Нынешняя же встреча наконец открыла ей сокровенную тайну того, что случается между мужчиной и женщиной, которые созданы друг для друга и которых не смогла разлучить даже смерть.
Ей было все равно, откуда явился он на той солнечной поляне: соткался из света или тьмы; или орел принес его с одного из семи небес, которые, по вере вогульской, принадлежат мужчинам; или это колдунья Сиверга, плюнув на стрелку и бросив ее на ветер, привела живую душу любимого из мертвого царства. Образ, наваждение, оборотень — какая разница, в чьих объятиях побывала она нынче, если этот призрак открыл ей все, что она не успела узнать о своем муже за их единственную ночь?
Теперь она знала о нем все. Она знала, как он затаивает дыхание, прежде чем прикасается к ее губам, и как тихо вздыхает, когда встречаются кончики их языков. Она знала, как он обмирает на миг, словно пугается ее смелости, когда она медленно ведет влажными губами по серединке его ладони и, взяв в рот подушечки пальцев, чуть прикусывает их, а потом ласкает языком луночку ногтя. Дыхание его прерывается, и сердце начинает стучать где-то в горле, и все силы, которые только есть в его теле, устремляются в низ живота, и она никак не может плотно, без зазоринки, всем телом прильнуть к нему, остается только зажать своими ногами это внезапно восставшее чудо — любодейное орудие, которое может быть таким огромным, и мощным, и тяжелым, и невесомым, и бесследно исчезающим в огне ее лона, и нежнейшим, и разрушительным, и врачующим.., и слаще всего — знать, что он со всем пылом своим, и прерывистым дыханием, и самозабвенной, медвежьей хваткой рук и ног, ломающей плечи и бедра, принадлежит ей — только ей, отныне, и присно, и во веки веков.., как в тех клятвах, которые дали они друг другу пред алтарем.
Клятвах, которые он затем нарушил.., для другой женщины!
Нет. Об этом слишком больно вспоминать.
Маша так резко тряхнула головой, что рука отца, рассеянно перебиравшая ее пышные волосы, упала.
Александр Данилыч встревоженно склонился над ней:
— Что, милая? Задремала?
Пальцы отца ласково пробежали по лбу, по прядкам Машиным и слабо дрогнули, наткнувшись на влажные, холодные дорожки, оставленные слезами. Она и не заметила, что плачет!
— О чем, милая? — Он осекся: ему казалось, он знает, о чем, и эта постоянная самоказнь отца за то, что дети страдают за его грехи, была для Маши хуже и невыносимее, чем если б он узнал об истинности ее мыслей! И она быстро солгала, всем сердцем надеясь, что из множества грехов уж эту-то маленькую ложь воспасение всемилостивый господь, конечно же, отпустит ей:
— Ей-богу, ни о чем. Просто так — от радости.
— От радости?! — переспросил отец не просто недоверчиво, а даже с ужасом, как если бы она издевалась над ним, и Маша поспешила объясниться:
— Я вспомнила, как вы, батюшка, о прошлый год почти в эту же пору захворали, и я писала под вашу диктовку духовное завещание.
Мгновение, когда она переводила дыхание, было кратким, однако оба успели вспомнить условия этого завещания. Меншиков поручал своей супруге Дарье Михайловне и свояченице Варваре Арсеньевой содержать дом до совершеннолетнего возраста детей и пещись о воспитании их; приказывал детям любить и по, читать их мать и тетку; назначал сына своего наследником всего дома, наказывал ему жить в страхе божием, прилежать к наукам, следовать правилам честности, а более всего иметь верность и горячую любовь к государю и отечеству. В заключении сего семейного завещания он приказывал заплатить свои долги и просил прощения у всех, кого не право обидел. Заготовил Меншиков письма и к сановникам, которых считал к себе хорошо расположенными, особенно к Остерману… Эх, остер оказался стервятник Остерман: глазом не моргнув, в компании с Долгоруковыми упек-таки светлейшего в Березов!
— В чем же радость, милая? — спросил Александр Данилыч, и Маша, не знавшая, чего бы еще соврать, высказала первое пришедшее на язык, суеверно поразившись тому, что вместо лжи молвила чистую правду:, — Тогда мы ваши дни и часы считали, и я молилась: к чему нам без вас богатства, и почести, и достаток, и все блага мира, так пускай господь уж лучше отымет все, а вас нам сохранит. Господь сие исполнил, а он милосерд и мудр. Ежели все богатства наши мы в обмен за вашу жизнь отдали, то разве дорогая сия цена?
Александр Данилыч издал короткий сухой смешок и, взяв у Сашеньки книгу, открыл ее. Верно, именно на этой странице она часто открывалась, и, привычно найдя взором нужные строки, Александр Данилыч размеренно прочел:
— «Бог наш всеблагий оставил сильных, мудрых и богатых мира и избрал немощных, не мудрых и бедных по великой и неизреченной благости своей…» Ежели так все, как речет святой Симеон-богослов, то мы причислены к числу избранных, раз господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние? О, дитя мое, все мы ищем божий промысел в напасти, человеками содеянной, уверяя себя, что эти твари ниже нас и есть не более как дым и тени.
— А ежели и враги наши — орудие божие? — возразила Маша, и мысли ее обратились к Бахтияру, который некогда усердно помогал Варваре Михайловне подтолкнуть племянницу на неизмеримые высоты, откуда она и сверзилась с изрядным грохотом.
— Клянусь, что сие истинно! — с деланной шутливостью воскликнул отец. — Но они и не помышляют об сем и удавились бы с досады, проведав, что я, пусть поверженный, не намерен обращаться с просьбами к победителям, а в неволе моей даже наслаждаюсь свободою духа, которой не знал я, когда правил делами государства в пору многоядения и многопития!
Он помолчал, потом со слабой, извиняющейся улыбкою проговорил:
— Однако тщеславная гордыня еще не вполне меня покинула. Трудно избежать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия! Воистину если б сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и он не мог бы выдумать ничего ужаснее! Стыжусь признаться, однако, несмотря на бедствие, в котором я нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство!
Пророческая дрожь зазвучала в его голосе, и Маша с сестрою тоже невольно вздрогнули. Тут дверь в избушку вдруг распахнулась, и в горенку ворвался донельзя возбужденный Александр с воплем:
— Батюшка, батюшка, вы и не поверите, кого я сейчас видел!
Поскользнувшись на домотканом половичке, он рухнул на пол. Отец проворно бросился его поднимать, а сестры испуганно переглянулись: обеим вдруг почудилось, что пророчество батюшкино уже исполнилось, и Александр встретил в Березове сосланных гонителей их Однако следующие слова брата развеяли их заблуждение:
— Встретил я Алексея Волкова!
Сашенька пожала плечами: это имя ничего ей не говорило, в то время как настала очередь переглядываться Меншикову со своей старшей дочерью — изумленно и недоверчиво.
Маша смутно знала Алексея Волкова, но отец помнил его превосходно: это был прежний адъютант его, два или три года назад отправившийся с экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицы.
— Неужто? Алешка?! — воскликнул Меншиков, и Александр отчаянно закивал и принялся взахлеб рассказывать:
— Да, да! Я его сразу признал, а он меня — нет.
Я ему говорю: «Разве ты не узнаешь меня, Александра?» — «Какого Александра?» — сердито вскричал он.
«Александра Меншикова, сына светлейшего князя!» — отвечал я. «Да, я знаю сына его светлости, — кивнул Волков. — Да ведь он не ты!» Тут я вышел из себя и упрекнул упрямца: «Неужели ты не хочешь узнавать нас в нашем несчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!»
Тут он поперхнулся, закашлялся и сбился с патетического тона:
— Словом, он готов задержаться на час, чтобы повидаться с вами, батюшка, дабы вы могли отправить какие-нибудь письма…
Александр заискивающе заглянул в лицо отца, ибо не терял надежды, что тот однажды забудет гордость и попросит государя о милосердии. Но отец и в этот раз отмахнулся, как отмахивался прежде:
— Никуда писать я не стану. А вот Алексея повидаю с удовольствием: он же побывал на краю света!
С этими словами он вышел из дому, а любопытная Сашенька, накинув кружевную косыночку, ринулась за ним.
* * *
— Вишь ты — побывал на краю света! — проворчал Александр, еле волоча ноги, добираясь до стула и тяжело на него падая. — Как будто мы в другом месте!
Маша вглядывалась в него подозрительно: крепкий винный запах.., да неужто Александр пьян?! Раньше, в компании с пьянчужками Ванькою Долгоруковым да Петром, воротил нос от их буйства, а здесь.
— Что с тобой? — спросила она с нескрываемым отвращением — и с криком ужаса отпрянула, когда Александр вдруг, брызгая слюной, высунул язык и заревел жутким голосом:
— У, высочество, черт тебя побери! Сколько будешь наш век заедать?!
Маша изумленно хлопнула ресницами:
— Какая муха тебя укусила?
— Муха? Все вы мухи осенние, кусачие, чертовы бабы! Все из-за вас! Думаешь, почему Наташка да эта распутница Елисавет государю-несмышленышу в уши такое напели, что он от батюшки напрочь отвернулся?
Тебя ненавидели, тебя, красота ненаглядная!
Маша смотрела на брата, недоумевая, как он умудрился произнести эти два слова с таким отвращением.
Она всегда подозревала, что Александр недолюбливает ее, ревнует и к матушке, и к батюшке, и к царю — хотя тот относился к ним обоим с одинаковым пренебрежением. Но такой откровенной ненависти она не ожидала!
— За что? — прошептала Маша, думая о том, что они — дети одного отца, ну а Александр думал о другом — о другом и говорил:
— Вы с ними все тягались: у кого гонор шибче.
У тебя платье из серебряной парчи — стало, у Елисаветки должно быть золотое. У нее золотое — у тебя брильянтовое! Наташка, великая княгиня, колода эта, тебя за красоту своими бы руками удавила. А ты как с ними держалась? Будто аршин проглотила, свысока Вот они и поддались женской мстительности, напели государю в ухо!
— Поздновато говорить об этом сейчас, как ты думаешь? — усмехнулась Мария. — Толку-то что?
— Толку-то? — От ее вопроса Александр потерял нить разговора и теперь имел вид человека, который со всего разбега ударился лбом о стену. — Теперь толку чуть, это как пить дать. А вот коли бы ты не погнушалась тогда, когда опала батюшкина лишь начиналася, пойти с матушкой, да с Сашкою, да с тетенькой Варварою в ножки великой княжне да сучке Елисаветке кинуться, они б из одной только радости видеть твое унижение умилосердствовались — и государя умилосердствовали. Поползала бы по полу — глядишь, жили б сейчас хоть в том Раненбурге, а может, и в Ораниенбауме!
— А может, так и остались бы во дворце на Преображенском острове! — в тон ему продолжила Маша, но Александр не уловил насмешки:
— Да уж нет уж, с Петербургом наверняка пришлось бы расстаться. Но мы не были бы изгнанниками, сумей ты ежели не удержать государя, так хоть не отвадить его от себя!
Осипнув от надрывного крика, Александр припал к кувшину с водой, и Маша получила короткую передышку.
* * *
Ей было трудно спорить с братом, ибо совесть ее была нечиста. Она ведь никогда ни от кого не таила неприязнь к жениху — что ж, разве он был без глаз и сего не мог увидеть сам, даже если не толклись постоянно вокруг доброхоты и не талдычили одно и то же о неласковой, ледяной кукле, неспособной любить, зазнайке, выскочке, плебейке? Она ходила по краешку — вот и сорвалась, чуть только оступилась О чем было жалеть государю? О ее высокомерии? Верно, он да и все другие тоже думали, что именно высокомерие не позволило ей припасть к стопам государя с мольбою о прощении отца. Но она тогда об отце и не поминала — только одного боялась: а вдруг, ежели начнет Петра молить, он пожалеет ее — и простит, то есть не расторгнет помолвку. Это ей было хуже смерти, ибо ежели о чем она еще молила в ту пору, так именно о расторжении сего союза, чтобы сделаться свободной и терпеливо ждать, когда по прошествии приличного времени к ней присватается светлоглазый князь. Она всегда знала сердцем, что они назначены друг другу, и Провидение рано, поздно ли соединит их нерушимыми узами. Знала даже там, в Березае, в грязной конюшне, когда, надрывая сердце, отвергла его и Бахтияр увел ее прочь…
* * *
Бахтияр. Как всякая злая сила, он тотчас появлялся даже при мысленном упоминании его, так что Маша почти не удивилась, когда обнаружила его высокую черную фигуру прислонившейся к притолоке, как будто стоял он здесь давно — и готов стоять сколько понадобится. Ишь ты, так и ест ее своими бесстыжими глазами! Словно и не топил Машу в чарусе, не лез из кожи вон, чтоб только унизить ее, словно и сам не бултыхался в болотине А и впрямь — словно не день прошел, а век!
Александр, со стуком опустив кувшин на стол, тоже глядел на черкеса. «Не Бахтияр ли его и напоил? — неприязненно наблюдая за обоими, подумала Маша. — Однако Сашка трезвеет на глазах! Что произошло?»
— И давно ты тут стоишь.., слушаешь? — с трудом выдавил Александр, и черкес усмехнулся в усы:
— Уж порядком!
— И чего наслушался?
— Уж порядком! — повторил Бахтияр, на этот раз усмехнувшись во весь рот, так что белоснежные зубы его блеснули, словно обнаженное лезвие кинжала.
Маша едва не застонала, сокрушенно понурившись.
Да, тут было чего услышать! И про колоду Наташку, и про сучку-распутницу Елисаветку, а главное, про государя-несмышленыша! Господи, волюшка твоя…
И здесь, в Березове, ежели крикнуть «слово и дело», тоже на дыбе окажешься, как и в Петербурге!
— Для чего ты такие слова говоришь? — как бы усовещая Александра, проговорил Бахтияр. — Лучше бы тебе за его императорское величество и за всю императорскую фамилию бога молить!
Маша даже прищурилась, предвкушая, как Александр, не терпевший фамильярности, вобьет Бахтиярову наглость в эти его хищно блестящие зубы, и…
— А что, донести хочешь? — вяло промямлил брат. — Да разве чего хуже нам можешь сделать? В Сибирь нас уже не зашлют, и так кругом сибиряки!
— Да уж, и здесь, гляньте, люди живут, вино курят и пьют, — не в меру разошедшийся Бахтияр потянул носом в сторону Александра, и Маша наконец-то поняла, что черкес тоже пьян. Верно, пили оба-два вместе, и не приходилось сомневаться, кто кого сманил. Конечно, в сем злом деле начальником был Бахтияр, да зачем, вот знать бы? Или и впрямь затем, чтобы ослабевший Александр начал болтать языком и дал Бахтияру против себя разящее оружие? Да на что, на что ему это?
Она растерянно оглянулась на брата и увидела, что тот рухнул головою на стол и захрапел. Ох, боже.., как мужик, а ведь князь! Да неужто весь лоск, и гонор его, и важность — лишь одежды, которые могли быть сорваны вместе с шелковым камзолом и кружевным жабо, а Сашка только и ждал, чтобы опуститься до скотского уровня?
— Княжна… — шепот Бахтияра оборвал ее размышления.
Обернулась, скользнула взглядом, настороженно ожидая новой гнусности, однако лицо Бахтияра было незнакомо участливым и озабоченным:
— Княжна, укороти брата. Наведет он на отца новую невзгоду! Земли есть и дальше Березова, а в монастыри и против воли постригают.
— Это ты к чему? — спросила Маша холодно, высокомерно, чтобы поскорее поставить на место зарвавшегося холопа, и отпрянула, когда он вдруг рухнул к ее ногам со стоном:
— Бежим отсюда, ради аллаха!
* * *
Уж, казалось бы, наизумлялась Маша нынче вволю, ан нет — порыв Бахтияра поверг ее в столбняк. Только и могла, что лепетала бессвязно:
— Что ты? Да что ты? Оставь! Пошел!..
— Не гони! Не гони! — цеплялся он за ее платье, волочился на коленях по полу. — Я пес твой, раб твой! Не гони, джаным! Позволь унести тебя отсюда — на руках сквозь тайгу унесу! Ведь засохнешь тут, как березка подрубленная, а не то, из-за слов ненужных, запрячут тебя в монастырь, под черный клобук, роза моя! Смилуйся над собой, ты-то в чем виновна, ты за что наказана? Тебе любви, жизни надо! Уйди со мной в бега — любить буду беспамятно!
Мария задрожала, будто ледяным ветром ее пробрало, и Бахтияр тотчас отшатнулся, сложил умоляюще руки на груди:
— Именем отца своего клянусь, если пожелаешь ноги об меня вытереть — за счастье почту, аллаха благодарить стану. Пожелаешь — за" версту от тебя пойду, поодаль, а то и вовсе здесь останусь, только ты уходи!
Беги! Не губи себя, солнце мое, сердце мое!
Маша обхватила себя ладонями. Горло ее так сжималось, что она едва смогла говорить:
— Ну куда мне идти, сам посуди? Скитаться одинокой, кусочничать ради Христа? Здесь я хоть при своих, при батюшке… — И тут слезы хлынули безудержно, слова хлынули:
— Я в долгу перед ним.., в долгу! Прав брат Саша: когда б не мое высокомерие, может быть, и простил бы государь отца. Я искуплю, искуплю.., все, что могу, — любить и беречь. Не покину его до самого смертного часа — его ли, моего…
Бахтияр тяжело вздохнул:
— Ну, может быть, я прежде времени разговор начал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Ей было все равно, откуда явился он на той солнечной поляне: соткался из света или тьмы; или орел принес его с одного из семи небес, которые, по вере вогульской, принадлежат мужчинам; или это колдунья Сиверга, плюнув на стрелку и бросив ее на ветер, привела живую душу любимого из мертвого царства. Образ, наваждение, оборотень — какая разница, в чьих объятиях побывала она нынче, если этот призрак открыл ей все, что она не успела узнать о своем муже за их единственную ночь?
Теперь она знала о нем все. Она знала, как он затаивает дыхание, прежде чем прикасается к ее губам, и как тихо вздыхает, когда встречаются кончики их языков. Она знала, как он обмирает на миг, словно пугается ее смелости, когда она медленно ведет влажными губами по серединке его ладони и, взяв в рот подушечки пальцев, чуть прикусывает их, а потом ласкает языком луночку ногтя. Дыхание его прерывается, и сердце начинает стучать где-то в горле, и все силы, которые только есть в его теле, устремляются в низ живота, и она никак не может плотно, без зазоринки, всем телом прильнуть к нему, остается только зажать своими ногами это внезапно восставшее чудо — любодейное орудие, которое может быть таким огромным, и мощным, и тяжелым, и невесомым, и бесследно исчезающим в огне ее лона, и нежнейшим, и разрушительным, и врачующим.., и слаще всего — знать, что он со всем пылом своим, и прерывистым дыханием, и самозабвенной, медвежьей хваткой рук и ног, ломающей плечи и бедра, принадлежит ей — только ей, отныне, и присно, и во веки веков.., как в тех клятвах, которые дали они друг другу пред алтарем.
Клятвах, которые он затем нарушил.., для другой женщины!
Нет. Об этом слишком больно вспоминать.
Маша так резко тряхнула головой, что рука отца, рассеянно перебиравшая ее пышные волосы, упала.
Александр Данилыч встревоженно склонился над ней:
— Что, милая? Задремала?
Пальцы отца ласково пробежали по лбу, по прядкам Машиным и слабо дрогнули, наткнувшись на влажные, холодные дорожки, оставленные слезами. Она и не заметила, что плачет!
— О чем, милая? — Он осекся: ему казалось, он знает, о чем, и эта постоянная самоказнь отца за то, что дети страдают за его грехи, была для Маши хуже и невыносимее, чем если б он узнал об истинности ее мыслей! И она быстро солгала, всем сердцем надеясь, что из множества грехов уж эту-то маленькую ложь воспасение всемилостивый господь, конечно же, отпустит ей:
— Ей-богу, ни о чем. Просто так — от радости.
— От радости?! — переспросил отец не просто недоверчиво, а даже с ужасом, как если бы она издевалась над ним, и Маша поспешила объясниться:
— Я вспомнила, как вы, батюшка, о прошлый год почти в эту же пору захворали, и я писала под вашу диктовку духовное завещание.
Мгновение, когда она переводила дыхание, было кратким, однако оба успели вспомнить условия этого завещания. Меншиков поручал своей супруге Дарье Михайловне и свояченице Варваре Арсеньевой содержать дом до совершеннолетнего возраста детей и пещись о воспитании их; приказывал детям любить и по, читать их мать и тетку; назначал сына своего наследником всего дома, наказывал ему жить в страхе божием, прилежать к наукам, следовать правилам честности, а более всего иметь верность и горячую любовь к государю и отечеству. В заключении сего семейного завещания он приказывал заплатить свои долги и просил прощения у всех, кого не право обидел. Заготовил Меншиков письма и к сановникам, которых считал к себе хорошо расположенными, особенно к Остерману… Эх, остер оказался стервятник Остерман: глазом не моргнув, в компании с Долгоруковыми упек-таки светлейшего в Березов!
— В чем же радость, милая? — спросил Александр Данилыч, и Маша, не знавшая, чего бы еще соврать, высказала первое пришедшее на язык, суеверно поразившись тому, что вместо лжи молвила чистую правду:, — Тогда мы ваши дни и часы считали, и я молилась: к чему нам без вас богатства, и почести, и достаток, и все блага мира, так пускай господь уж лучше отымет все, а вас нам сохранит. Господь сие исполнил, а он милосерд и мудр. Ежели все богатства наши мы в обмен за вашу жизнь отдали, то разве дорогая сия цена?
Александр Данилыч издал короткий сухой смешок и, взяв у Сашеньки книгу, открыл ее. Верно, именно на этой странице она часто открывалась, и, привычно найдя взором нужные строки, Александр Данилыч размеренно прочел:
— «Бог наш всеблагий оставил сильных, мудрых и богатых мира и избрал немощных, не мудрых и бедных по великой и неизреченной благости своей…» Ежели так все, как речет святой Симеон-богослов, то мы причислены к числу избранных, раз господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние? О, дитя мое, все мы ищем божий промысел в напасти, человеками содеянной, уверяя себя, что эти твари ниже нас и есть не более как дым и тени.
— А ежели и враги наши — орудие божие? — возразила Маша, и мысли ее обратились к Бахтияру, который некогда усердно помогал Варваре Михайловне подтолкнуть племянницу на неизмеримые высоты, откуда она и сверзилась с изрядным грохотом.
— Клянусь, что сие истинно! — с деланной шутливостью воскликнул отец. — Но они и не помышляют об сем и удавились бы с досады, проведав, что я, пусть поверженный, не намерен обращаться с просьбами к победителям, а в неволе моей даже наслаждаюсь свободою духа, которой не знал я, когда правил делами государства в пору многоядения и многопития!
Он помолчал, потом со слабой, извиняющейся улыбкою проговорил:
— Однако тщеславная гордыня еще не вполне меня покинула. Трудно избежать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия! Воистину если б сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и он не мог бы выдумать ничего ужаснее! Стыжусь признаться, однако, несмотря на бедствие, в котором я нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство!
Пророческая дрожь зазвучала в его голосе, и Маша с сестрою тоже невольно вздрогнули. Тут дверь в избушку вдруг распахнулась, и в горенку ворвался донельзя возбужденный Александр с воплем:
— Батюшка, батюшка, вы и не поверите, кого я сейчас видел!
Поскользнувшись на домотканом половичке, он рухнул на пол. Отец проворно бросился его поднимать, а сестры испуганно переглянулись: обеим вдруг почудилось, что пророчество батюшкино уже исполнилось, и Александр встретил в Березове сосланных гонителей их Однако следующие слова брата развеяли их заблуждение:
— Встретил я Алексея Волкова!
Сашенька пожала плечами: это имя ничего ей не говорило, в то время как настала очередь переглядываться Меншикову со своей старшей дочерью — изумленно и недоверчиво.
Маша смутно знала Алексея Волкова, но отец помнил его превосходно: это был прежний адъютант его, два или три года назад отправившийся с экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицы.
— Неужто? Алешка?! — воскликнул Меншиков, и Александр отчаянно закивал и принялся взахлеб рассказывать:
— Да, да! Я его сразу признал, а он меня — нет.
Я ему говорю: «Разве ты не узнаешь меня, Александра?» — «Какого Александра?» — сердито вскричал он.
«Александра Меншикова, сына светлейшего князя!» — отвечал я. «Да, я знаю сына его светлости, — кивнул Волков. — Да ведь он не ты!» Тут я вышел из себя и упрекнул упрямца: «Неужели ты не хочешь узнавать нас в нашем несчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!»
Тут он поперхнулся, закашлялся и сбился с патетического тона:
— Словом, он готов задержаться на час, чтобы повидаться с вами, батюшка, дабы вы могли отправить какие-нибудь письма…
Александр заискивающе заглянул в лицо отца, ибо не терял надежды, что тот однажды забудет гордость и попросит государя о милосердии. Но отец и в этот раз отмахнулся, как отмахивался прежде:
— Никуда писать я не стану. А вот Алексея повидаю с удовольствием: он же побывал на краю света!
С этими словами он вышел из дому, а любопытная Сашенька, накинув кружевную косыночку, ринулась за ним.
* * *
— Вишь ты — побывал на краю света! — проворчал Александр, еле волоча ноги, добираясь до стула и тяжело на него падая. — Как будто мы в другом месте!
Маша вглядывалась в него подозрительно: крепкий винный запах.., да неужто Александр пьян?! Раньше, в компании с пьянчужками Ванькою Долгоруковым да Петром, воротил нос от их буйства, а здесь.
— Что с тобой? — спросила она с нескрываемым отвращением — и с криком ужаса отпрянула, когда Александр вдруг, брызгая слюной, высунул язык и заревел жутким голосом:
— У, высочество, черт тебя побери! Сколько будешь наш век заедать?!
Маша изумленно хлопнула ресницами:
— Какая муха тебя укусила?
— Муха? Все вы мухи осенние, кусачие, чертовы бабы! Все из-за вас! Думаешь, почему Наташка да эта распутница Елисавет государю-несмышленышу в уши такое напели, что он от батюшки напрочь отвернулся?
Тебя ненавидели, тебя, красота ненаглядная!
Маша смотрела на брата, недоумевая, как он умудрился произнести эти два слова с таким отвращением.
Она всегда подозревала, что Александр недолюбливает ее, ревнует и к матушке, и к батюшке, и к царю — хотя тот относился к ним обоим с одинаковым пренебрежением. Но такой откровенной ненависти она не ожидала!
— За что? — прошептала Маша, думая о том, что они — дети одного отца, ну а Александр думал о другом — о другом и говорил:
— Вы с ними все тягались: у кого гонор шибче.
У тебя платье из серебряной парчи — стало, у Елисаветки должно быть золотое. У нее золотое — у тебя брильянтовое! Наташка, великая княгиня, колода эта, тебя за красоту своими бы руками удавила. А ты как с ними держалась? Будто аршин проглотила, свысока Вот они и поддались женской мстительности, напели государю в ухо!
— Поздновато говорить об этом сейчас, как ты думаешь? — усмехнулась Мария. — Толку-то что?
— Толку-то? — От ее вопроса Александр потерял нить разговора и теперь имел вид человека, который со всего разбега ударился лбом о стену. — Теперь толку чуть, это как пить дать. А вот коли бы ты не погнушалась тогда, когда опала батюшкина лишь начиналася, пойти с матушкой, да с Сашкою, да с тетенькой Варварою в ножки великой княжне да сучке Елисаветке кинуться, они б из одной только радости видеть твое унижение умилосердствовались — и государя умилосердствовали. Поползала бы по полу — глядишь, жили б сейчас хоть в том Раненбурге, а может, и в Ораниенбауме!
— А может, так и остались бы во дворце на Преображенском острове! — в тон ему продолжила Маша, но Александр не уловил насмешки:
— Да уж нет уж, с Петербургом наверняка пришлось бы расстаться. Но мы не были бы изгнанниками, сумей ты ежели не удержать государя, так хоть не отвадить его от себя!
Осипнув от надрывного крика, Александр припал к кувшину с водой, и Маша получила короткую передышку.
* * *
Ей было трудно спорить с братом, ибо совесть ее была нечиста. Она ведь никогда ни от кого не таила неприязнь к жениху — что ж, разве он был без глаз и сего не мог увидеть сам, даже если не толклись постоянно вокруг доброхоты и не талдычили одно и то же о неласковой, ледяной кукле, неспособной любить, зазнайке, выскочке, плебейке? Она ходила по краешку — вот и сорвалась, чуть только оступилась О чем было жалеть государю? О ее высокомерии? Верно, он да и все другие тоже думали, что именно высокомерие не позволило ей припасть к стопам государя с мольбою о прощении отца. Но она тогда об отце и не поминала — только одного боялась: а вдруг, ежели начнет Петра молить, он пожалеет ее — и простит, то есть не расторгнет помолвку. Это ей было хуже смерти, ибо ежели о чем она еще молила в ту пору, так именно о расторжении сего союза, чтобы сделаться свободной и терпеливо ждать, когда по прошествии приличного времени к ней присватается светлоглазый князь. Она всегда знала сердцем, что они назначены друг другу, и Провидение рано, поздно ли соединит их нерушимыми узами. Знала даже там, в Березае, в грязной конюшне, когда, надрывая сердце, отвергла его и Бахтияр увел ее прочь…
* * *
Бахтияр. Как всякая злая сила, он тотчас появлялся даже при мысленном упоминании его, так что Маша почти не удивилась, когда обнаружила его высокую черную фигуру прислонившейся к притолоке, как будто стоял он здесь давно — и готов стоять сколько понадобится. Ишь ты, так и ест ее своими бесстыжими глазами! Словно и не топил Машу в чарусе, не лез из кожи вон, чтоб только унизить ее, словно и сам не бултыхался в болотине А и впрямь — словно не день прошел, а век!
Александр, со стуком опустив кувшин на стол, тоже глядел на черкеса. «Не Бахтияр ли его и напоил? — неприязненно наблюдая за обоими, подумала Маша. — Однако Сашка трезвеет на глазах! Что произошло?»
— И давно ты тут стоишь.., слушаешь? — с трудом выдавил Александр, и черкес усмехнулся в усы:
— Уж порядком!
— И чего наслушался?
— Уж порядком! — повторил Бахтияр, на этот раз усмехнувшись во весь рот, так что белоснежные зубы его блеснули, словно обнаженное лезвие кинжала.
Маша едва не застонала, сокрушенно понурившись.
Да, тут было чего услышать! И про колоду Наташку, и про сучку-распутницу Елисаветку, а главное, про государя-несмышленыша! Господи, волюшка твоя…
И здесь, в Березове, ежели крикнуть «слово и дело», тоже на дыбе окажешься, как и в Петербурге!
— Для чего ты такие слова говоришь? — как бы усовещая Александра, проговорил Бахтияр. — Лучше бы тебе за его императорское величество и за всю императорскую фамилию бога молить!
Маша даже прищурилась, предвкушая, как Александр, не терпевший фамильярности, вобьет Бахтиярову наглость в эти его хищно блестящие зубы, и…
— А что, донести хочешь? — вяло промямлил брат. — Да разве чего хуже нам можешь сделать? В Сибирь нас уже не зашлют, и так кругом сибиряки!
— Да уж, и здесь, гляньте, люди живут, вино курят и пьют, — не в меру разошедшийся Бахтияр потянул носом в сторону Александра, и Маша наконец-то поняла, что черкес тоже пьян. Верно, пили оба-два вместе, и не приходилось сомневаться, кто кого сманил. Конечно, в сем злом деле начальником был Бахтияр, да зачем, вот знать бы? Или и впрямь затем, чтобы ослабевший Александр начал болтать языком и дал Бахтияру против себя разящее оружие? Да на что, на что ему это?
Она растерянно оглянулась на брата и увидела, что тот рухнул головою на стол и захрапел. Ох, боже.., как мужик, а ведь князь! Да неужто весь лоск, и гонор его, и важность — лишь одежды, которые могли быть сорваны вместе с шелковым камзолом и кружевным жабо, а Сашка только и ждал, чтобы опуститься до скотского уровня?
— Княжна… — шепот Бахтияра оборвал ее размышления.
Обернулась, скользнула взглядом, настороженно ожидая новой гнусности, однако лицо Бахтияра было незнакомо участливым и озабоченным:
— Княжна, укороти брата. Наведет он на отца новую невзгоду! Земли есть и дальше Березова, а в монастыри и против воли постригают.
— Это ты к чему? — спросила Маша холодно, высокомерно, чтобы поскорее поставить на место зарвавшегося холопа, и отпрянула, когда он вдруг рухнул к ее ногам со стоном:
— Бежим отсюда, ради аллаха!
* * *
Уж, казалось бы, наизумлялась Маша нынче вволю, ан нет — порыв Бахтияра поверг ее в столбняк. Только и могла, что лепетала бессвязно:
— Что ты? Да что ты? Оставь! Пошел!..
— Не гони! Не гони! — цеплялся он за ее платье, волочился на коленях по полу. — Я пес твой, раб твой! Не гони, джаным! Позволь унести тебя отсюда — на руках сквозь тайгу унесу! Ведь засохнешь тут, как березка подрубленная, а не то, из-за слов ненужных, запрячут тебя в монастырь, под черный клобук, роза моя! Смилуйся над собой, ты-то в чем виновна, ты за что наказана? Тебе любви, жизни надо! Уйди со мной в бега — любить буду беспамятно!
Мария задрожала, будто ледяным ветром ее пробрало, и Бахтияр тотчас отшатнулся, сложил умоляюще руки на груди:
— Именем отца своего клянусь, если пожелаешь ноги об меня вытереть — за счастье почту, аллаха благодарить стану. Пожелаешь — за" версту от тебя пойду, поодаль, а то и вовсе здесь останусь, только ты уходи!
Беги! Не губи себя, солнце мое, сердце мое!
Маша обхватила себя ладонями. Горло ее так сжималось, что она едва смогла говорить:
— Ну куда мне идти, сам посуди? Скитаться одинокой, кусочничать ради Христа? Здесь я хоть при своих, при батюшке… — И тут слезы хлынули безудержно, слова хлынули:
— Я в долгу перед ним.., в долгу! Прав брат Саша: когда б не мое высокомерие, может быть, и простил бы государь отца. Я искуплю, искуплю.., все, что могу, — любить и беречь. Не покину его до самого смертного часа — его ли, моего…
Бахтияр тяжело вздохнул:
— Ну, может быть, я прежде времени разговор начал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39