим выходкам, продолжающим вызывать у него, помимо сильнейшего беспокойства и раздражения, также и удивление, граничащее с уважением.Сидя на траве, Джиллиана трясла головой, пытаясь избавиться от головокружения, и собралась уже самостоятельно подняться, когда могучий рывок оторвал ее от земли, чтобы тут же поставить на нее обеими ногами.– Что, во имя Господа, – услышала она гневный голос мужа, – продолжаешь ты вытворять? Не успокоишься, пока не свернешь себе шею?Джиллиана собралась с мыслями, чтобы ответить как можно достойнее, но не нашла ничего более разумного, чем пробурчать с детской обидчивостью:– Отдайте моего коня, и тогда я не буду садиться на вашего!На какое-то мгновение ей показалось, что он сейчас раздавит ей плечи, которые продолжал сжимать, но, овладев собой, Карлейль повернулся и отошел от нее.Схватив поводья коня, который замер и продолжал стоять на том месте, где его покинул всадник, Карлейль веко-чил в седло, не прибегая к помощи стремян, подтянутых на целый фут выше, чем нужно для него. Потом наклонился и, легко подняв Джиллиану, положил ее через седло, лицом вниз.Она пыталась вырваться, однако у нее ничего не получалось: он продолжал держать ее в таком же положении, словно нашкодившего ребенка, прижимая одной рукой к седлу и испытывая острое желание устроить ей настоящую порку, но понимая, что тогда победа, пусть и временная, может оказаться на ее стороне. Нет, он уже давно не мальчишка и не станет играть с ней, поддаваясь на ее полудетские провокации, которые могут привести к еще большим осложнениям.Поняв наконец, что сопротивление бесполезно, она успокоилась. Даже вспомнила, как отец говорил ей что-то вроде того, что «если речь не идет о жизни или смерти, то не нужно затрачивать излишние силы на борьбу, особенно когда не видишь ясного пути к победе». Сейчас она оказалась именно в такой ситуации и, хотя поза для передвижения не самая удобная, решила терпеть и больше не сопротивляться. До поры, до времени.К ее удивлению, Карлейль направил Саладина не по дороге к скале, на которой высился замок, а в селение и подъехал прямо к церкви, где бесцеремонно скинул ее с коня – так, что она упала на траву. Но прежде чем она успела вскочить, возмущенная таким обращением, и попытаться убежать куда-нибудь, он схватил ее за руку и потащил в церковь.Там вот-вот должна была начаться месса, на которую пришел из замка брат Уолдеф, уже удобно расположившийся с требником в руках на одной из скамеек со спинкой и приготовившийся возблагодарить Господа за мир, воцарившийся в семье у Карлейля. И вдруг церковная дверь с треском распахнулась, и в нее ворвался сам Джон Карлейль, протащивший свою супругу через неф прямо к алтарю, где бросил ее к ногам перепуганного отца Ансельма с криком: – Я привел к вам своевольную заблудшую овцу, отец! Непокорную жену, пытавшуюся покончить счеты с жизнью!– Неправда! – закричала Джиллиана, вырываясь из его хватки. – Я подчиняюсь всем наказам, если они разумны.– Прекратите! – в свою очередь возвысил голос отец Ансельм. – Вы оба находитесь в церкви, не забывайте, дети мои!Брат Уолдеф поднялся со скамьи, упрятав в рукав требник, а заодно и появившиеся надежды на мир в семье Карлейля, и поспешил к алтарю, судорожно размышляя: что на сей раз послужило причиной такого громкого скандала.Карлейль уже приподнял Джиллиану с пола, втолкнул в придел церкви, захлопнул дверь и, прислонившись к ней спиной, тяжело переводя дух, проговорил:– Войдите туда и исповедуйте ее, отец Ансельм, и, если она не сознается в неповиновении, то солжет перед Господом, а если... – Он помолчал и, решив быть до конца честным, добавил: – А если сознается в желании покончить с собой, тоже скажет неправду, ибо смерти своей не хотела. В остальном же виновна, потому что непослушна. Накажите ее, отец.Слова Карлейля звучали под аккомпанемент стука в дверь с внутренней стороны – Джиллиана требовала, чтобы ее выпустили на волю.Отец Ансельм бросил умоляющий взгляд на Уолдефа, взывая о поддержке: было видно, что войти туда один он не решается. Все же, когда Джиллиана перестала колотить в дверь, он осмелился, подталкиваемый Карлейлем, проникнуть в исповедальню, а тот вновь захлопнул за ним дверь и прислонился к ней. Однако вскоре нашел более удобный способ держать ее на запоре: снял с ремня ножны и использовал их как засов.Вздохнув с явным облегчением, он опустился на одну Из скамей и, немного помолчав, обратился к брату Уолдефу, не сводившему с него участливого и встревоженного взора.– Эх, брат, – сказал он ему, – если бы она по-настоящему меня злила, по-настоящему боролась со мной... В открытом бою... Я бы нашел силы сломить ее, прорваться через стену... – Он вздохнул. – А может, и нет... Кто знает?.. Может, к ней вообще нельзя подобрать ключи.Уолдеф присел рядом с ним.– Что побудило вас сказать, что она хотела покончить с жизнью? – с ужасом спросил он.– На полном скаку она соскочила с моего коня, с Саладина, – ответил Карлейль. – Но почти сразу я понял, что тем самым она бросала вызов мне, а не руководствовалась желанием убить себя.– Но вчера к вечеру нам всем казалось... – сказал монах. – Когда вы возвратились из рощи...Он чувствовал, как прямо на глазах тают его надежды вернуться в аббатство Мелроуз.– Эх, брат, – повторил Карлейль уныло, – и мне казалось... что, если попытаться оградить ее от мыслей о поединках, об оружии, о чертовом мече, с которым она не хочет расставаться... Пусть даже насильно... Если занять ее душу и тело любовью... делами по хозяйству... другими добрыми делами... Я думал... рассчитывал... Да, она разозлится, обидится... Но потом, думал, смирится, забудет свое странное, неподходящее для женщины увлечение... Однако понял, что у нее скорее такой род болезни... И теперь, боюсь, она будет... она готова сражаться насмерть, но только не сдаться, черт возьми!Видимо, брат Уолдеф не знал толком, что ответить, потому что сказал лишь одно:– Господи, Джон, почему вы в свое время не дали ей хорошую взбучку?– Потому что взбучка ни к чему бы не привела, – с раздражением ответил тот. – Я уже говорил вам, брат. Боль для нее ничто, она умеет переносить ее, терпеть, особенно если уверена, что права. И значит, не является способом одержать над ней победу.Уолдеф достаточно давно знал Джиллиану, чтобы не согласиться с его доводами.– Хорошо, – произнес он задумчиво. – Если так, то нельзя ли придумать какой-нибудь необычный ход... Ну, как с очень капризными детьми. Хотя, увы, я мало знаю детей.– Я тоже, – запальчиво сказал Карлейль. Монах продолжал размышлять.– Не пробовали вы, – спросил он потом, – дать согласие на состязание с ней в битве на мечах?– Наоборот, отказал! Зачем?– Затем, чтобы победить. Она не знает настоящего поражения с детства. Пускай почувствует его горечь. Ощутит свою слабость.– Ей не дано такого чувства, брат. Она предпочтет смерть, а я не хочу, чтобы она умерла. Ни от ран, ни от горя.Уолдеф понял и согласился, однако не успел подумать об ответе – так его поразил сдавленный, горестный тон Карлейля, которым тот произнес:– Я не должен был жениться на ней, вот что... Если бы я только знал, что Уоллес превратил ее душу в кусок железа!– Не говорите так, милорд! – воскликнул Уолдеф. – И не оставляйте своих усилий в битве за ее душу, умоляю вас. Ибо уверен – и сестра Мария тоже верит в вас: вы единственная надежда для бедной девушки... Вы сказали: нет пути к ее душе... Он есть – пока есть любовь. Он должен быть. Я верю...Наступило недолгое молчание, после которого Карлейль негромко сказал:– Молитесь, брат, так упорно, как только можете. Ибо, если такой путь взаправду есть, то, боюсь, без помощи Бога я обойтись не смогу. Потому что...Он не успел договорить – из-за двери послышался голос отца Ансельма, который окликал их.Карлейль тотчас поднялся со скамьи и вынул ножны, запиравшие дверь во внутреннее помещение церкви. Однако не стал дожидаться появления священника и Джиллианы, а сказал Уолдефу:– Сделайте милость, задержитесь, брат, и сопроводите Джиллиану до замка, когда отец Ансельм отпустит ее.Карлейль вышел из церкви, подозвал свистом коня, который пасся невдалеке, и ускакал.В сумеречном свете исповедальни Джиллиана молча приглаживала растрепанные волосы и упорно думала о том, что произошло.Когда Карлейль втолкнул ее сюда и закрыл дверь, ее охватил безудержный гнев, побудивший стучать кулаками и требовать, чтобы ее немедленно выпустили. Спустя несколько минут она уже сожалела, что позволила себе так сорваться. Она ведь вовсе не хочет ссор, а только одного: чтобы он принимал ее такой, какая она есть. Он же вознамерился превратить ее в обычный сосуд для страсти, а еще в заведомо неумелую хозяйку поместья. Но она не потерпит этого! Ни за что...Джиллиана почти успокоилась, когда в помещение протиснулся встревоженный отец Ансельм, ведь с ним здесь должно ощущаться присутствие самого Господа.Священник обратился к ней дрожащим, неуверенным голосом, какого она от него никогда раньше не слышала.– Я готов внимать твоему рассказу, дитя мое.Она глубоко вздохнула и, дав себе слово говорить только правду, какой бы та ни была, начала:– Я, наверное, полное разочарование для моего мужа, отец. Я обманула все его надежды, все ожидания. Не сумела стать послушной его желаниям, как то следует хорошей жене...Она не стала честно и прямо перечислять его желания, но ведь Бог знает, от него ничто не укроется, а отец Ансельм, если очень захочет, может узнать от Бога.Священник прочитал ей целую проповедь о долге жены, о том, что она обязана во всем подчиняться мужу, – все тем же сдавленным, испуганным голосом, словно каждую минуту ожидал, что она начнет бросаться на него так же, как стучала в дверь. Он вспоминал слова святых апостолов о женщинах у подножия креста, и наконец задал вопрос, которого она не хотела бы слышать и тем более отвечать на него:– Искренне ли ты раскаиваешься, дитя, в своем непослушании и будешь ли воздерживаться от него в будущем?Если она ответит «нет», он вряд ли наложит на нее епитимью, но, конечно, не дарует прощения, даже расскажет обо всем Карлейлю, который разозлится еще больше. Если такое возможно. И получится, своим честным ответом она лишь вызовет излишний гнев – вот и вся цена правдивости. Но ей не хотелось его лишний раз гневить. Кроме того, она серьезно относилась к церковному прощению и отпущению грехов и потому ответила «да». Добавив себе под нос:– Я попробую.Точно такое же обещание она недавно уже давала Карлейлю, когда тот еще не требовал от нее сделки со своей душой, а только с плотью. На мгновение она задумалась: а что мог бы обещать ей Бог, согласись она на требование насчет души?– Скажи, что сожалеешь перед Господом о содеянном, – услышала она священника и бессознательно повторила его слова.Поскольку она призналась в грехе, то наказание было все-таки наложено – молитвы, молитвы и еще раз молитвы, и отец Ансельм ушел с чувством облегчения, предупредив ее, чтобы не осмелилась грешить вновь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30