Все казалось прекрасным: мягкий утренний свет, легкое весеннее тепло.
Молодая женщина подошла к парапету и склонилась над Сеной. Солнце просвечивало сквозь паутину ее волос, заглядывало в глубину темных глаз, золотило кожу. Вода казалась мутной, но по поверхности скользило отражение света. На другой стороне в туманной дымке виднелись дома, башни, купола соборов…
А ведь она могла утонуть в Сене, реке, которую любила с детства, реке с зеркальными водами, в которых издревле отражается изменчивый лик Парижа, реке, которая словно путеводная нить, не дающая заблудиться в огромном городе…
Какие-то люди хотели убить ее, за что? Она никогда не делала ничего дурного, мечтала только жить по-своему, радоваться, любить!
Внезапно Элиана подумала: все бессмысленно, лучше сдаться во власть темных сил. Они победили – к чему теперь жить? Но потом вспомнила об отце: она нужна ему! И о Бернаре: не для того он спас ее, пожертвовав собой, чтобы она тоже умерла.
А на ум приходили предательские мысли: ее арестовали позднее Филиппа и уже успели осудить, и везли на казнь, значит, он… А Бернар? Господи, да она же даже не знает его фамилии! Как же так, почему она не спросила! Они и венчались-то просто как Бернар и Элиана…
Молодая женщина остановилась. Куда идти? Куда?! Куда?!! Что теперь делать? Никого у нее не осталось, никого и ничего…
И вдруг вспомнила: Дезире. Дезире говорила, что работает в швейной мастерской близ Люксембургского сада. Нужно ее найти.
Элиана шла, ничего не соображая, не видя света, и одному Богу ведомо, что вело ее вперед.
Она отыскала швейную мастерскую и спросила Дезире. Почему-то ей не верилось, что сейчас она увидит девушку. Она уже не верила ни во что.
Мастерская представляла собой нечто длинное, приземистое, закопченное и мрачное; она располагалась на первом этаже старого каменного дома и имела отталкивающе унылый вид, возможно, из-за грязных окон и небеленых стен. Двор был голый, без единого деревца, без скамеек, совершенно пустой, огороженный серыми стенами. Вначале Элиана подумала, что это казарма, и только бесконечное, протяжное гудение машин дало ей понять, что она действительно попала туда, куда надо.
Дезире вышла из дверей мастерской и остолбенела, увидев свою госпожу: та стояла, едва держась на ногах, прислонившись к косяку и вцепившись в него побелевшими пальцами. Ее глаза погасли и уголки губ опустились, как на трагических масках.
Дезире схватила Элиану за руку, потом обняла.
– Барышня! Да откуда вы? Я заходила к вам несколько дней назад и узнала, что вы, – она быстро оглянулась и понизила голос, – что вы в тюрьме!
– Я была там.
– И вас отпустили?
– Я сбежала…
Глаза девушки округлились.
– А ваш отец?
– Я ничего о нем не знаю.
Ее голос был безжизненным, руки повисли как плети, и Дезире поняла, что расспросы бесполезны. Она отвела Элиану в каморку, которую делила с несколькими девушками, и усадила на кровать.
– Хотите есть, барышня? У нас тут остались гороховые лепешки – настоящее лакомство!
– Нет, я ничего не хочу, – ответила Элиана, а потом, о чем-то вспомнив, спросила: – Ты вышла замуж?
Дезире улыбнулась.
– Да.
– И где вы живете? – тусклым голосом произнесла молодая женщина. – Здесь?
– Нет, что вы! Здесь можно жить только женщинам. Эмиль живет при своей мастерской, возле Дома Инвалидов.
Элиана оглядела тесную комнату без окон с холодными каменными стенами, стоявшими впритык железными кроватями, деревянным столом и дощатой дверью.
А Дезире продолжала:
– Все равно мы редко видимся, работать приходится чуть ли не целые сутки, и ему, и мне. Секции Коммуны распределяют заказы между мастерскими: мы шьем шинели, мужчины делают оружие. – Она вздохнула и покачала головой. – Иной раз так устанешь, и глаза ничего не видят, и иглу не можешь держать!
Элиана посмотрела на свою бывшую служанку: кожа на лице Дезире, вероятно, от постоянного пребывания в спертом воздухе, имела землистый оттенок, веки припухли, глаза покраснели. А пальцы на руках, исколотые иглой, загрубели, как наждачная бумага.
– Дезире, если меня найдут, то казнят. И тебя тоже – за укрывательство. Правда, никто не знает, что я спаслась, но все равно это очень опасно.
Зеленые глаза девушки вспыхнули настороженно-печальным огнем, и по лицу скользнула тень. Она до боли сжала пальцы, а потом произнесла слегка изменившимся, но все же твердым голосом:
– Ничего, барышня, мы что-нибудь придумаем. Девушки тут хорошие, и если не говорить им правды… Вот что: сейчас мне нужно вернуться в мастерскую, а вы оставайтесь здесь, никуда не ходите. Я постараюсь освободиться пораньше других, и мы все обсудим. Вы ложитесь, поспите, а то на вас прямо лица нет.
С этими словами она уложила Элиану на кровать и заботливо укрыла ее ноги одеялом. А после поспешно вышла за дверь.
…Тем же вечером к огромному рву на окраине города подъехала доверху нагруженная трупами повозка.
– Куда?! – кричали могильщики возчику, размахивая лопатами. – Что мы, по-твоему, сами должны замертво упасть? С утра копаем! Вези в Кламар или куда там еще…
– А я как раз оттуда, там их тоже полно, – флегматично отвечал возчик.
– Ну, тогда сваливай где-нибудь в стороне, пусть отдыхают до завтра. Сколько ж этого добра в Париже – век не перевозить!
– Что ж, по крайней мере, у нас есть работа.
Все вместе они выгрузили трупы, кидая их, как дрова, а потом, частично засыпав ров, ушли, громко переговариваясь и бодро вскинув лопаты на плечи, и тогда из-под груды посиневших, страшных, обезображенных смертью тел протянулась рука, а после выбрался весь человек и, еле слышно постанывая, медленно пополз куда-то, загребая пальцами землю. Это было жуткое зрелище: казалось, на земле извивается большой черный червяк.
А вокруг дико шумели ощерившиеся сучьями деревья – давние стражи кладбища – и завывал по-весеннему прохладный, резкий ветер. Было пусто и мрачно, никого и ничего, только холод и страх, море бездушия, океан тоски.
ГЛАВА VII
Прошло несколько месяцев, приближался 1794 год. Элиана де Мельян не умерла, не сошла с ума, ее не арестовали, более того – на первый взгляд все устроилось как нельзя лучше: она осталась в мастерской и ей разрешили жить в той же каморке, где обитала ее бывшая служанка. Обо всем позаботилась Дезире: поговорила со старшей швеей, с другими девушками и упросила принять Элиану на работу. Кое-кому она рассказала правду, но большинство ни о чем не догадывалось. Элиане было велено поменьше говорить, дабы произношение не выдало его дворянского происхождения, а в случае крайней необходимости – прикинуться немой. Это было нетрудно – никакого желания разговаривать у нее не возникало, да и не могло возникнуть: настолько тяжелы были мысли и трудна работа. Пришлось научиться шить толстыми нитками, огромной иглой, и вскоре ее нежные пальчики загрубели так же сильно, как и пальцы Дезире. Вместе с другими девушками Элиана сутками сидела в мастерской, лишь изредка со стоном разгибая спину, мечтая о глотке свежего воздуха и солнечном свете, то и дело бледнея от дурноты, и шила, шила, шила – до боли в глазах и руках, до онемения в затекших ногах, до чугунной тяжести в голове. В помещении было холодно, сыро, и тело постоянно пробирала дрожь.
Но она соглашалась на эти нечеловеческие условия, соглашалась, как это ни парадоксально, для того, чтобы выжить, и на то была особая причина: Элиана ждала ребенка. Она догадалась об этом спустя пару месяцев после разлуки с Бернаром, и ее открытие было столь ошеломляюще-неожиданным, что молодая женщина удивилась даже несколько больше, чем обрадовалась.
Если б прежде Небеса спросили ее, хочет ли она иметь ребенка, она бы ответила «нет». Не то сейчас время, чтобы рожать детей: слишком все неопределенно, нелегко. Но теперь она рассуждала иначе: так у нее останется что-то, кроме воспоминаний.
Как странно: и среди этого нагромождения ужасов отыскалось нечто светлое и хорошее. То, ради чего стоило жить.
Да, все было очень непросто. В поисках новых врагов Республики, а также пытаясь спастись от экономического кризиса и смирить нарастающее недовольство народа, якобинское правительство начало беспощадную борьбу со спекуляцией. На все товары были установлены твердые цены, и стало вообще невозможно достать хоть какие-то продукты. Зачастую выдавали лишь половину или четверть пайка или не выдавали совсем; к счастью, Элиане совершенно не хотелось есть. Впрочем, она старалась проглотить хоть что-нибудь, а после, бывало, плелась за угол мастерской, и там ее буквально выворачивало наизнанку.
Она страшно похудела: на теле проступили ребра, на руках – вены. Глаза казались огромными из-за лежавших под ними черных теней, лицо осунулось. Свои роскошные белокурые, мягкие как шелк волосы она убирала под полотняный платок или уродливый чепец. И тем не менее она все еще была красива, ее лицо, как и в прежние времена, хранило выражение гордости и беззащитности. Она так же верила в то, во что верила всегда, – над этим не была властна ни жизнь, ни судьба.
По вечерам, ложась спать, Элиана думала о своих близких – о покойной матери, об отце. По ее просьбе Дезире побывала в тюрьме Сен-Лазар: Филипп де Мельян в списках заключенных не значился, и, следовательно, можно было предположить самое худшее. Элиана это понимала, как понимала и то, что, скорее всего, ей никогда не придется узнать, когда погиб отец и где он похоронен.
И еще Элиана вспоминала Бернара. Ей мучительно не хватало его согревающей улыбки, блеска глаз, порою страстного, иногда задумчивого или веселого, прикосновения его рук и губ, слов любви и поддержки. Она не верила в то, что больше никогда его не увидит, просто не верила, не могла поверить, потому что это лишило бы ее последних сил.
Ребенок родился зимой девяносто четвертого года. Это был мальчик, Элиана назвала его Роланом, в честь прадеда, отца Филиппа де Мельяна. К счастью, тогда кое-где уже открылись церкви, и она окрестила сына. Молодая женщина очень боялась, что не сможет кормить ребенка, но молока хватало, и было ясно, что мальчик не умрет. Элиана часто молилась Богу, полагая, что лишь его милость помогла ей сохранить жизнь сына в такое тяжелое время.
О, если б кто-то сказал ей раньше о том, что она, потомственная дворянка, будет ложиться спать на железную кровать, застеленную полотняными простынями (и хорошо, что нашлись хоть такие!), станет есть черный хлеб, штопать белье, топить печь, стряпать, шить шинели в мастерской, сама кормить грудью ребенка, она бы, наверное, не поверила.
Когда мальчику исполнилось три месяца, Элиана перебралась в отдельную маленькую комнатку, выхлопотанную у старшей мастерицы, а в дальнейшем собиралась накопить немного денег и снять свое собственное жилье. Ничего не осталось от прежнего богатства, былых связей, все рухнуло, и на этих развалинах старого мира она начинала строить новую жизнь.
А тем временем основание нерушимой Республики дало трещину. Война не прекращалась, народ дошел до последней степени обнищания, и кое-где уже раздавались бесстрашные призывы: «Хлеба и религии, долой кокарды, долой патриотов!» Люди требовали убрать с площадей гильотины и прекратить бессмысленные убийства – в результате казни стали совершать за городом.
Париж и вся Франция устали от кровавого хаоса, и эта усталость почти граничила с пониманием истины.
А вокруг были мрачные развалины: замки без крыш, дома с выбитыми стеклами (их окна напоминали рты, разинутые в безмолвном крике отчаяния), разрушенные церкви, многие из которых были построены еще в XIII веке, превращенные в огороды королевские парки и сады.
Бернар оказался прав: змея отравилась собственным ядом. В стане якобинцев произошел раскол, и в апреле 1794 года были казнены Дантон, Эбер (издатель «Пера Дюшена»), общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, отправивший на гильотину тысячи невинных людей, и многие другие активисты Якобинского клуба.
И все чувствовали и понимали: развязка близка.
В один из вечеров июля 1794 года Элиана, Дезире и ее муж Эмиль сидели в тесной комнатке Элианы и разговаривали. Малыш спал в колыбели за ситцевой занавеской, и молодая женщина изредка поднималась с места, чтобы взглянуть на него.
В этом месяце в Париже стояла жара, какой не случалось уже давно: небо низвергало на землю потоки ослепляющего, жгучего света, так что редкие прохожие на улицах буквально не видели дороги – нестерпимо сияющее солнце не давало поднять взор. Площади сверкали, словно их посыпали растолченными в крошку алмазами, дома казались белыми-белыми, а над всем этим распростерлась царственная синь небес. Но к вечеру жара спадала, воздух становился прозрачным, а с Сены летел свежий ветерок.
Окно в комнатке Элианы было открыто, и занавески слегка колыхались, навевая прохладу.
Эмиль и Дезире сидели на стульях, а Элиана – на кровати. Они принесли немного сахару и чая – они все время старались как-то помочь ей, хотя сами жили не лучше, тем более что Дезире теперь тоже ждала ребенка и нуждалась во многом – хорошем питании, детском приданом.
Они говорили о том, о чем сейчас говорили все.
– А я, как дурак, верил в Республику, – сокрушался Эмиль. – Думал, вот еще немного – и заживем! И работал, как каторжный, а что получал? Одни обещания! Потерпите, трудитесь, и ваши внуки попадут прямо в рай! Да не желаю я трудиться ради будущих поколений, я сам хочу хорошо пожить! Вот кричали, кричали и докричались – угодили в собственную мясорубку! Голову даю на отсечение: если б Марата не убили в девяносто третьем, и Марат бы угодил под нож гильотины – он тоже много врал.
– Ну уж нет, – сказала Дезире, – твоя голова пусть останется на плечах! – И уцепилась за руку мужа, а он обнял ее за плечи.
Элиана улыбнулась уголками губ. Ей нравился этот симпатичный светловолосый парень, простой, как земля или хлеб, казавшийся таким же надежным. Этого человека было не так-то легко переделать, запугать или сломить – его натуре была свойственна особая твердость. Вот заморочить голову, толкнуть не на тот путь – да. И молодая женщина подумала: не сыграли ли в этом роль традиции монархизма, который так защищал ее отец? Ведь в народе издавна бытовало пресловутое мнение: пусть думают там, наверху, а мы будем делать.
– Я так полагаю, и Робеспьер кончит тем же, хотя я этому и не рад, – продолжал Эмиль. – Ума не приложу, ради чего мы боролись – ради салонов богатых буржуа? Знаете, как некоторые из них нажились на продаже продовольствия и земель и военных поставках? Да они только и ждут, чтобы выплыть на поверхность со своим богатством и захватить всю власть! А мы – нищие, как и прежде. Хотя мы-то не так пострадали, у нас ничего никогда и не было, а вот вы, Элиана…
Он с сочувствием посмотрел на молодую женщину, укачивавшую ребенка: малыш расплакался, и Элиана взяла его на руки. Пока трудно было сказать, на кого похож мальчик, но волосы у него были темные, глаза – как изюминки, а кожа отливала нежной оливковой смуглотой. И склонившись к личику ребенка и любовно глядя на него, Элиана тихо произнесла:
– Да, вы правы, я очень многое потеряла, но, как ни странно, так же немало приобрела. Встретила настоящих друзей, научилась понимать жизнь…
– Жаль, напрасно пролилось столько крови, – сказала Дезире.
– Кровопролитие всегда бессмысленно, его нельзя оправдать никакими благими целями, – отвечала Элиана. – Во всяком случае, так считал мой отец.
– Да, за что боролись и с кем! – повторил Эмиль. – Со своими же братьями, соотечественниками, единоверцами! И какой дьявол попутал французов!
– Что ж, – печально промолвила Дезире, – будем надеяться, что все это скоро закончится.
На следующий день, ни свет ни заря Элиана спешила за пайком вместе с Дезире. Не успевшие отдохнуть за ночь, полусонные, они молча шли по улицам, слегка дрожа от утреннего холода, скрестив руки на груди и кутаясь в шали.
Свет редких фонарей покрывал мостовую золотистой пеленой, озарял фасады домов, между тем как ночной мрак над головой постепенно терял свою силу и тьма уходила за горизонт. К тому времени, как женщины дошли до места, лучи восходящего солнца прорвали занавес предутренней мглы и просвечивали сквозь темную листву деревьев, опаляли купола церквей, золотили перила мостов, погружались в Сену, отчего вода становилась розовой, как и облака, и казалось, что река отражается в небе, а небо – в реке.
У булочной, как всегда, толпился народ. Элиана с Дезире заняли очередь и принялись терпеливо ждать. Сколько часов своей жизни провели они, стоя в очередях, бездумных, бесполезных, бессмысленных часов, не было ведомо никому! Якобинская диктатура украла у них это время, как и многое другое, чего никогда уже не вернуть!
Заслышав чьи-то тяжелые шаги, Элиана открыла слипавшиеся глаза. Мимо прошел комиссар Конвента в своих неизменных ярких доспехах, и молодая женщина впервые заметила, как карикатурно он выглядит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53