Создавалось впечатление, будто чья-то невидимая рука нарисовала на черной бумаге этот тонущий во мгле волшебный город, и сердце Элианы наполнилось тихим восторгом, а душа – уверенностью в том, что в этом сказочном мире ни с ней самой, ни с ее родными не может случиться ничего плохого.
Ей не пришла в голову мысль, что она видит Париж таким, возможно, в последний раз.
Пришло двенадцатое июля, а с ним и новые волнения. Мирные жители были призваны не покидать своих домов, и тем не менее на улицы высыпали толпы народа. Кое-где рабочие и ремесленники начали захватывать оружие и нападать на таможенные заставы. Слышались выстрелы, по улицам ходил патруль, тревожно звучал набат.
К вечеру Париж кипел, как огромный адский котел; и центральная часть города, и предместья были полны беспорядочного суетливого движения. Временами казалось, будто земля уходит из-под ног и всех уносит куда-то невидимый бурлящий поток, И хотя старый мир еще не умер, а новый не успел родиться, и никто пока толком не осознал своей цели, не провел границы, по одну сторону которой остались враги, а по другую были друзья, и все вместе трепыхались в силках неопределенности, каждый постепенно начинал понимать, что время сжигает мосты в прошлое и меняет прежний образ мыслей, что нужно найти в себе силы жить по-новому. Но никто еще не представлял – как.
Но фон уже был черным, а краски красными: над ночным городом стояло зарево – отражение яркого пламени факелов в руках множества повстанцев и огромных костров, в которые превратились заставы. И в эту ужасную ночь – ставшую началом цепи других, куда более ужасных! – дух всеобщей безнаказанности уже гулял по улицам, воспламеняя ненавистью полные мрачного отчаяния сердца.
Амалия и Элиана сидели в гостиной, плотно закрыв ставни и не смея лечь спать, тогда как Филипп, невзирая на все предупреждения, отправился к соседям узнать последние новости.
Вернувшись, он быстро вошел в зал и произнес прямо с порога, даже не сняв шляпу и редингот:
– Предместья охвачены пожаром. В Париже настоящий хаос. В окнах велено зажечь огни. Кругом гвардейцы с факелами, толпы разъяренной черни! – Он говорил растерянно и сбивчиво – Я видел глаза этих людей, их лица… В их души вселился дьявол! Никто ничего не понимает, все будто бы разом лишились рассудка. Париж похож на город восставших из могилы мертвецов! – И тяжело вздохнув, закончил: – Надо уезжать!
Амалия задрожала.
– Сейчас?!
Филипп, в сердцах выложивший напрямик безжалостную правду, внезапно очнулся и, увидев испуганно расширенные глаза жены и дочери, понял, что совершил непоправимую ошибку, ибо перед ним были всего лишь две беспомощные, бессильные перед жизненными невзгодами женщины.
Тем не менее он ответил:
– Да, сейчас. Собирайте вещи. Я велел Огюсту заложить карету. Я иду от Лорансо – они тоже уезжают. Я прикажу Огюсту ни на шаг не отставать от их экипажа. И Дезире пусть едет с вами.
– А вы, папа? – прошептала Элиана.
– Нет, – Филипп был бледен, но черные глаза его светились упорством, – я остаюсь. Возможно, еще сумею послужить отечеству и королю!
– Тогда и мы не поедем! – воскликнула Амалия, прижимая руки к груди.
Но Филипп шепнул ей несколько слов, и женщина сникла, покорно кивнув головой, а потом отец обратился к Элиане:
– Не волнуйся, дочка, пока нас никто не трогает, и я уверен, что вы сможете спокойно покинуть город. Лорансо позаботятся о вас. А я вас потом догоню.
Девушка не стала спорить. Сейчас инстинкт был сильнее разума, и она не могла заставить себя делать какие-то выводы и была не в состоянии хоть как-то оценить ситуацию.
Она рассеянно следила за тем, как мать собирает фамильные драгоценности и серебро, какие-то безделушки, кажется, фарфоровые статуэтки, с камина, старинные часы… По приказу Амалии Дезире сняла со стены портреты в тяжелых рамах, и гостиная сразу приобрела неуютный, сиротливый вид.
Элиана уложила бювар, письменные и швейные принадлежности, шкатулку со своими девичьими сокровищами, несколько нотных тетрадей и книг и немного белья.
Она надела юбку из плотного темно-зеленого сукна и бархатный казакин – распашную кофточку с широкой баской. Волосы убрала под соломенную шляпу.
Она не испытывала страха, только чувство странного неудобства, вызванное необходимостью совершать непривычные действия, и еще – неприятное возбуждение: все ее тело сотрясала внутренняя дрожь, которую невозможно было унять.
Прощаясь с отцом, они сомкнули объятия, как это делают близкие люди, так, точно соприкасаются не только телами, но и душами, – в безудержном стремлении продлить секунды расставания, соединить воспоминания о пережитом в одном безмолвном мгновении.
Дезире волокла по ступеням узлы. Те, что потяжелее, перенес Огюст. Потом дамы сели в карету и поехали к Лорансо, а оттуда, следуя за их экипажем, – к одной из уцелевших застав.
Элиана вглядывалась в воспламенившуюся тьму, из глубины которой – она ясно чувствовала это – надвигалось что-то огромное, злобное, бездушное. Словно какое-то сорвавшееся с цепи чудовище блуждало по улицам вместе с толпами людей. Слышались отдаленные ружейные залпы, звон разбитых стекол, чьи-то крики… Все сливалось в гул, могучий и глубокий; казалось, будто вдалеке кто-то невидимый перекатывает огромной рукой тяжелые камни.
По мере того как ночной мрак сгущался, вспышки света становились все ярче; в темном небе виднелись отблески невиданного зрелища земного пожара, по застывшим в безмолвии фасадам домов блуждали зыбкие тени. Элиане казалось, что предметы теряют реальность и сама реальность постепенно превращается в кошмар.
Белое лицо девушки выступало из мрака кареты; временами создавалось впечатление, будто ее кожу лижут языки пламени, похожие на огненных змей. Волосы искрились, а темные глаза горели, как угли. Амалия сжалась в углу сиденья, а Дезире испуганно глазела по сторонам, слегка привстав и вытянув шею.
Оба экипажа прогрохотали по грубо вымощенным улицам предместья и подъехали к заставе. Карета супругов Лорансо проскочила вперед, а экипажу де Мельянов преградили путь какие-то вооруженные люди.
Дверца кареты распахнулась, и три замершие от неожиданности пассажирки увидели хмурое человеческое лицо. К счастью, в глазах этого облаченного в форму гвардейца мужчины не было ненависти.
– Э, да тут одни женщины! – спокойно произнес он и обратился к сидевшей с краю Дезире: – А ну-ка, вылезай, малютка! И вы, мадемуазель! И вы, мадам.
Элиана подобрала юбки и спрыгнула на грязную мостовую, не выпуская руки матери. Теперь она почувствовала страх, но поверхностный, ненастоящий, такой, какой чувствуешь, разглядывая страшные картинки или слушая чей-то пугающий рассказ: он не успел проникнуть глубоко в сердце, еще не успел поработить разум.
– Никого не велено выпускать из города, – заявил второй человек. На нем не было мундира, но зато он держал в руках ружье. – Так что возвращайтесь домой.
В это время какие-то люди стащили с козел Огюста и схватили вожжи. Другие вытаскивали из раскрытой дверцы кареты картонки и узлы.
– Наши вещи! – пробормотала Амалия. – Можно мы их возьмем? И карета…
– Хватит ездить в экипажах! – воскликнул тип в рваной куртке и заляпанных грязью деревянных башмаках. – Идите пешком! Вам бы нашу жизнь, проклятые аристократы!
– Ладно, полегче, дамы и так напуганы, – примирительно произнес гвардеец и повернулся к Амалии: – Наймите фиакр, мадам, да поскорее!
– Но как же так, как же так… – все еще растерянно повторяла женщина. – Мы не сделали ничего дурного… Позвольте нам проехать!
В этот момент кто-то взмахнул кнутом, и карета тронулась с места.
– Давай в Отель-де-Виль, на Гревскую площадь! – услышала Элиана.
Некоторые вещи остались лежать на мостовой, но большую часть увезли в экипаже. Девушка заметила, что гвардеец наступил сапогом на выпавшую из узла маленькую шкатулку, ее любимую шкатулку, склеенную из перламутровых ракушек, и раздавил ее. И еще чьи-то ноги втоптали в грязь портрет ее бабушки, красивой надменной дамы в платье с фижмами. Золоченая рама треснула, и холст был порван в нескольких местах.
При виде этого Элиана почувствовала себя так, как будто кто-то грубо и бесцеремонно вторгся в ее душу. Прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного, и теперь она поняла, что значит потерять частицу привычного мира. От ее сердца словно бы оторвали нечто дорогое, больно царапнули по живому, и девушка знала: чтобы это ощущение прошло, понадобится немало времени.
И все же она сумела прийти в себя гораздо раньше Амалии.
– Ради всего святого; мама, поехали назад! Нам нельзя двигаться дальше, это опасно! Огюст, Дезире, поищите фиакр!
…Когда через час они с немалыми трудностями добрались до дома, первым, кого увидела Элиана, был отец: Филипп де Мельян стоял на крыльце и с тревогой вглядывался во тьму. Шляпы на нем не было, и наполовину седые волосы развевались по ветру. Заметив подъехавший фиакр, отец сбежал вниз и обнял жену и дочь.
– Благодарение Богу, вы живы! Я, верно, и в самом деле обезумел, раз отправил вас одних неведомо куда в такую ночь! Что стряслось?
– Все вещи пропали, – бессильно произнесла Амалия. – И карета тоже.
Филипп изменился в лице: семейные реликвии немало значили для него.
– Ничего, пустяки. Главное, вы целы, – Повторил он. – Идемте в дом. Этьен искал лошадь, чтобы отправиться за вами. Он чуть с ума не сошел, когда узнал, что я велел вам ехать сейчас.
Только теперь Элиана заметила Этьена де Талуэ: он вынырнул из мрака и стоял рядом с нею. Девушка увидела, как испуг на его лице сменяется радостью: значит, он в самом деле сильно волновался за нее.
– Как вы, мадемуазель Элиана? Разрешите проводить вас наверх?
– Я устала, – произнесла она бесцветным голосом. – Да, я хочу вернуться к себе.
Этьен, бережно поддерживая Элиану, повел ее по лестнице, не сознавая, что в этот момент она точно так же оперлась бы на руку любого человека, прислонилась бы к любому другому плечу.
Несколько дней спустя ранним утром Элиана расчесывала волосы, стоя у раскрытого окна своей комнаты. Она брала за концы и легонько тянула вниз волнистые пряди, проводя по ним серебряным, нестерпимо сверкающим на солнце гребнем, словно нанизывала на них искры яркого света. В окна струился теплый летний воздух, по полу, потолку, стенам и мебели розового дерева гуляли блики, и кругом стояло обманчивое спокойствие, больше напоминающее затишье перед готовой разразиться грозой.
Сегодня девушка поднялась с постели раньше обычного, в тот час, когда городской пейзаж еще тонет в предрассветном тумане, когда едва нарождается утренний свет и просыпаются первые звуки, тонкие, нежные, словно переливы далеких флейт.
С недавних пор она плохо спала, мучимая волнением и тревогой, постоянно вслушивалась и вглядывалась в ночь и все время чего-то ждала. В том же состоянии – Элиана это видела – пребывали отец и мать.
Дезире же на удивление быстро оправилась от потрясения. Возможно, она считала, что ей мало что угрожает.
Сейчас она только что вынесла из гардеробной свежевыглаженное платье и, держа его на весу, рассказывала о том, что случилось в Париже за минувшие дни.
– Говорят, толпа носила по улицам на пиках отрубленные головы, а еще наша кухарка видела, как на столбе вздернули двух скупщиков зерна.
– Пожалуйста, перестань! – воскликнула Элиана. – Не понимаю, почему тебе нравится рассказывать такие вещи!
– Вовсе мне не нравится, – оправдывалась служанка. – Хотя, что касается скупщиков, кухарка говорит, правильно их повесили, – из-за таких, как они, повышаются цены на хлеб и сахар.
Элиана взглянула на девушку с таким возмущением, что та умолкла, но в следующую же секунду, не удержавшись, выпалила:
– Хорошо, я не стану рассказывать, только ведь это не будет означать, что в Париже ничего не происходит!
– Под маской зла не может скрываться истина. Справедливой бывает только добродетель, – услышали они внезапно раздавшийся голос и, разом повернувшись, увидели Филиппа. Встревоженный и удрученный, он стоял на пороге комнаты.
– Доброе утро, папа, – по привычке промолвила Элиана.
– Я пришел поговорить с тобою, дочка, – ответил отец и сделал знак Дезире.
Та положила платье на кровать и, поклонившись, вышла за дверь.
– Я слушаю вас, папа, – сказала Элиана. Отец кивнул.
– Садись. Она села.
– Я даже не знаю, с чего начать, – в замешательстве произнес Филипп, проведя ладонью по лбу, который в этот миг избороздили морщины, – за эти дни произошло слишком многое… Бастилия пала, городское правление переизбрано, граф д'Атруа и принц Конде покинули Версаль… Люди видели трехцветную кокарду на груди короля! – Он говорил так, словно не верил своим словам: – Революция… Жестокость людских сердец – вот что такое Революция! Впрочем, речь не об этом, а о тебе. Сейчас, когда все мы живем в неизвестности, когда будущее представляется нам столь же грозным, сколь и туманным, мне хотелось бы чтобы рядом с тобой, дорогая, было как можно больше надежных, любящих людей, людей, на которых ты могла бы положиться.
Элиана молчала. Она вспоминала недавние события, вспоминала, как отец отправил их с матерью ночью одних, уверенный, что с ними ничего не случится, как Амалия руками счищала грязь с портрета матери Филиппа, Эстеллы де Мельян, и какое у нее было при этом лицо. Девушка подумала о том, что прежде не приходило ей в голову: родители были людьми старого поколения, поколения, привыкшего к незыблемости своего существования; полвека прожившие счастливо, обеспеченно, спокойно, они с трудом воспринимали перемены и не умели приспосабливаться к ним. И Элиана с детства пребывала в полной уверенности в том, что ее судьба в надежных руках, и никогда не предполагала, что ей придется всерьез задумываться о будущем и принимать самостоятельные решения. Но девушка видела: отец и мать так же растеряны, столь же мало смыслят в происходящем, как и она сама.
Это явилось жестоким ударом. Сначала она поняла, как быстро может рухнуть создаваемый веками окружающий мир, потом начала догадываться о том, что такая же участь способна постичь ее собственные, едва сформировавшиеся взгляды на жизнь.
– Я имею в виду твое замужество, – продолжил Филипп, и Элиана встрепенулась от неожиданности. – Этьен де Талуэ добивается твоей руки уже не первый год, а мы все не даем ответа. Воистину такому терпению можно позавидовать, тем более что семья де Талуэ знатнее и богаче нашей. Послушай, дорогая, – он взял девушку за руку, – а ведь ты жила бы с ним так же спокойно, как Шарлотта с Полем, и он сумел бы позаботиться о тебе.
Элиана опустила черные ресницы. Она не собиралась выходить замуж ради того, чтобы жить «спокойно», и вообще не понимала, как можно чувствовать себя спокойно рядом с нелюбимым человеком. Впрочем, во времена молодости ее родителей (а чаще всего – сейчас!) брак расценивали, скорее, как деловое предприятие, а семейные заботы, включавшие ведение дома и рождение наследников, принимались каждой женщиной как непременная пожизненная обязанность.
Девушка вспомнила Максимилиана. Он знал, что ее ждет, и тем не менее уехал. Он бросил ее на произвол судьбы!
С ним ей никогда не бывать, а с другим человеком она все равно не изведает счастья любви, так какое имеет значение, кто станет ее мужем, Этьен или кто-то еще!
И все же Элиана не сумела заставить себя сказать отцу «да».
– Я подумаю, папа.
Филипп с облегчением вздохнул.
– Мама тоже советует тебе согласиться, – прибавил он. – Мы могли бы сыграть свадьбу нынешней осенью. Будем разумны, и Господь не оставит нас в трудный час. Нужно держаться всем вместе, дорогая, это прибавит нам мужества, надежды и сил. Поверь, я желаю тебе только счастья!
Венчание было назначено на сентябрь, и началась неспешная подготовка к свадьбе, что отнимало большую часть времени и сил. По стране продолжала идти волна мятежей, вся власть фактически перешла в руки либерально-монархической буржуазии, и Франция постепенно меняла свой облик, но, как ни странно, де Мельяны чувствовали себя куда спокойнее, чем в первые дни Революции: возможно, оттого, что происходящее непосредственно их не касалось. Вновь выросли цены на продовольствие, правительство отменило кое-какие налоговые льготы, и все же положение родителей Элианы почти не пострадало. Конечно, невозможно было привыкнуть к звукам стрельбы и сообщениям о том, как народ расправляется с теми, кого считает непосредственными виновниками своих бедствий или, напротив, – о том, как национальная гвардия разгоняет народ, и все же ощущения притупились, и никто не собирался впадать в панику.
Уступившая настояниям родителей Элиана спокойно ожидала свадьбы. Она не испытывала ни радости, ни страха, и временами ей казалось, будто замуж выходит вовсе не она, а кто-то другой, чужой и незнакомый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Ей не пришла в голову мысль, что она видит Париж таким, возможно, в последний раз.
Пришло двенадцатое июля, а с ним и новые волнения. Мирные жители были призваны не покидать своих домов, и тем не менее на улицы высыпали толпы народа. Кое-где рабочие и ремесленники начали захватывать оружие и нападать на таможенные заставы. Слышались выстрелы, по улицам ходил патруль, тревожно звучал набат.
К вечеру Париж кипел, как огромный адский котел; и центральная часть города, и предместья были полны беспорядочного суетливого движения. Временами казалось, будто земля уходит из-под ног и всех уносит куда-то невидимый бурлящий поток, И хотя старый мир еще не умер, а новый не успел родиться, и никто пока толком не осознал своей цели, не провел границы, по одну сторону которой остались враги, а по другую были друзья, и все вместе трепыхались в силках неопределенности, каждый постепенно начинал понимать, что время сжигает мосты в прошлое и меняет прежний образ мыслей, что нужно найти в себе силы жить по-новому. Но никто еще не представлял – как.
Но фон уже был черным, а краски красными: над ночным городом стояло зарево – отражение яркого пламени факелов в руках множества повстанцев и огромных костров, в которые превратились заставы. И в эту ужасную ночь – ставшую началом цепи других, куда более ужасных! – дух всеобщей безнаказанности уже гулял по улицам, воспламеняя ненавистью полные мрачного отчаяния сердца.
Амалия и Элиана сидели в гостиной, плотно закрыв ставни и не смея лечь спать, тогда как Филипп, невзирая на все предупреждения, отправился к соседям узнать последние новости.
Вернувшись, он быстро вошел в зал и произнес прямо с порога, даже не сняв шляпу и редингот:
– Предместья охвачены пожаром. В Париже настоящий хаос. В окнах велено зажечь огни. Кругом гвардейцы с факелами, толпы разъяренной черни! – Он говорил растерянно и сбивчиво – Я видел глаза этих людей, их лица… В их души вселился дьявол! Никто ничего не понимает, все будто бы разом лишились рассудка. Париж похож на город восставших из могилы мертвецов! – И тяжело вздохнув, закончил: – Надо уезжать!
Амалия задрожала.
– Сейчас?!
Филипп, в сердцах выложивший напрямик безжалостную правду, внезапно очнулся и, увидев испуганно расширенные глаза жены и дочери, понял, что совершил непоправимую ошибку, ибо перед ним были всего лишь две беспомощные, бессильные перед жизненными невзгодами женщины.
Тем не менее он ответил:
– Да, сейчас. Собирайте вещи. Я велел Огюсту заложить карету. Я иду от Лорансо – они тоже уезжают. Я прикажу Огюсту ни на шаг не отставать от их экипажа. И Дезире пусть едет с вами.
– А вы, папа? – прошептала Элиана.
– Нет, – Филипп был бледен, но черные глаза его светились упорством, – я остаюсь. Возможно, еще сумею послужить отечеству и королю!
– Тогда и мы не поедем! – воскликнула Амалия, прижимая руки к груди.
Но Филипп шепнул ей несколько слов, и женщина сникла, покорно кивнув головой, а потом отец обратился к Элиане:
– Не волнуйся, дочка, пока нас никто не трогает, и я уверен, что вы сможете спокойно покинуть город. Лорансо позаботятся о вас. А я вас потом догоню.
Девушка не стала спорить. Сейчас инстинкт был сильнее разума, и она не могла заставить себя делать какие-то выводы и была не в состоянии хоть как-то оценить ситуацию.
Она рассеянно следила за тем, как мать собирает фамильные драгоценности и серебро, какие-то безделушки, кажется, фарфоровые статуэтки, с камина, старинные часы… По приказу Амалии Дезире сняла со стены портреты в тяжелых рамах, и гостиная сразу приобрела неуютный, сиротливый вид.
Элиана уложила бювар, письменные и швейные принадлежности, шкатулку со своими девичьими сокровищами, несколько нотных тетрадей и книг и немного белья.
Она надела юбку из плотного темно-зеленого сукна и бархатный казакин – распашную кофточку с широкой баской. Волосы убрала под соломенную шляпу.
Она не испытывала страха, только чувство странного неудобства, вызванное необходимостью совершать непривычные действия, и еще – неприятное возбуждение: все ее тело сотрясала внутренняя дрожь, которую невозможно было унять.
Прощаясь с отцом, они сомкнули объятия, как это делают близкие люди, так, точно соприкасаются не только телами, но и душами, – в безудержном стремлении продлить секунды расставания, соединить воспоминания о пережитом в одном безмолвном мгновении.
Дезире волокла по ступеням узлы. Те, что потяжелее, перенес Огюст. Потом дамы сели в карету и поехали к Лорансо, а оттуда, следуя за их экипажем, – к одной из уцелевших застав.
Элиана вглядывалась в воспламенившуюся тьму, из глубины которой – она ясно чувствовала это – надвигалось что-то огромное, злобное, бездушное. Словно какое-то сорвавшееся с цепи чудовище блуждало по улицам вместе с толпами людей. Слышались отдаленные ружейные залпы, звон разбитых стекол, чьи-то крики… Все сливалось в гул, могучий и глубокий; казалось, будто вдалеке кто-то невидимый перекатывает огромной рукой тяжелые камни.
По мере того как ночной мрак сгущался, вспышки света становились все ярче; в темном небе виднелись отблески невиданного зрелища земного пожара, по застывшим в безмолвии фасадам домов блуждали зыбкие тени. Элиане казалось, что предметы теряют реальность и сама реальность постепенно превращается в кошмар.
Белое лицо девушки выступало из мрака кареты; временами создавалось впечатление, будто ее кожу лижут языки пламени, похожие на огненных змей. Волосы искрились, а темные глаза горели, как угли. Амалия сжалась в углу сиденья, а Дезире испуганно глазела по сторонам, слегка привстав и вытянув шею.
Оба экипажа прогрохотали по грубо вымощенным улицам предместья и подъехали к заставе. Карета супругов Лорансо проскочила вперед, а экипажу де Мельянов преградили путь какие-то вооруженные люди.
Дверца кареты распахнулась, и три замершие от неожиданности пассажирки увидели хмурое человеческое лицо. К счастью, в глазах этого облаченного в форму гвардейца мужчины не было ненависти.
– Э, да тут одни женщины! – спокойно произнес он и обратился к сидевшей с краю Дезире: – А ну-ка, вылезай, малютка! И вы, мадемуазель! И вы, мадам.
Элиана подобрала юбки и спрыгнула на грязную мостовую, не выпуская руки матери. Теперь она почувствовала страх, но поверхностный, ненастоящий, такой, какой чувствуешь, разглядывая страшные картинки или слушая чей-то пугающий рассказ: он не успел проникнуть глубоко в сердце, еще не успел поработить разум.
– Никого не велено выпускать из города, – заявил второй человек. На нем не было мундира, но зато он держал в руках ружье. – Так что возвращайтесь домой.
В это время какие-то люди стащили с козел Огюста и схватили вожжи. Другие вытаскивали из раскрытой дверцы кареты картонки и узлы.
– Наши вещи! – пробормотала Амалия. – Можно мы их возьмем? И карета…
– Хватит ездить в экипажах! – воскликнул тип в рваной куртке и заляпанных грязью деревянных башмаках. – Идите пешком! Вам бы нашу жизнь, проклятые аристократы!
– Ладно, полегче, дамы и так напуганы, – примирительно произнес гвардеец и повернулся к Амалии: – Наймите фиакр, мадам, да поскорее!
– Но как же так, как же так… – все еще растерянно повторяла женщина. – Мы не сделали ничего дурного… Позвольте нам проехать!
В этот момент кто-то взмахнул кнутом, и карета тронулась с места.
– Давай в Отель-де-Виль, на Гревскую площадь! – услышала Элиана.
Некоторые вещи остались лежать на мостовой, но большую часть увезли в экипаже. Девушка заметила, что гвардеец наступил сапогом на выпавшую из узла маленькую шкатулку, ее любимую шкатулку, склеенную из перламутровых ракушек, и раздавил ее. И еще чьи-то ноги втоптали в грязь портрет ее бабушки, красивой надменной дамы в платье с фижмами. Золоченая рама треснула, и холст был порван в нескольких местах.
При виде этого Элиана почувствовала себя так, как будто кто-то грубо и бесцеремонно вторгся в ее душу. Прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного, и теперь она поняла, что значит потерять частицу привычного мира. От ее сердца словно бы оторвали нечто дорогое, больно царапнули по живому, и девушка знала: чтобы это ощущение прошло, понадобится немало времени.
И все же она сумела прийти в себя гораздо раньше Амалии.
– Ради всего святого; мама, поехали назад! Нам нельзя двигаться дальше, это опасно! Огюст, Дезире, поищите фиакр!
…Когда через час они с немалыми трудностями добрались до дома, первым, кого увидела Элиана, был отец: Филипп де Мельян стоял на крыльце и с тревогой вглядывался во тьму. Шляпы на нем не было, и наполовину седые волосы развевались по ветру. Заметив подъехавший фиакр, отец сбежал вниз и обнял жену и дочь.
– Благодарение Богу, вы живы! Я, верно, и в самом деле обезумел, раз отправил вас одних неведомо куда в такую ночь! Что стряслось?
– Все вещи пропали, – бессильно произнесла Амалия. – И карета тоже.
Филипп изменился в лице: семейные реликвии немало значили для него.
– Ничего, пустяки. Главное, вы целы, – Повторил он. – Идемте в дом. Этьен искал лошадь, чтобы отправиться за вами. Он чуть с ума не сошел, когда узнал, что я велел вам ехать сейчас.
Только теперь Элиана заметила Этьена де Талуэ: он вынырнул из мрака и стоял рядом с нею. Девушка увидела, как испуг на его лице сменяется радостью: значит, он в самом деле сильно волновался за нее.
– Как вы, мадемуазель Элиана? Разрешите проводить вас наверх?
– Я устала, – произнесла она бесцветным голосом. – Да, я хочу вернуться к себе.
Этьен, бережно поддерживая Элиану, повел ее по лестнице, не сознавая, что в этот момент она точно так же оперлась бы на руку любого человека, прислонилась бы к любому другому плечу.
Несколько дней спустя ранним утром Элиана расчесывала волосы, стоя у раскрытого окна своей комнаты. Она брала за концы и легонько тянула вниз волнистые пряди, проводя по ним серебряным, нестерпимо сверкающим на солнце гребнем, словно нанизывала на них искры яркого света. В окна струился теплый летний воздух, по полу, потолку, стенам и мебели розового дерева гуляли блики, и кругом стояло обманчивое спокойствие, больше напоминающее затишье перед готовой разразиться грозой.
Сегодня девушка поднялась с постели раньше обычного, в тот час, когда городской пейзаж еще тонет в предрассветном тумане, когда едва нарождается утренний свет и просыпаются первые звуки, тонкие, нежные, словно переливы далеких флейт.
С недавних пор она плохо спала, мучимая волнением и тревогой, постоянно вслушивалась и вглядывалась в ночь и все время чего-то ждала. В том же состоянии – Элиана это видела – пребывали отец и мать.
Дезире же на удивление быстро оправилась от потрясения. Возможно, она считала, что ей мало что угрожает.
Сейчас она только что вынесла из гардеробной свежевыглаженное платье и, держа его на весу, рассказывала о том, что случилось в Париже за минувшие дни.
– Говорят, толпа носила по улицам на пиках отрубленные головы, а еще наша кухарка видела, как на столбе вздернули двух скупщиков зерна.
– Пожалуйста, перестань! – воскликнула Элиана. – Не понимаю, почему тебе нравится рассказывать такие вещи!
– Вовсе мне не нравится, – оправдывалась служанка. – Хотя, что касается скупщиков, кухарка говорит, правильно их повесили, – из-за таких, как они, повышаются цены на хлеб и сахар.
Элиана взглянула на девушку с таким возмущением, что та умолкла, но в следующую же секунду, не удержавшись, выпалила:
– Хорошо, я не стану рассказывать, только ведь это не будет означать, что в Париже ничего не происходит!
– Под маской зла не может скрываться истина. Справедливой бывает только добродетель, – услышали они внезапно раздавшийся голос и, разом повернувшись, увидели Филиппа. Встревоженный и удрученный, он стоял на пороге комнаты.
– Доброе утро, папа, – по привычке промолвила Элиана.
– Я пришел поговорить с тобою, дочка, – ответил отец и сделал знак Дезире.
Та положила платье на кровать и, поклонившись, вышла за дверь.
– Я слушаю вас, папа, – сказала Элиана. Отец кивнул.
– Садись. Она села.
– Я даже не знаю, с чего начать, – в замешательстве произнес Филипп, проведя ладонью по лбу, который в этот миг избороздили морщины, – за эти дни произошло слишком многое… Бастилия пала, городское правление переизбрано, граф д'Атруа и принц Конде покинули Версаль… Люди видели трехцветную кокарду на груди короля! – Он говорил так, словно не верил своим словам: – Революция… Жестокость людских сердец – вот что такое Революция! Впрочем, речь не об этом, а о тебе. Сейчас, когда все мы живем в неизвестности, когда будущее представляется нам столь же грозным, сколь и туманным, мне хотелось бы чтобы рядом с тобой, дорогая, было как можно больше надежных, любящих людей, людей, на которых ты могла бы положиться.
Элиана молчала. Она вспоминала недавние события, вспоминала, как отец отправил их с матерью ночью одних, уверенный, что с ними ничего не случится, как Амалия руками счищала грязь с портрета матери Филиппа, Эстеллы де Мельян, и какое у нее было при этом лицо. Девушка подумала о том, что прежде не приходило ей в голову: родители были людьми старого поколения, поколения, привыкшего к незыблемости своего существования; полвека прожившие счастливо, обеспеченно, спокойно, они с трудом воспринимали перемены и не умели приспосабливаться к ним. И Элиана с детства пребывала в полной уверенности в том, что ее судьба в надежных руках, и никогда не предполагала, что ей придется всерьез задумываться о будущем и принимать самостоятельные решения. Но девушка видела: отец и мать так же растеряны, столь же мало смыслят в происходящем, как и она сама.
Это явилось жестоким ударом. Сначала она поняла, как быстро может рухнуть создаваемый веками окружающий мир, потом начала догадываться о том, что такая же участь способна постичь ее собственные, едва сформировавшиеся взгляды на жизнь.
– Я имею в виду твое замужество, – продолжил Филипп, и Элиана встрепенулась от неожиданности. – Этьен де Талуэ добивается твоей руки уже не первый год, а мы все не даем ответа. Воистину такому терпению можно позавидовать, тем более что семья де Талуэ знатнее и богаче нашей. Послушай, дорогая, – он взял девушку за руку, – а ведь ты жила бы с ним так же спокойно, как Шарлотта с Полем, и он сумел бы позаботиться о тебе.
Элиана опустила черные ресницы. Она не собиралась выходить замуж ради того, чтобы жить «спокойно», и вообще не понимала, как можно чувствовать себя спокойно рядом с нелюбимым человеком. Впрочем, во времена молодости ее родителей (а чаще всего – сейчас!) брак расценивали, скорее, как деловое предприятие, а семейные заботы, включавшие ведение дома и рождение наследников, принимались каждой женщиной как непременная пожизненная обязанность.
Девушка вспомнила Максимилиана. Он знал, что ее ждет, и тем не менее уехал. Он бросил ее на произвол судьбы!
С ним ей никогда не бывать, а с другим человеком она все равно не изведает счастья любви, так какое имеет значение, кто станет ее мужем, Этьен или кто-то еще!
И все же Элиана не сумела заставить себя сказать отцу «да».
– Я подумаю, папа.
Филипп с облегчением вздохнул.
– Мама тоже советует тебе согласиться, – прибавил он. – Мы могли бы сыграть свадьбу нынешней осенью. Будем разумны, и Господь не оставит нас в трудный час. Нужно держаться всем вместе, дорогая, это прибавит нам мужества, надежды и сил. Поверь, я желаю тебе только счастья!
Венчание было назначено на сентябрь, и началась неспешная подготовка к свадьбе, что отнимало большую часть времени и сил. По стране продолжала идти волна мятежей, вся власть фактически перешла в руки либерально-монархической буржуазии, и Франция постепенно меняла свой облик, но, как ни странно, де Мельяны чувствовали себя куда спокойнее, чем в первые дни Революции: возможно, оттого, что происходящее непосредственно их не касалось. Вновь выросли цены на продовольствие, правительство отменило кое-какие налоговые льготы, и все же положение родителей Элианы почти не пострадало. Конечно, невозможно было привыкнуть к звукам стрельбы и сообщениям о том, как народ расправляется с теми, кого считает непосредственными виновниками своих бедствий или, напротив, – о том, как национальная гвардия разгоняет народ, и все же ощущения притупились, и никто не собирался впадать в панику.
Уступившая настояниям родителей Элиана спокойно ожидала свадьбы. Она не испытывала ни радости, ни страха, и временами ей казалось, будто замуж выходит вовсе не она, а кто-то другой, чужой и незнакомый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53