Им ни в жизнь не хватит ни мозгов, ни мужества, ни силы одолеть его, но вероятней всего они будут продолжать толочь воду в ступе. Он покачал головой и забыл о них. Затем по-братски похлопал Дэнни по спине, и они оба направились к своим лошадям.
Позднее, добравшись до ранчо, приведя себя в порядок и сменив свою изорванную и заляпанную пятнами крови одежду, братья уселись за тихую трапезу. Росита жалостливо щелкала языком и качала головой, обрабатывая их ссадины и синяки, но они лишь ухмылялись на ее причитания и молча поглощали еду.
После исчезновения Брайони между братьями ни разу не возникало недомолвок или недоразумений. Они нуждались в поддержке друг друга, в глубокой братской любви, которая их никогда не покидала. Дэнни тосковал по хрупкой, прелестной девушке почти так же, как Джим. Дружба, возникшая между ним и женой брата, была тесной и прочной. В ту ночь, когда Брайони пропала, Дэнни чуть с ума не сошел. В последовавшие за этим дни он всем сердцем скорбел об утрате и все больше страшился того, что с ней могло приключиться.
За все это время имел место лишь один приятный эпизод. На следующий день после ужасной ночи снедаемый отчаянием Джим подошел к нему и признался, что был несправедлив к жене, жестоко повел себя с ней, и поклялся, что, если она найдется, он будет на коленях умолять ее о прощении. Дэнни заключил брата в объятия и заверил его, что они во что бы то ни стало найдут ее, но, к его глубочайшему огорчению, его надежда не оправдалась. Они не обнаружили ни малейшего следа, по которому можно было бы проследить, куда девалась девушка.
После ужина Джим с Дэнни уединились в гостиной, чтобы распить бутылочку. Джим прислонился спиной к каминной полочке, а в камине бушевало яркое пламя. Наблюдавший за ним Дэнни, сидя на покрытой бело-розовой парчой софе, которую так любила их мать, по задумчивому, хмурому лицу брата понял, что он опять задумался о судьбе Брайони.
— Я тоже скучаю о ней, Джим, — тихо заметил он. — Помнишь, как она по вечерам сидела здесь перед камином с сонными глазами, а потом оборачивалась к нам и улыбалась своей неповторимой улыбкой? Я… я в жизни не встречал таких красавиц и таких обаятельных женщин, как наша Брайони.
Джим помрачнел еще больше.
— Не надо… Дэнни, — хрипло отозвался он.
— Но почему нет? — Брат смотрел прямо на Джима, не отводя от его лица голубых глаз. — Зачем зарывать голову, как страус, в песок? У нас есть память, есть чувства. Жизнь продолжается, брат.
— Это моя-то жизнь продолжается? — повторил Джим, ероша каштановые волосы. — Какая там жизнь? Эта жизнь не стоит и цента без Брайони.
У Дэнни перехватило горло, но он заставил себя высказать то, что должен был сказать:
— Тебе придется смириться с тем, что произошло, Джим. Ее нет, и мы больше не увидим ее. А ты… ты должен продолжать жить.
— Заткнись! — взвился брат. — Ни слова больше! — Он быстро шагнул к шкафчику вишневого дерева и вновь наполнил стакан из наполовину пустой бутыли. Залпом проглотив жидкость, он повернулся к Дэну. На лице его сквозило невыразимое отчаяние: — Она нужна мне, Дэнни! Я не могу без Брайони! Ни одна другая женщина мне не нужна.
Дэнни встал и шагнул к нему. Глубокая печаль отражалась на лице парня.
— Я… вовсе не хочу обидеть тебя, брат, — смущенно сказал он, дотронувшись до сильной руки Джима. — Но тебе все же придется смириться с фактом. Речь не идет о том, что это придется сделать сию минуту или, скажем, завтра. Но… пора подумать об этом… пора преодолеть себя… понемногу забыть. Проклятие, Джим, уже прошло три месяца. Если бы… если бы она была еще жива, если бы могла или хотела вернуться, она сделала бы это! Неужели ты не понимаешь этого?!
Джим сбросил его руку. Он вперил взгляд прямо в глаза брата, и в лице его уже не было ни капли гнева, одно лишь тихое отчаяние:
— Понимаю. Знаю. Но… не могу сделать этого. Я слишком сильно люблю ее, чтобы суметь забыть.
— Я тоже любил ее. — На живые глаза брата навернулись слезы. — Но ее уже нет. И как бы это ни было больно, нам обоим придется принять свершившееся.
Джим молча взирал на брата. Боль, снедавшую его, невозможно было выразить словами, даже Дэнни не мог этого понять. Джим резко повернулся на каблуках и ушел к себе. Усевшись в резное кресло у письменного стола, он зажег тонкую мексиканскую сигару, но, не притронувшись, оставил ее курящейся в глиняной чаше.
— Вся вина лежит на мне, — горько бормотал он в темноте комнаты. — Если бы я не третировал ее и не уехал в город, Брайони никогда не стала бы жертвой той страшной бури. Она была бы дома в тепле, уюте и безопасности. Она была бы сейчас здесь со мной. И у меня был бы шанс объяснить ей, что я вел себя, как болван, умолять о прощении.
В его душе кипела ненависть к самому себе. Как он мог быть так жесток с ней все те недели после выкидыша? Верно, он спятил. А теперь он все бы отдал, лишь бы снова держать ее в своих объятиях, слышать, как она произносит его имя. Ее горькие слова в тот последний вечер в «Тин Хэт» и то, как подчеркнуто она назвала его Техасом, навечно отпечатались в его мозгу. Но если бы только он мог еще разок услышать, как она с нежностью шепчет его имя, ощутить бархат ее губ, он посвятил бы всю оставшуюся жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой, доказать, что заслуживает ее любви.
Воспоминания о жене целиком заполнили его мысли, когда он сидел в одиночестве в темном кабинете. Ему представилось, что он чуть ли не ощущает прикосновение шелковистой пряди ее иссиня-черных локонов к своей щеке, чуть ли не видит перед собой ее милое, тонкое, сияющее личико. Легкий аромат ее духов коснулся его ноздрей, и пальцы Джима вцепились в резные ручки кресла. Всем сердцем, всей душой он тосковал о жене. Его чресла жаждали вновь ощутить нежность и податливость ее тела. Но больше всего он тосковал по ее улыбке — мягкой, очаровательной улыбке, которой она одаривала его, когда он входил в ее комнату, или глядел на нее через обеденный стол, или когда Брайони простирала к нему руки в постели, призывая его прийти к ней. Да, именно улыбку и смех он любил в ней больше всего. Они были свойственны ей так же, как и ее красота. Разве он сможет жить без нее? Она привносила столько великолепия, любви и радости в его жизнь. Без нее все поблекло и стало жалким и никчемным.
«Брайони! Вернись ко мне!»
Но из тихой ночи никто не откликнулся. Как ни тоскливо, Брайони не было там, чтобы обратить внимание на его слова или прочувствовать его душевную муку. И где-то далеко за полночь Джим заснул в своем кресле с жесткой спинкой, а видения, в центре которых была его исчезнувшая жена, продолжали роиться в его воспаленном мозгу, преследуя его, терзая и мучая. Исчезла, исчезла…
Глава 13
На равнины пришла весна.
Группа шайенов, возглавляемая вождем Два медведя, провела зиму на Ллано эстакада, разбив лагерь на просторных мерзлых землях приграничной территории, где индейцы кочевали в течение многих столетий. Когда на равнинах задул легкий, весенний ветерок, принесший с собой запах бизонов, воины октоуна подготовились к охоте и под руководством Быстрого оленя большими группами отправились на поиски бизона.
Когда они вернулись с добычей, состоялось празднество. Женщины все время занимались вялением и варкой мяса. Вооружившись ножами и скребками для очистки мездры от мяса, они дубили шкуры, затем смешивали печень, мозги, требуху и жир, чтобы втереть в кожу; после этого шкуры замачивали на сутки и потом размягчали, отбивая веревками из сыромятной кожи или пластинами, вырезанными из плеча бизона. В итоге получалась мягкая, выдубленная шкура, пригодная для строительства типи или шитья одежды. Шайенские женщины любили украшать кожи иглами дикобраза, бисером и перьями. Это было не просто украшение, но настоящее художественное творчество.
Наездница-в-бурю под опекой Женщины-антилопы быстро осваивала не только премудрости дубления бизоньих шкур, но и нанесения узоров. Девушка, поначалу молчаливая и печальная, усердно работала всю зиму и начало весны. А когда дни стали удлиняться и земля под золотистым солнцем снова воспрянула ото сна, ее энергия удвоилась. Она расцвела, как на равнинах расцветают цветы пустыни, и ее грациозная походка стала такой же легкой, как пение ранних птах.
— Всегда ли ты напеваешь, когда занимаешься делом, Наездница-в-бурю? — ворвался в ее нежное мурлыканье голос вождя Два медведя.
Они были одни в прерии; вдали то тут, то там им были видны фигуры других женщин, которые обшаривали землю, собирая корни и семена.
Два медведя так неслышно подошел к ней, что девушка, сосредоточившаяся на своей работе, даже не заметила. И теперь счастливая улыбка осветила ее лицо, на котором играли солнечные зайчики, когда она увидела перед собой гордую фигуру человека, ставшего для нее таким дорогим.
— Да, Два медведя, в тех случаях, когда я чувствую себя счастливой, — ответила девушка, и ее глаза засияли, как вспышки зеленого пламени на солнечном свету.
С помощью палки-копалки, короткой палки с утолщением на конце, она выкапывала какие-то корешки из земли и укладывала их в общую кучку.
— Ну и отчего же ты счастлива сегодня, Наездница-в-бурю?
— А почему бы и нет? — рассмеялась девушка, вставая и отряхивая землю с подола своей юбки из оленьей кожи; при этом ее длинные черные косы развевались вокруг спины. — Солнце сияет, как золото, небо такое голубое, каким не бывает даже море, а ветерок, мягче перышка, греет щеки.
Она весело щебетала, все еще держа в руке связку красной репы и стеблей чертополоха. На обветренных губах вождя заиграла улыбка.
— А я думаю, что тут есть иная причина, — сказал он, когда девушка вновь обернулась к нему.
Ее щеки разрумянились, а мягкий, розовый рот приоткрылся от смеха.
— Думаю, что у тебя легко на сердце потому, что приближается время, когда ты сможешь вернуться к мужу.
Подбородок девушки взлетел вверх, и она вдруг посерьезнела.
— Да, — вздохнула Брайони. — Ты прав, Два медведя. Каждый прожитый день и каждая ночь приближают меня к нему. Уже близки долгие дни лета. И тогда подойдет время, когда я смогу вернуться домой.
Шайен кивнул, и его глаза потемнели и затуманились. Брайони резко протянула руку и сжала его запястье:
— О Два медведя, не думай, что мне легко будет покинуть вас… Я полюбила вас. Вы стали для меня настоящим отцом, таким, каким никогда не был для меня даже мой родной отец.
Вождь улыбнулся и привлек ее к себе. Он обнял девушку, охватив длинными руками ее тонкую талию. Положив голову ему на плечо, Брайони заговорила дрожащим голосом:
— Я… я так благодарна за все, что вы сделали для меня. Вы так добры, так щедры и благородны. Когда я вспоминаю, что должна уйти от вас, у меня сердце переворачивается, ибо я оставлю часть своей души с вами. Но так или иначе, мое место с мужем.
— Так это долг заставляет тебя думать о возвращении, моя на'ц? — нахмурился Два медведя, держа ее за плечо. — Или ты действительно хочешь бросить меня, Быстрого оленя и всех остальных, кто считает тебя одной из нас?
— Нет, не долг призывает меня, — прошептала Брайони с широко открытыми, серьезными глазами, в которых отражалось сияние солнца. — Речь идет о любви, Два медведя, только о любви. Я должна уйти к мужу или вечно тосковать. Он нужен мне.
Глаза вождя на минуту закрылись.
— Значит, — сказал он очень спокойно, — так тому и быть.
— Два медведя, может быть, есть возможность того, чтобы мы все жили вместе? — вырвалось у девушки, и она опять прильнула к вождю и положила голову ему на плечо. — Ведь я люблю и тебя, и Женщину-антилопу, и…
— И Быстрого оленя? — Вождь надеялся, что красавец-воин найдет дорогу к сердцу Наездницы-в-бурю и таким образом удержит ее здесь. Поэтому он с особым вниманием ожидал ее ответа.
— Да, я люблю Быстрого оленя. Но как друга, как брата. Не так, как я люблю мужа. Для меня существует только один любимый муж, и это Джим. И так тому и быть.
Два медведя улыбнулся тому, что она, как эхо, повторила его собственные слова. На сердце у него был камень, и все же он догадывался, каким будет ее ответ.
— Решение остается за тобой, Наездница-в-бурю, — подтвердил он. — Но еще не время. Возможно, Быстрый олень сумеет изменить твое решение за оставшееся время.
— Нет, — улыбнулась девушка сквозь застилавшие глаза слезы. — Нет, мой ниху', он не сможет изменить его.
Когда она назвала его по-шайенски «отцом», у вождя перехватило дыхание. Он изумленно смотрел на нее, и его мудрые черные глаза загорелись радостью.
— Ты впервые назвала меня так, маленькая на'ц, — удивился он, и Брайони кивнула, а глаза ее блестели от слез.
— Так я чувствую в глубине души, — ответила девушка и, подняв его руку, поднесла ее к губам и поцеловала. — Даже когда я буду далеко от вас, я сохраню свою любовь к вам в своем сердце. Вы всегда будете моим ниху', а я — вашей на'ц.
После этого они обнялись, и любовь разливалась в душе отца и дочери, как нежно журчащая речка.
Дни становились длиннее и жарче, и ветер, когда-то обдувавший лицо Брайони, как прикосновение легкого перышка, теперь завывал с огромной силой, проносясь над иссохшей землей. Дикая жара высушивала траву, которая так обильно поднялась весной и превратила равнины в жгучее пекло, из которого невозможно было выбраться.
Солнце над головой казалось огненным кругом, и его обжигающий жар уничтожил плоды весны: дикорастущие цветы увяли, корни и семена засохли, земля запеклась и стала бурой и потрескавшейся. Вода в водоемах испарилась, и понемногу иссякли запасы воды, так аккуратно накапливаемой шайенами в сосудах, именуемых хистайвиц. От марева, стоявшего в воздухе, небосвод окрасился в багряный цвет, и казалось, что вся выжженная, обдуваемая ветрами прерия опалена пылающими небесами.
Несколько позднее, в июле, в прерии прошли сильные грозы; зазубренные стрелы огненных молний прорезали сумеречное небо, а гром громыхал, как пушечные выстрелы. Много-Орлиных-Перьев воссылал слова признательности в адрес Хеаммавихио, Мудрого-Там-Наверху, который послал большого Буревестника для их спасения, и все шайены вздохнули с радостью и облегчением. Сразу же после этого началась подготовка к празднику Восстановления Священных Стрел. И Брайони поняла, что наступает долгожданный момент, когда она может возвратиться домой.
Два медведя послал за ней в один из вечеров, и они долго беседовали, пока не стал угасать костер в его типи. Было решено выехать, когда луна будет в своей второй четверти, с тем чтобы вождю, который намеревался сопровождать Брайони, хватило времени вернуться в лагерь до начала церемонии Священных Стрел, важнейшего ритуального празднества шайенов. С одной стороны, Брайони ужасно хотелось присутствовать на этой самой глубоко почитаемой четырехдневной церемонии с привлечением драгоценной связки лисьих шкур, посвященных четырем Священным Стрелам. Но, с другой, — она не могла дождаться той минуты, когда отправится домой, к Джиму, к которому стремилась всей душой. Теперь он снился ей каждую ночь; это были сны, наполненные счастьем и любовью; в них он радостно простирал к ней руки. В эти последние дни в индейском стане она чувствовала себя как на крыльях, ее переполняло пьянящее возбуждение.
Когда наступила вторая четверть луны, в составе небольшого отряда они направились в путь. Два медведя ехал на своем пятнистом мустанге, а Быстрый олень гарцевал на великолепном вороном, когда-то принадлежавшем Брайони. Она скучала по жеребцу, который так часто и споро носил ее по прерии, однако не выражала Быстрому оленю своего недовольства, будучи переполнена счастьем от того, что наконец возвращается домой. Под седлом у самой девушки был проворный пятнистый пони, на котором она восседала с такой грацией, какой позавидовал бы любой шайен.
В поездке их сопровождали шестеро воинов в полной военной экипировке, с размалеванными краской лицами, головными уббрами из перьев и щитами. Самым грозным видом из всех выделялся Быстрый олень; высокий храбрец гордо сидел в седле, расправив мощные плечи. Несмотря на боевую раскраску, роскошный боевой головной убор и грубый вид, он больше не страшил девушку. Вид и манеры шайенов теперь не казались ей враждебными и ужасными. Она сама стала членом этой общины, стала одной из них и чувствовала себя с ними, как дома.
И все-таки она покидала этих людей, которых научилась любить, расставалась с образом жизни, дававшим ей чувство безмятежности, единения со вселенной; и все это она оставляла ради одного человека, которому принадлежали ее сердце, душа и кровь, чье прикосновение высекало в ней тысячу искр. Джим Логан. Ее муж в счастье и в беде, ныне и присно. Единственный мужчина, которого она будет любить всегда.
На вторую ночь они разбили лагерь у каньона Пало Дуро, на ровном участке возле реки. Когда Брайони после ужина привела все в порядок и на равнины легла тишина, все устроились вокруг костра;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Позднее, добравшись до ранчо, приведя себя в порядок и сменив свою изорванную и заляпанную пятнами крови одежду, братья уселись за тихую трапезу. Росита жалостливо щелкала языком и качала головой, обрабатывая их ссадины и синяки, но они лишь ухмылялись на ее причитания и молча поглощали еду.
После исчезновения Брайони между братьями ни разу не возникало недомолвок или недоразумений. Они нуждались в поддержке друг друга, в глубокой братской любви, которая их никогда не покидала. Дэнни тосковал по хрупкой, прелестной девушке почти так же, как Джим. Дружба, возникшая между ним и женой брата, была тесной и прочной. В ту ночь, когда Брайони пропала, Дэнни чуть с ума не сошел. В последовавшие за этим дни он всем сердцем скорбел об утрате и все больше страшился того, что с ней могло приключиться.
За все это время имел место лишь один приятный эпизод. На следующий день после ужасной ночи снедаемый отчаянием Джим подошел к нему и признался, что был несправедлив к жене, жестоко повел себя с ней, и поклялся, что, если она найдется, он будет на коленях умолять ее о прощении. Дэнни заключил брата в объятия и заверил его, что они во что бы то ни стало найдут ее, но, к его глубочайшему огорчению, его надежда не оправдалась. Они не обнаружили ни малейшего следа, по которому можно было бы проследить, куда девалась девушка.
После ужина Джим с Дэнни уединились в гостиной, чтобы распить бутылочку. Джим прислонился спиной к каминной полочке, а в камине бушевало яркое пламя. Наблюдавший за ним Дэнни, сидя на покрытой бело-розовой парчой софе, которую так любила их мать, по задумчивому, хмурому лицу брата понял, что он опять задумался о судьбе Брайони.
— Я тоже скучаю о ней, Джим, — тихо заметил он. — Помнишь, как она по вечерам сидела здесь перед камином с сонными глазами, а потом оборачивалась к нам и улыбалась своей неповторимой улыбкой? Я… я в жизни не встречал таких красавиц и таких обаятельных женщин, как наша Брайони.
Джим помрачнел еще больше.
— Не надо… Дэнни, — хрипло отозвался он.
— Но почему нет? — Брат смотрел прямо на Джима, не отводя от его лица голубых глаз. — Зачем зарывать голову, как страус, в песок? У нас есть память, есть чувства. Жизнь продолжается, брат.
— Это моя-то жизнь продолжается? — повторил Джим, ероша каштановые волосы. — Какая там жизнь? Эта жизнь не стоит и цента без Брайони.
У Дэнни перехватило горло, но он заставил себя высказать то, что должен был сказать:
— Тебе придется смириться с тем, что произошло, Джим. Ее нет, и мы больше не увидим ее. А ты… ты должен продолжать жить.
— Заткнись! — взвился брат. — Ни слова больше! — Он быстро шагнул к шкафчику вишневого дерева и вновь наполнил стакан из наполовину пустой бутыли. Залпом проглотив жидкость, он повернулся к Дэну. На лице его сквозило невыразимое отчаяние: — Она нужна мне, Дэнни! Я не могу без Брайони! Ни одна другая женщина мне не нужна.
Дэнни встал и шагнул к нему. Глубокая печаль отражалась на лице парня.
— Я… вовсе не хочу обидеть тебя, брат, — смущенно сказал он, дотронувшись до сильной руки Джима. — Но тебе все же придется смириться с фактом. Речь не идет о том, что это придется сделать сию минуту или, скажем, завтра. Но… пора подумать об этом… пора преодолеть себя… понемногу забыть. Проклятие, Джим, уже прошло три месяца. Если бы… если бы она была еще жива, если бы могла или хотела вернуться, она сделала бы это! Неужели ты не понимаешь этого?!
Джим сбросил его руку. Он вперил взгляд прямо в глаза брата, и в лице его уже не было ни капли гнева, одно лишь тихое отчаяние:
— Понимаю. Знаю. Но… не могу сделать этого. Я слишком сильно люблю ее, чтобы суметь забыть.
— Я тоже любил ее. — На живые глаза брата навернулись слезы. — Но ее уже нет. И как бы это ни было больно, нам обоим придется принять свершившееся.
Джим молча взирал на брата. Боль, снедавшую его, невозможно было выразить словами, даже Дэнни не мог этого понять. Джим резко повернулся на каблуках и ушел к себе. Усевшись в резное кресло у письменного стола, он зажег тонкую мексиканскую сигару, но, не притронувшись, оставил ее курящейся в глиняной чаше.
— Вся вина лежит на мне, — горько бормотал он в темноте комнаты. — Если бы я не третировал ее и не уехал в город, Брайони никогда не стала бы жертвой той страшной бури. Она была бы дома в тепле, уюте и безопасности. Она была бы сейчас здесь со мной. И у меня был бы шанс объяснить ей, что я вел себя, как болван, умолять о прощении.
В его душе кипела ненависть к самому себе. Как он мог быть так жесток с ней все те недели после выкидыша? Верно, он спятил. А теперь он все бы отдал, лишь бы снова держать ее в своих объятиях, слышать, как она произносит его имя. Ее горькие слова в тот последний вечер в «Тин Хэт» и то, как подчеркнуто она назвала его Техасом, навечно отпечатались в его мозгу. Но если бы только он мог еще разок услышать, как она с нежностью шепчет его имя, ощутить бархат ее губ, он посвятил бы всю оставшуюся жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой, доказать, что заслуживает ее любви.
Воспоминания о жене целиком заполнили его мысли, когда он сидел в одиночестве в темном кабинете. Ему представилось, что он чуть ли не ощущает прикосновение шелковистой пряди ее иссиня-черных локонов к своей щеке, чуть ли не видит перед собой ее милое, тонкое, сияющее личико. Легкий аромат ее духов коснулся его ноздрей, и пальцы Джима вцепились в резные ручки кресла. Всем сердцем, всей душой он тосковал о жене. Его чресла жаждали вновь ощутить нежность и податливость ее тела. Но больше всего он тосковал по ее улыбке — мягкой, очаровательной улыбке, которой она одаривала его, когда он входил в ее комнату, или глядел на нее через обеденный стол, или когда Брайони простирала к нему руки в постели, призывая его прийти к ней. Да, именно улыбку и смех он любил в ней больше всего. Они были свойственны ей так же, как и ее красота. Разве он сможет жить без нее? Она привносила столько великолепия, любви и радости в его жизнь. Без нее все поблекло и стало жалким и никчемным.
«Брайони! Вернись ко мне!»
Но из тихой ночи никто не откликнулся. Как ни тоскливо, Брайони не было там, чтобы обратить внимание на его слова или прочувствовать его душевную муку. И где-то далеко за полночь Джим заснул в своем кресле с жесткой спинкой, а видения, в центре которых была его исчезнувшая жена, продолжали роиться в его воспаленном мозгу, преследуя его, терзая и мучая. Исчезла, исчезла…
Глава 13
На равнины пришла весна.
Группа шайенов, возглавляемая вождем Два медведя, провела зиму на Ллано эстакада, разбив лагерь на просторных мерзлых землях приграничной территории, где индейцы кочевали в течение многих столетий. Когда на равнинах задул легкий, весенний ветерок, принесший с собой запах бизонов, воины октоуна подготовились к охоте и под руководством Быстрого оленя большими группами отправились на поиски бизона.
Когда они вернулись с добычей, состоялось празднество. Женщины все время занимались вялением и варкой мяса. Вооружившись ножами и скребками для очистки мездры от мяса, они дубили шкуры, затем смешивали печень, мозги, требуху и жир, чтобы втереть в кожу; после этого шкуры замачивали на сутки и потом размягчали, отбивая веревками из сыромятной кожи или пластинами, вырезанными из плеча бизона. В итоге получалась мягкая, выдубленная шкура, пригодная для строительства типи или шитья одежды. Шайенские женщины любили украшать кожи иглами дикобраза, бисером и перьями. Это было не просто украшение, но настоящее художественное творчество.
Наездница-в-бурю под опекой Женщины-антилопы быстро осваивала не только премудрости дубления бизоньих шкур, но и нанесения узоров. Девушка, поначалу молчаливая и печальная, усердно работала всю зиму и начало весны. А когда дни стали удлиняться и земля под золотистым солнцем снова воспрянула ото сна, ее энергия удвоилась. Она расцвела, как на равнинах расцветают цветы пустыни, и ее грациозная походка стала такой же легкой, как пение ранних птах.
— Всегда ли ты напеваешь, когда занимаешься делом, Наездница-в-бурю? — ворвался в ее нежное мурлыканье голос вождя Два медведя.
Они были одни в прерии; вдали то тут, то там им были видны фигуры других женщин, которые обшаривали землю, собирая корни и семена.
Два медведя так неслышно подошел к ней, что девушка, сосредоточившаяся на своей работе, даже не заметила. И теперь счастливая улыбка осветила ее лицо, на котором играли солнечные зайчики, когда она увидела перед собой гордую фигуру человека, ставшего для нее таким дорогим.
— Да, Два медведя, в тех случаях, когда я чувствую себя счастливой, — ответила девушка, и ее глаза засияли, как вспышки зеленого пламени на солнечном свету.
С помощью палки-копалки, короткой палки с утолщением на конце, она выкапывала какие-то корешки из земли и укладывала их в общую кучку.
— Ну и отчего же ты счастлива сегодня, Наездница-в-бурю?
— А почему бы и нет? — рассмеялась девушка, вставая и отряхивая землю с подола своей юбки из оленьей кожи; при этом ее длинные черные косы развевались вокруг спины. — Солнце сияет, как золото, небо такое голубое, каким не бывает даже море, а ветерок, мягче перышка, греет щеки.
Она весело щебетала, все еще держа в руке связку красной репы и стеблей чертополоха. На обветренных губах вождя заиграла улыбка.
— А я думаю, что тут есть иная причина, — сказал он, когда девушка вновь обернулась к нему.
Ее щеки разрумянились, а мягкий, розовый рот приоткрылся от смеха.
— Думаю, что у тебя легко на сердце потому, что приближается время, когда ты сможешь вернуться к мужу.
Подбородок девушки взлетел вверх, и она вдруг посерьезнела.
— Да, — вздохнула Брайони. — Ты прав, Два медведя. Каждый прожитый день и каждая ночь приближают меня к нему. Уже близки долгие дни лета. И тогда подойдет время, когда я смогу вернуться домой.
Шайен кивнул, и его глаза потемнели и затуманились. Брайони резко протянула руку и сжала его запястье:
— О Два медведя, не думай, что мне легко будет покинуть вас… Я полюбила вас. Вы стали для меня настоящим отцом, таким, каким никогда не был для меня даже мой родной отец.
Вождь улыбнулся и привлек ее к себе. Он обнял девушку, охватив длинными руками ее тонкую талию. Положив голову ему на плечо, Брайони заговорила дрожащим голосом:
— Я… я так благодарна за все, что вы сделали для меня. Вы так добры, так щедры и благородны. Когда я вспоминаю, что должна уйти от вас, у меня сердце переворачивается, ибо я оставлю часть своей души с вами. Но так или иначе, мое место с мужем.
— Так это долг заставляет тебя думать о возвращении, моя на'ц? — нахмурился Два медведя, держа ее за плечо. — Или ты действительно хочешь бросить меня, Быстрого оленя и всех остальных, кто считает тебя одной из нас?
— Нет, не долг призывает меня, — прошептала Брайони с широко открытыми, серьезными глазами, в которых отражалось сияние солнца. — Речь идет о любви, Два медведя, только о любви. Я должна уйти к мужу или вечно тосковать. Он нужен мне.
Глаза вождя на минуту закрылись.
— Значит, — сказал он очень спокойно, — так тому и быть.
— Два медведя, может быть, есть возможность того, чтобы мы все жили вместе? — вырвалось у девушки, и она опять прильнула к вождю и положила голову ему на плечо. — Ведь я люблю и тебя, и Женщину-антилопу, и…
— И Быстрого оленя? — Вождь надеялся, что красавец-воин найдет дорогу к сердцу Наездницы-в-бурю и таким образом удержит ее здесь. Поэтому он с особым вниманием ожидал ее ответа.
— Да, я люблю Быстрого оленя. Но как друга, как брата. Не так, как я люблю мужа. Для меня существует только один любимый муж, и это Джим. И так тому и быть.
Два медведя улыбнулся тому, что она, как эхо, повторила его собственные слова. На сердце у него был камень, и все же он догадывался, каким будет ее ответ.
— Решение остается за тобой, Наездница-в-бурю, — подтвердил он. — Но еще не время. Возможно, Быстрый олень сумеет изменить твое решение за оставшееся время.
— Нет, — улыбнулась девушка сквозь застилавшие глаза слезы. — Нет, мой ниху', он не сможет изменить его.
Когда она назвала его по-шайенски «отцом», у вождя перехватило дыхание. Он изумленно смотрел на нее, и его мудрые черные глаза загорелись радостью.
— Ты впервые назвала меня так, маленькая на'ц, — удивился он, и Брайони кивнула, а глаза ее блестели от слез.
— Так я чувствую в глубине души, — ответила девушка и, подняв его руку, поднесла ее к губам и поцеловала. — Даже когда я буду далеко от вас, я сохраню свою любовь к вам в своем сердце. Вы всегда будете моим ниху', а я — вашей на'ц.
После этого они обнялись, и любовь разливалась в душе отца и дочери, как нежно журчащая речка.
Дни становились длиннее и жарче, и ветер, когда-то обдувавший лицо Брайони, как прикосновение легкого перышка, теперь завывал с огромной силой, проносясь над иссохшей землей. Дикая жара высушивала траву, которая так обильно поднялась весной и превратила равнины в жгучее пекло, из которого невозможно было выбраться.
Солнце над головой казалось огненным кругом, и его обжигающий жар уничтожил плоды весны: дикорастущие цветы увяли, корни и семена засохли, земля запеклась и стала бурой и потрескавшейся. Вода в водоемах испарилась, и понемногу иссякли запасы воды, так аккуратно накапливаемой шайенами в сосудах, именуемых хистайвиц. От марева, стоявшего в воздухе, небосвод окрасился в багряный цвет, и казалось, что вся выжженная, обдуваемая ветрами прерия опалена пылающими небесами.
Несколько позднее, в июле, в прерии прошли сильные грозы; зазубренные стрелы огненных молний прорезали сумеречное небо, а гром громыхал, как пушечные выстрелы. Много-Орлиных-Перьев воссылал слова признательности в адрес Хеаммавихио, Мудрого-Там-Наверху, который послал большого Буревестника для их спасения, и все шайены вздохнули с радостью и облегчением. Сразу же после этого началась подготовка к празднику Восстановления Священных Стрел. И Брайони поняла, что наступает долгожданный момент, когда она может возвратиться домой.
Два медведя послал за ней в один из вечеров, и они долго беседовали, пока не стал угасать костер в его типи. Было решено выехать, когда луна будет в своей второй четверти, с тем чтобы вождю, который намеревался сопровождать Брайони, хватило времени вернуться в лагерь до начала церемонии Священных Стрел, важнейшего ритуального празднества шайенов. С одной стороны, Брайони ужасно хотелось присутствовать на этой самой глубоко почитаемой четырехдневной церемонии с привлечением драгоценной связки лисьих шкур, посвященных четырем Священным Стрелам. Но, с другой, — она не могла дождаться той минуты, когда отправится домой, к Джиму, к которому стремилась всей душой. Теперь он снился ей каждую ночь; это были сны, наполненные счастьем и любовью; в них он радостно простирал к ней руки. В эти последние дни в индейском стане она чувствовала себя как на крыльях, ее переполняло пьянящее возбуждение.
Когда наступила вторая четверть луны, в составе небольшого отряда они направились в путь. Два медведя ехал на своем пятнистом мустанге, а Быстрый олень гарцевал на великолепном вороном, когда-то принадлежавшем Брайони. Она скучала по жеребцу, который так часто и споро носил ее по прерии, однако не выражала Быстрому оленю своего недовольства, будучи переполнена счастьем от того, что наконец возвращается домой. Под седлом у самой девушки был проворный пятнистый пони, на котором она восседала с такой грацией, какой позавидовал бы любой шайен.
В поездке их сопровождали шестеро воинов в полной военной экипировке, с размалеванными краской лицами, головными уббрами из перьев и щитами. Самым грозным видом из всех выделялся Быстрый олень; высокий храбрец гордо сидел в седле, расправив мощные плечи. Несмотря на боевую раскраску, роскошный боевой головной убор и грубый вид, он больше не страшил девушку. Вид и манеры шайенов теперь не казались ей враждебными и ужасными. Она сама стала членом этой общины, стала одной из них и чувствовала себя с ними, как дома.
И все-таки она покидала этих людей, которых научилась любить, расставалась с образом жизни, дававшим ей чувство безмятежности, единения со вселенной; и все это она оставляла ради одного человека, которому принадлежали ее сердце, душа и кровь, чье прикосновение высекало в ней тысячу искр. Джим Логан. Ее муж в счастье и в беде, ныне и присно. Единственный мужчина, которого она будет любить всегда.
На вторую ночь они разбили лагерь у каньона Пало Дуро, на ровном участке возле реки. Когда Брайони после ужина привела все в порядок и на равнины легла тишина, все устроились вокруг костра;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32