— воскликнула я, едва узнав его. — Егорушка! Вы ли это?
— Добрый вечер, Анна Николаевна! — с веселой улыбкой поклонился он.
Он был в форме, очень коротко стрижен и был неузнаваем. Я протянула ему руку. Егорушка поцеловал мои пальцы.
— Вот и помирились… — тихо сказал Александр Михайлович.
— И что дальше, Егорушка? — спросила я.
Мы прошли в столовую, я неожиданно для себя разволновалась. К еде даже не притронулась. Только смотрела на него не отрываясь.
— Дальше? — переспросил Егорушка. — Я же на фронт еду, вы, вероятно, и так поняли.
— Но вы не должны…
— Охотником еду!
Александр Михайлович закурил. Егорушка быстро взглянул на него и снова обернулся ко мне.
— А что? Почему нет? Я же еду без песен и патриотических выкриков. Просто понял недавно, что здесь мне делать нечего. Из университета я ушел. Скучно. И на войне, даст Бог, на что-нибудь сгожусь. А если судьба погибнуть — то обо мне плакать некому. Матушка меня прокляла. Он усмехнулся.
— Что вы такое говорите, Егорушка! — воскликнула я.
— Не обращайте внимания, — сказал он. — Матушка — дама импульсивная. Воспитать меня не сумела, вот и додумалась до проклятий.
Александр Михайлович молчал, беседовали мы с Егорушкой долго, а супруг просто слушал и много курил.
Часы пробили одиннадцать.
— Надо идти, — сказал Егорушка.
— Я провожу тебя, — проговорил медленно Александр Михайлович.
— Стоит ли?
— Хотя бы буду точно знать, что ты уехал, — нервно пошутил супруг.
Егорушка рассмеялся, поднялся из-за стола.
В гостиной, еще не одеваясь, он как-то нерешительно помялся, обернулся ко мне, словно желая что-то сказать.
— Егорушка?
— Анна Николаевна, разрешите попросить вас!.. — со смущенной улыбкой сказал он.
— Да, конечно!.. Может быть, вам подарить платок? — улыбнулась я. — Я буду вашей дамой сердца, если вы хотите… Помните?..
Егорушка слегка покраснел.
— Помню… Но… Благословите меня, Анна Николаевна! — решился Егорушка.
Я прижала пальцы к вискам. Мальчик опустился передо мной на колени, я перекрестила его, он перехватил мою руку, надолго прильнул к ней губами.
— Я не боюсь, — тихо сказал он. — Наверно, это плохо.
— Храни вас Бог, Егорушка, — сквозь слезы прошептала я.
И еще через несколько дней пришли дурные вести — погиб Сергей Иванович. Я пропустила его имя в списках, поэтому ничего не знала о случившемся. Известил меня Александр Михайлович.
— Надо съездить к Марии Владимировне, — сухо сказал он.
— Марии Владимировне?.. — не поняла я.
— Так зовут супругу Сергея Ивановича, — мрачно ответил Александр Михайлович. — Вдову…
Я замялась.
— Только не говорите мне, что некоторые новости приходят не вовремя и у вас совершенно нет никакого желания сочувствовать женщине, имени которой вы даже не удосужились запомнить.
— Что вы такое говорите! Вы оскорбляете меня! — заметила я.
— Надеюсь, вы все-таки не вынудите меня наносить визит одному? — спросил он.
— Я буду готова через час, — едва сдерживая гнев, сказала я.
В доме Сергея Ивановича было несколько визитеров, которых я не знала, но их знал Александр Михайлович. Через анфиладу комнат где-то в глубине дома мигали свечи. Пахло ладаном.
Александр Михайлович держался со мной отчужденно, словно едва знал меня. Мне было тоскливо. Вскоре к нам спустилась Мария Владимировна. Выглядела она ужасно: с воспаленными глазами и сухой кожей, она казалась сорокалетней женщиной.
Под огромной шалью просвечивали уже размытые очертания талии, готовой превратиться в живот.
Она беседовала с нами совсем недолго, иногда смотрела на меня ревниво и неприязненно. Когда мы начали прощаться, Мария Владимировна задержала меня и сказала тихо, чтобы никто не смог услышать:
— Сколько я о вас слышала и не верила, что вы такая… А теперь понимаю! Вам легко — вы холодны к страстям человеческим… Не обижайтесь на меня за сказанное. Сейчас я только и могу это сказать — и вы простите! Вы не посмеете не простить! Знали бы вы, сколько слез я из-за вас пролила в горькой ревности!.. Но — все пустое… Сергей Иванович так о тех слезах и не узнал. Бог ему простит, а я уже давно простила. И вам простила. Вы счастливая, Анна Николаевна!.. Вы счастливы своей холодностью. Только я счастливее вас. Даже сейчас, в своем горе, все равно счастливее. — Лоб ее покраснел, на висках бились тонкие жилки.
Я смотрела на нее, некрасивую, готовую расплакаться, и поняла, что почти ненавижу ее. И тут вмешался Александр Михайлович.
— Простите, Мария Владимировна, — сказал он быстро и уверенно. — Вам следует сейчас позаботиться о себе и отдохнуть. Мы непременно заедем на днях.
— До скорой встречи, Александр Михайлович, — сказала она, прощаясь только с ним. Мне она кивнула и медленно пошла на второй этаж.
Казалось бы, погиб человек. В течение нескольких лет он бывал в нашем доме, ухаживал за мною с завидным постоянством, дарил мне цветы, но я не чувствовала ни боли утраты, ни сожаления. Единственное, что меня трогало и обижало, — слова Марии Владимировны. Но и к ней, и к ее жалкому положению я также не испытывала сострадания.
В какой-то момент я подумала, что мы продолжаем быть соперницами даже после смерти Сергея Ивановича, но постаралась отогнать от себя крамольные мысли. «Но она сама!.. Она первая заговорила!.. — думалось мне. — Что она хотела услышать от меня — слова раскаяния? Признания в чем-то? » Мне и в голову не приходило, что поступок Марии Владимировны был продиктован отчаянием молодой женщины, которую всегда сравнивали с другой.
За упокой души Сергея Ивановича я не молилась. Мои молитвы были только о живых. Наверно, потому, что в моем сердце безраздельно властвовали Ни-колка и Вадим Александрович, и тревога за них не оставляла мне сил беспокоиться еще за кого бы то ни было.
Глава 11
Меня разбудил голос Степана.
— Угодники Божий, Матушка Владычица, Мария милосердная! Ох ты, батюшка! Что ж делается! Батюшка!
За окнами было еще темно, лампада сияла ровным светом, а голос Степана лился навязчиво и долго:
— Батюшка! Батюшка!
Уже две недели я жила в старом родительском доме. Супруг с равнодушием отнесся к моему отъезду. Я чувствовала себя одинокой и предавалась воспоминаниям. Однажды мне показалось, что мне снится сон из детства. Я видела себя маленькой девочкой; за тонкой перегородкой в комнате — няня, иконы, лампадка… Отец, верно, собирается на охоту, а Степан по привычке причитает, что-то укладывает, бегает на непослушных ногах, торопит прислугу, тормошит конюха… Но ледяной ветер дохнул на окна, шторы пропустили холод, и я окончательно пришла в себя.
Отец умер пять лет назад. Кого же Степан рискнул назвать батюшкой? Не сошел ли с ума наш старик? Может, муж мой приехал? Не может быть! Он должен быть сейчас за много верст от меня. Да и не будет Степан его называть батюшкой!
Господи! Тревога разлилась медленно по сердцу. Что происходит? Я скинула одеяло, дрожащими руками почти на ощупь взяла мамину шаль. Что я волнуюсь? Глупо!.. Ах, пеньюар… Чуть было в сорочке не вышла.
Кружева пеньюара скользнули по щиколоткам, шаль укутала меня от плеч до колен. Темно. Я шла по темному дому, натыкаясь на кресла. Сердце билось у горла. Было такое ощущение, будто я одна в заснеженном, темном доме. Голоса Степана не было слышно. Может, мне померещилось? Страх холодной рукой провел мне по спине. И тут снова голос Степана:
— Батюшка!
Посреди гостиной стоял Степан, дверь на крыльцо была распахнута.
— Анна Николаевна, батюшка наш приехал, — улыбнулся сквозь слезы мне он.
— Ты в своем уме? — строго спросила я его. — Почему дверь открыта?
— Так батюшка наш, — растерялся старик. Отец умер пять лет назад. Пять лет!
— Степан…
— Батюшка наш, — забормотал он, — Николай Николаевич!..
— Кто? — повернулась я.
Он смотрел на меня укоризненно.
— Николка?! Он тут? Где?
— В конюшню пошли.
— Ах, Степан, прости! Я думала…
И я побежала к брату. Господи, Господи, чудны дела Твои! Николка! Мой милый Николка! Что ж ты меня не разбудил раньше? Я бежала, пока не забарахталась в сильных руках.
— Анненька!
— Николка! — И я поняла, что слезы сами льются из глаз. — Живой! Господи!
И мы замерли друг против друга, не в силах говорить, только что-то искали в глазах. Я обняла его, вдруг поняв — обнимаю я не младшего брата, г взрослого мужчину, который только что приехал с войны.
— Да ты босая! Глупенькая! — ив его голосе смешались нежность, тревога и бесконечная любовь.
И вот я уже у него на руках, он несет меня в дом, и мне безумно неловко, словно я нахожусь не с родным братом, с которым дралась в детстве, а с малознакомым человеком, совсем чужим мужчиной.
— Ты зачем не обулась? — спросил он.
Откуда знала? Я и не заметила, что снег холоден, что пеньюар и сорочка до колен в снегу, что шаль лежит где-то около крыльца.
Степан уже поднял всю прислугу на ноги. Я нервничала, без толку суетилась, мешалась, не знала, куда усадить Николку, что предложить ему в первую очередь.
— Анна, — решил все вопросы он сам, — мне — горячую ванну, чистое белье и завтрак. Прости, но на мне, наверно, пуд грязи. И вероятно, насекомые. Будь осторожна!
— Да, да… Степан, ты слышал. Позаботься о завтраке Николаю Николаевичу.
Николка отдал шинель Степану.
— Идем, — позвала я, — идем наверх.
От Николки пахло лошадьми, потом и каким-то особым дорожным запахом — кожи и порохом, что ли…
Мы вошли в его комнату.
— Вот я и дома. Что ты так смотришь? Я знаю, что выгляжу просто отвратительно. И вид мой не для светского раута… Вот мой дом, я приехал сюда, чтобы найти капельку отдыха и обрести здесь надежду. …Переоденусь сию же минуту. Надоело военное барахло, прости за грубость. Мы совсем одичали… Я дома. Другого и не надо ничего.
— Да, Николка, да! — Мысли, стайкой бродившие в голове, бросились врассыпную. Что мне сказать? Он был упоен возвращением, я в море чувств совершенно утратила дар речи.
— Прислуга мечется, — улыбнулся он. В дверь постучали.
— Ванна готова, — присела в книксене вошедшая Таня.
— Спасибо, милая, — отозвалась я.
— Спасибо, милая, — задумчиво бросил Николка, едва ли осознавая, что повторяет мои слова.
— Таня, где белье? — спросила я.
— В ванной, Анна Николаевна.
— Ступай.
Я смотрела на Николку с восторгом, но тревога не отпускала меня.
— Ничего-то в нашем старом доме не изменилось, — сказал задумчиво он.
И начал раздеваться. Я вновь почувствовала себя неловко. Вышла, спустилась в столовую.
— Радость-то! — встретил меня в дверях Степан.
— Да.
В окна заглядывал невзрачный рассвет.
На лице Николки лежала печать усталости. Он привел себя в порядок, волосы теперь лежали ровными рядами, халат на чистом белом теле казался особенно темным. Только в глазах брата светилась грусть. Он как бы с удивлением взглянул на чистые ногти. Губы его дрогнули.
— Шампанское? — спросил у меня Степан.
— Водка есть? — оторвался от созерцания чистых ногтей Николка.
Я с удивлением перевела взгляд на брата.
— Принеси, Степан, — распорядился он.
— Сию минуту, батюшка, — поклонился старый слуга.
Николка вступил на место отца — вот и приказы по дому, хозяйские жесты и нелепое Степаново «батюшка». Кто-то из прислуги раскладывал по тарелкам завтрак. Не помню ни вкуса, ни запаха. Николка ел за троих, хвалил. Я смотрела на него, думала, отвечала невпопад.
— Ты не меняешься, — заметил он. — В первый день наших встреч ты всегда очень странная, задумчивая, и сейчас не слушаешь меня даже. Ты не представляешь, как я обижался на тебя за это раньше.
«Другой, совершенно другой человек», — твердила про себя я.
— Какие у тебя планы, Николка? — спросила я.
— Неделя в нашем дворянском гнезде, потом — дорога, потом — опять война.
— Как война?
— Я в коротком отпуске, не более того!
— Я думала, ты… — растерянно пролепетала я.
— Не расстраивайся, — усмехнулся он, — лучше расскажи, как ты поживаешь.
Я побродила взглядом по столу, рюмка у Николки была пуста.
— Все хорошо.
— Исчерпывающий ответ, — он положил серебряную вилку на место, взял нож, начал чертить им непонятные узоры по белой праздничной скатерти.
— Что у тебя с мужем? — сухо спросил он.
— Все прекрасно, — поспешно отозвалась я. Слишком поспешно, чтобы мне можно было поверить.
— Когда он в столице, а ты — в родительском доме? Не лги мне!
— Не лгу. Я устала быть там. У нас тоже своя война. Вечный траур, слезы, скорбные списки в газетах. Моя жизнь тонет в постоянном страхе. Я просыпаюсь и боюсь, я засыпаю и боюсь. Мужа почти не бывает дома. И потом, здесь я хотя бы не вижу своих подруг в черных платьях.
— Не убедила. Степан, вели подать кофе в гостиную. — Николка скомкал салфетку. — Идем.
И я поняла, что наш разговор только начинается. «Как он страшно, удивительно молод», — вдруг промелькнуло у меня в голове. Я с грустью отметила окружавшую нас старую, еще родительскую, мебель, парадные портреты дедов и прадедов.
Печаль, которую я не могла себе объяснить, примешивалась к радости встречи, сжимала горло. Николка что-то говорил, рассуждал на вечные наши темы. Обычный разговор. И очень чувствовалось, что мы отвыкли друг от друга. Я принесла Николке плед. Мы сидели в креслах папы и мамы, пили крепкий обжигающий кофе.
— Анна…
— Да, Николка? — и тут я поняла, что называть его Николкой, как в детстве, уже нельзя. В его взгляде читался возраст. Он стал старше меня. Его серые глаза смотрели смерти в лицо. Тонкие аристократические пальцы, что выводили изящным почерком стихотворные строки в моих альбомах, недавно несли кровь и гибель. Грех, грех на нас всех.
— О чем ты думаешь?
— Не обращай внимания, Николай. Я, сам понимаешь, очень рада, поэтому просто глупею от счастья на глазах. Разве нет? Вот посмотри — руки дрожат. Я безумно волнуюсь и переживаю за тебя. И вдруг ты дома, рядом со мной.
— Разреши, я закурю.
— Ты куришь? — с грустью спросила я. Но не посмела ему запретить.
— Извини, Анна, я устал. Прикажи приготовить мне постель. Я отдам несколько распоряжений Степану и поднимусь к себе.
«Пусть отдохнет, — подумала я. — Наберется сил. Господи, сколько же сил нам всем еще надо? Зачем нам война? Зачем она нужна молодым мальчикам, которые еще не жили? Господи, дай ответ!»
Я постучалась, вошла после разрешения.
— Не поверишь, — сказал Николай, — думал, вот только доберусь до дома, лягу и просплю весь отпуск. А сна нет. Присядь рядом со мной. Тебе к лицу темное платье, Анненька. Ты такая строгая в нем. И немножко на монашку похожа.
— Какая же я монашка? — улыбнулась я, приглаживая волосы брата. — Я грешная.
Мы все грешны перед Богом. Мне кажется, в твоей жизни произошло что-то большое, что едва не сломало тебя. У тебя на всем облике лежит печать счастья и опустошения. Что с тобой? Ты очень красивая молодая женщина. Я хочу уткнуться в твои колени и заплакать от нежности. Что с тобою, сестра? Скажи мне…
Я молчала, и совсем без перехода он вдруг произнес:
— Ты знаешь, у меня была любовница.
— Как ты сказал?
— Я хочу быть честным с тобой до конца. Я расскажу тебе, что угодно о себе. Только не молчи! Ответь мне, ты счастлива?
— Николай, сейчас война. О чем ты говоришь?
— Я был на войне. И что? Я посылал солдат на верную смерть. Я орал на них и грозил расстрелом. И что? Ты должна быть счастлива хотя бы потому, что не видела и тысячной доли…
— Я работала немного в госпитале.
— Значит, тысячную долю ты видела. Однако ты здесь.
— Мне страшно.
— И мне. Особенно ночью. Видишь во сне дом, цветущие вишни, двор, залитый весенним солнцем. Но просыпаешься от запаха пороха и знаешь, что сегодня похоронят либо тебя, либо твоих друзей.
Я повернулась к нему.
— Николай, расскажи мне… — и я осеклась, зная, что не имею права спрашивать брата о его личной жизни.
Расскажу, — как-то совершенно легко сказал он. — В середине августа я получил задание свезти письмо в город, имело оно характер личный, даже интимный. Адресовалось даме и передано должно было быть без промедлений. Поэтому отправитель снабдил меня билетами на поезд и разрешением задержаться в означенном городе на два дня на случай непредвиденных обстоятельств. Ехал я с удивительным чувством, словно вез не письмо, а ценный клад, о котором никто не должен догадываться. Лето еще только-только отошло от жары, небо было чистое и ясное и уже по-осеннему синее. В поезде было нешумно, и полупустой вагон меня еще больше успокоил. Я, знаешь ли, не люблю ненужного шума. Настроение было странное. С одной стороны, я был спокоен и счастлив, но, с другой — что-то тревожило меня, и я не знал что. Я был совершенно один, знакомых рядом не было, и это все вместе давало удивительное чувство свободы, которым я хотел насладиться в полной мере.
Потом ко мне подошла цыганка, я ссыпал ей какую-то мелочь. Она быстро заговорила, что я буду всю жизнь счастлив и всякие тому подобные глупости. Я засмеялся и спросил, что у меня будет сегодня вечером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Добрый вечер, Анна Николаевна! — с веселой улыбкой поклонился он.
Он был в форме, очень коротко стрижен и был неузнаваем. Я протянула ему руку. Егорушка поцеловал мои пальцы.
— Вот и помирились… — тихо сказал Александр Михайлович.
— И что дальше, Егорушка? — спросила я.
Мы прошли в столовую, я неожиданно для себя разволновалась. К еде даже не притронулась. Только смотрела на него не отрываясь.
— Дальше? — переспросил Егорушка. — Я же на фронт еду, вы, вероятно, и так поняли.
— Но вы не должны…
— Охотником еду!
Александр Михайлович закурил. Егорушка быстро взглянул на него и снова обернулся ко мне.
— А что? Почему нет? Я же еду без песен и патриотических выкриков. Просто понял недавно, что здесь мне делать нечего. Из университета я ушел. Скучно. И на войне, даст Бог, на что-нибудь сгожусь. А если судьба погибнуть — то обо мне плакать некому. Матушка меня прокляла. Он усмехнулся.
— Что вы такое говорите, Егорушка! — воскликнула я.
— Не обращайте внимания, — сказал он. — Матушка — дама импульсивная. Воспитать меня не сумела, вот и додумалась до проклятий.
Александр Михайлович молчал, беседовали мы с Егорушкой долго, а супруг просто слушал и много курил.
Часы пробили одиннадцать.
— Надо идти, — сказал Егорушка.
— Я провожу тебя, — проговорил медленно Александр Михайлович.
— Стоит ли?
— Хотя бы буду точно знать, что ты уехал, — нервно пошутил супруг.
Егорушка рассмеялся, поднялся из-за стола.
В гостиной, еще не одеваясь, он как-то нерешительно помялся, обернулся ко мне, словно желая что-то сказать.
— Егорушка?
— Анна Николаевна, разрешите попросить вас!.. — со смущенной улыбкой сказал он.
— Да, конечно!.. Может быть, вам подарить платок? — улыбнулась я. — Я буду вашей дамой сердца, если вы хотите… Помните?..
Егорушка слегка покраснел.
— Помню… Но… Благословите меня, Анна Николаевна! — решился Егорушка.
Я прижала пальцы к вискам. Мальчик опустился передо мной на колени, я перекрестила его, он перехватил мою руку, надолго прильнул к ней губами.
— Я не боюсь, — тихо сказал он. — Наверно, это плохо.
— Храни вас Бог, Егорушка, — сквозь слезы прошептала я.
И еще через несколько дней пришли дурные вести — погиб Сергей Иванович. Я пропустила его имя в списках, поэтому ничего не знала о случившемся. Известил меня Александр Михайлович.
— Надо съездить к Марии Владимировне, — сухо сказал он.
— Марии Владимировне?.. — не поняла я.
— Так зовут супругу Сергея Ивановича, — мрачно ответил Александр Михайлович. — Вдову…
Я замялась.
— Только не говорите мне, что некоторые новости приходят не вовремя и у вас совершенно нет никакого желания сочувствовать женщине, имени которой вы даже не удосужились запомнить.
— Что вы такое говорите! Вы оскорбляете меня! — заметила я.
— Надеюсь, вы все-таки не вынудите меня наносить визит одному? — спросил он.
— Я буду готова через час, — едва сдерживая гнев, сказала я.
В доме Сергея Ивановича было несколько визитеров, которых я не знала, но их знал Александр Михайлович. Через анфиладу комнат где-то в глубине дома мигали свечи. Пахло ладаном.
Александр Михайлович держался со мной отчужденно, словно едва знал меня. Мне было тоскливо. Вскоре к нам спустилась Мария Владимировна. Выглядела она ужасно: с воспаленными глазами и сухой кожей, она казалась сорокалетней женщиной.
Под огромной шалью просвечивали уже размытые очертания талии, готовой превратиться в живот.
Она беседовала с нами совсем недолго, иногда смотрела на меня ревниво и неприязненно. Когда мы начали прощаться, Мария Владимировна задержала меня и сказала тихо, чтобы никто не смог услышать:
— Сколько я о вас слышала и не верила, что вы такая… А теперь понимаю! Вам легко — вы холодны к страстям человеческим… Не обижайтесь на меня за сказанное. Сейчас я только и могу это сказать — и вы простите! Вы не посмеете не простить! Знали бы вы, сколько слез я из-за вас пролила в горькой ревности!.. Но — все пустое… Сергей Иванович так о тех слезах и не узнал. Бог ему простит, а я уже давно простила. И вам простила. Вы счастливая, Анна Николаевна!.. Вы счастливы своей холодностью. Только я счастливее вас. Даже сейчас, в своем горе, все равно счастливее. — Лоб ее покраснел, на висках бились тонкие жилки.
Я смотрела на нее, некрасивую, готовую расплакаться, и поняла, что почти ненавижу ее. И тут вмешался Александр Михайлович.
— Простите, Мария Владимировна, — сказал он быстро и уверенно. — Вам следует сейчас позаботиться о себе и отдохнуть. Мы непременно заедем на днях.
— До скорой встречи, Александр Михайлович, — сказала она, прощаясь только с ним. Мне она кивнула и медленно пошла на второй этаж.
Казалось бы, погиб человек. В течение нескольких лет он бывал в нашем доме, ухаживал за мною с завидным постоянством, дарил мне цветы, но я не чувствовала ни боли утраты, ни сожаления. Единственное, что меня трогало и обижало, — слова Марии Владимировны. Но и к ней, и к ее жалкому положению я также не испытывала сострадания.
В какой-то момент я подумала, что мы продолжаем быть соперницами даже после смерти Сергея Ивановича, но постаралась отогнать от себя крамольные мысли. «Но она сама!.. Она первая заговорила!.. — думалось мне. — Что она хотела услышать от меня — слова раскаяния? Признания в чем-то? » Мне и в голову не приходило, что поступок Марии Владимировны был продиктован отчаянием молодой женщины, которую всегда сравнивали с другой.
За упокой души Сергея Ивановича я не молилась. Мои молитвы были только о живых. Наверно, потому, что в моем сердце безраздельно властвовали Ни-колка и Вадим Александрович, и тревога за них не оставляла мне сил беспокоиться еще за кого бы то ни было.
Глава 11
Меня разбудил голос Степана.
— Угодники Божий, Матушка Владычица, Мария милосердная! Ох ты, батюшка! Что ж делается! Батюшка!
За окнами было еще темно, лампада сияла ровным светом, а голос Степана лился навязчиво и долго:
— Батюшка! Батюшка!
Уже две недели я жила в старом родительском доме. Супруг с равнодушием отнесся к моему отъезду. Я чувствовала себя одинокой и предавалась воспоминаниям. Однажды мне показалось, что мне снится сон из детства. Я видела себя маленькой девочкой; за тонкой перегородкой в комнате — няня, иконы, лампадка… Отец, верно, собирается на охоту, а Степан по привычке причитает, что-то укладывает, бегает на непослушных ногах, торопит прислугу, тормошит конюха… Но ледяной ветер дохнул на окна, шторы пропустили холод, и я окончательно пришла в себя.
Отец умер пять лет назад. Кого же Степан рискнул назвать батюшкой? Не сошел ли с ума наш старик? Может, муж мой приехал? Не может быть! Он должен быть сейчас за много верст от меня. Да и не будет Степан его называть батюшкой!
Господи! Тревога разлилась медленно по сердцу. Что происходит? Я скинула одеяло, дрожащими руками почти на ощупь взяла мамину шаль. Что я волнуюсь? Глупо!.. Ах, пеньюар… Чуть было в сорочке не вышла.
Кружева пеньюара скользнули по щиколоткам, шаль укутала меня от плеч до колен. Темно. Я шла по темному дому, натыкаясь на кресла. Сердце билось у горла. Было такое ощущение, будто я одна в заснеженном, темном доме. Голоса Степана не было слышно. Может, мне померещилось? Страх холодной рукой провел мне по спине. И тут снова голос Степана:
— Батюшка!
Посреди гостиной стоял Степан, дверь на крыльцо была распахнута.
— Анна Николаевна, батюшка наш приехал, — улыбнулся сквозь слезы мне он.
— Ты в своем уме? — строго спросила я его. — Почему дверь открыта?
— Так батюшка наш, — растерялся старик. Отец умер пять лет назад. Пять лет!
— Степан…
— Батюшка наш, — забормотал он, — Николай Николаевич!..
— Кто? — повернулась я.
Он смотрел на меня укоризненно.
— Николка?! Он тут? Где?
— В конюшню пошли.
— Ах, Степан, прости! Я думала…
И я побежала к брату. Господи, Господи, чудны дела Твои! Николка! Мой милый Николка! Что ж ты меня не разбудил раньше? Я бежала, пока не забарахталась в сильных руках.
— Анненька!
— Николка! — И я поняла, что слезы сами льются из глаз. — Живой! Господи!
И мы замерли друг против друга, не в силах говорить, только что-то искали в глазах. Я обняла его, вдруг поняв — обнимаю я не младшего брата, г взрослого мужчину, который только что приехал с войны.
— Да ты босая! Глупенькая! — ив его голосе смешались нежность, тревога и бесконечная любовь.
И вот я уже у него на руках, он несет меня в дом, и мне безумно неловко, словно я нахожусь не с родным братом, с которым дралась в детстве, а с малознакомым человеком, совсем чужим мужчиной.
— Ты зачем не обулась? — спросил он.
Откуда знала? Я и не заметила, что снег холоден, что пеньюар и сорочка до колен в снегу, что шаль лежит где-то около крыльца.
Степан уже поднял всю прислугу на ноги. Я нервничала, без толку суетилась, мешалась, не знала, куда усадить Николку, что предложить ему в первую очередь.
— Анна, — решил все вопросы он сам, — мне — горячую ванну, чистое белье и завтрак. Прости, но на мне, наверно, пуд грязи. И вероятно, насекомые. Будь осторожна!
— Да, да… Степан, ты слышал. Позаботься о завтраке Николаю Николаевичу.
Николка отдал шинель Степану.
— Идем, — позвала я, — идем наверх.
От Николки пахло лошадьми, потом и каким-то особым дорожным запахом — кожи и порохом, что ли…
Мы вошли в его комнату.
— Вот я и дома. Что ты так смотришь? Я знаю, что выгляжу просто отвратительно. И вид мой не для светского раута… Вот мой дом, я приехал сюда, чтобы найти капельку отдыха и обрести здесь надежду. …Переоденусь сию же минуту. Надоело военное барахло, прости за грубость. Мы совсем одичали… Я дома. Другого и не надо ничего.
— Да, Николка, да! — Мысли, стайкой бродившие в голове, бросились врассыпную. Что мне сказать? Он был упоен возвращением, я в море чувств совершенно утратила дар речи.
— Прислуга мечется, — улыбнулся он. В дверь постучали.
— Ванна готова, — присела в книксене вошедшая Таня.
— Спасибо, милая, — отозвалась я.
— Спасибо, милая, — задумчиво бросил Николка, едва ли осознавая, что повторяет мои слова.
— Таня, где белье? — спросила я.
— В ванной, Анна Николаевна.
— Ступай.
Я смотрела на Николку с восторгом, но тревога не отпускала меня.
— Ничего-то в нашем старом доме не изменилось, — сказал задумчиво он.
И начал раздеваться. Я вновь почувствовала себя неловко. Вышла, спустилась в столовую.
— Радость-то! — встретил меня в дверях Степан.
— Да.
В окна заглядывал невзрачный рассвет.
На лице Николки лежала печать усталости. Он привел себя в порядок, волосы теперь лежали ровными рядами, халат на чистом белом теле казался особенно темным. Только в глазах брата светилась грусть. Он как бы с удивлением взглянул на чистые ногти. Губы его дрогнули.
— Шампанское? — спросил у меня Степан.
— Водка есть? — оторвался от созерцания чистых ногтей Николка.
Я с удивлением перевела взгляд на брата.
— Принеси, Степан, — распорядился он.
— Сию минуту, батюшка, — поклонился старый слуга.
Николка вступил на место отца — вот и приказы по дому, хозяйские жесты и нелепое Степаново «батюшка». Кто-то из прислуги раскладывал по тарелкам завтрак. Не помню ни вкуса, ни запаха. Николка ел за троих, хвалил. Я смотрела на него, думала, отвечала невпопад.
— Ты не меняешься, — заметил он. — В первый день наших встреч ты всегда очень странная, задумчивая, и сейчас не слушаешь меня даже. Ты не представляешь, как я обижался на тебя за это раньше.
«Другой, совершенно другой человек», — твердила про себя я.
— Какие у тебя планы, Николка? — спросила я.
— Неделя в нашем дворянском гнезде, потом — дорога, потом — опять война.
— Как война?
— Я в коротком отпуске, не более того!
— Я думала, ты… — растерянно пролепетала я.
— Не расстраивайся, — усмехнулся он, — лучше расскажи, как ты поживаешь.
Я побродила взглядом по столу, рюмка у Николки была пуста.
— Все хорошо.
— Исчерпывающий ответ, — он положил серебряную вилку на место, взял нож, начал чертить им непонятные узоры по белой праздничной скатерти.
— Что у тебя с мужем? — сухо спросил он.
— Все прекрасно, — поспешно отозвалась я. Слишком поспешно, чтобы мне можно было поверить.
— Когда он в столице, а ты — в родительском доме? Не лги мне!
— Не лгу. Я устала быть там. У нас тоже своя война. Вечный траур, слезы, скорбные списки в газетах. Моя жизнь тонет в постоянном страхе. Я просыпаюсь и боюсь, я засыпаю и боюсь. Мужа почти не бывает дома. И потом, здесь я хотя бы не вижу своих подруг в черных платьях.
— Не убедила. Степан, вели подать кофе в гостиную. — Николка скомкал салфетку. — Идем.
И я поняла, что наш разговор только начинается. «Как он страшно, удивительно молод», — вдруг промелькнуло у меня в голове. Я с грустью отметила окружавшую нас старую, еще родительскую, мебель, парадные портреты дедов и прадедов.
Печаль, которую я не могла себе объяснить, примешивалась к радости встречи, сжимала горло. Николка что-то говорил, рассуждал на вечные наши темы. Обычный разговор. И очень чувствовалось, что мы отвыкли друг от друга. Я принесла Николке плед. Мы сидели в креслах папы и мамы, пили крепкий обжигающий кофе.
— Анна…
— Да, Николка? — и тут я поняла, что называть его Николкой, как в детстве, уже нельзя. В его взгляде читался возраст. Он стал старше меня. Его серые глаза смотрели смерти в лицо. Тонкие аристократические пальцы, что выводили изящным почерком стихотворные строки в моих альбомах, недавно несли кровь и гибель. Грех, грех на нас всех.
— О чем ты думаешь?
— Не обращай внимания, Николай. Я, сам понимаешь, очень рада, поэтому просто глупею от счастья на глазах. Разве нет? Вот посмотри — руки дрожат. Я безумно волнуюсь и переживаю за тебя. И вдруг ты дома, рядом со мной.
— Разреши, я закурю.
— Ты куришь? — с грустью спросила я. Но не посмела ему запретить.
— Извини, Анна, я устал. Прикажи приготовить мне постель. Я отдам несколько распоряжений Степану и поднимусь к себе.
«Пусть отдохнет, — подумала я. — Наберется сил. Господи, сколько же сил нам всем еще надо? Зачем нам война? Зачем она нужна молодым мальчикам, которые еще не жили? Господи, дай ответ!»
Я постучалась, вошла после разрешения.
— Не поверишь, — сказал Николай, — думал, вот только доберусь до дома, лягу и просплю весь отпуск. А сна нет. Присядь рядом со мной. Тебе к лицу темное платье, Анненька. Ты такая строгая в нем. И немножко на монашку похожа.
— Какая же я монашка? — улыбнулась я, приглаживая волосы брата. — Я грешная.
Мы все грешны перед Богом. Мне кажется, в твоей жизни произошло что-то большое, что едва не сломало тебя. У тебя на всем облике лежит печать счастья и опустошения. Что с тобой? Ты очень красивая молодая женщина. Я хочу уткнуться в твои колени и заплакать от нежности. Что с тобою, сестра? Скажи мне…
Я молчала, и совсем без перехода он вдруг произнес:
— Ты знаешь, у меня была любовница.
— Как ты сказал?
— Я хочу быть честным с тобой до конца. Я расскажу тебе, что угодно о себе. Только не молчи! Ответь мне, ты счастлива?
— Николай, сейчас война. О чем ты говоришь?
— Я был на войне. И что? Я посылал солдат на верную смерть. Я орал на них и грозил расстрелом. И что? Ты должна быть счастлива хотя бы потому, что не видела и тысячной доли…
— Я работала немного в госпитале.
— Значит, тысячную долю ты видела. Однако ты здесь.
— Мне страшно.
— И мне. Особенно ночью. Видишь во сне дом, цветущие вишни, двор, залитый весенним солнцем. Но просыпаешься от запаха пороха и знаешь, что сегодня похоронят либо тебя, либо твоих друзей.
Я повернулась к нему.
— Николай, расскажи мне… — и я осеклась, зная, что не имею права спрашивать брата о его личной жизни.
Расскажу, — как-то совершенно легко сказал он. — В середине августа я получил задание свезти письмо в город, имело оно характер личный, даже интимный. Адресовалось даме и передано должно было быть без промедлений. Поэтому отправитель снабдил меня билетами на поезд и разрешением задержаться в означенном городе на два дня на случай непредвиденных обстоятельств. Ехал я с удивительным чувством, словно вез не письмо, а ценный клад, о котором никто не должен догадываться. Лето еще только-только отошло от жары, небо было чистое и ясное и уже по-осеннему синее. В поезде было нешумно, и полупустой вагон меня еще больше успокоил. Я, знаешь ли, не люблю ненужного шума. Настроение было странное. С одной стороны, я был спокоен и счастлив, но, с другой — что-то тревожило меня, и я не знал что. Я был совершенно один, знакомых рядом не было, и это все вместе давало удивительное чувство свободы, которым я хотел насладиться в полной мере.
Потом ко мне подошла цыганка, я ссыпал ей какую-то мелочь. Она быстро заговорила, что я буду всю жизнь счастлив и всякие тому подобные глупости. Я засмеялся и спросил, что у меня будет сегодня вечером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19