— Люблю тебя!
Она прижималась к нему все крепче, пытаясь напрягшимся, изголодавшимся телом поймать хоть призрак наслаждения, медленно поводила бедрами, терлась о него грудью, сводя его с ума этими ошеломляющими прикосновениями — и сходя с ума сама. Ноги ее подкосились. Обмирая, Маша почувствовала, как Федор сделал шаг в сторону, увлекая ее за собой, потом потянул куда-то вниз, и они оба оказались лежащими на мягком сене. Маша испуганно пискнула — сено приминалось, проседало под тяжестью их тел; — крепче схватилась за плечи князя Федора, не то пытаясь удержаться, не то его удержать.
Но напрасно. Вновь прижавшись к ее губам, весь во власти своего неудержимого желания, сходя с ума от страсти к этому теплому рту, прерывистому дыханию, биению сердца под его ладонью, князь Федор свободной рукою медленно сжимал тяжелые бархатные складки, пытаясь добраться до ее дрожащего тела. Шелест тонких льняных юбок, шуршание чулка заставили его сердце приостановиться, но, когда рука его преодолела выпуклость подвязки и коснулась тонкого округлого колена, сердце сделало безумный скачок и забилось с такой быстротой, что он начал задыхаться. Маша что-то чуть слышно шептала в его целующие губы, и это возбуждало его еще сильнее, так, что он с тихим, протяжным стоном стал на колени меж ее раскинутых ног, хватаясь то за свой пояс, то за манящую, темную, благоухающую белизну. Упал ничком, припал губами к черному шелковистому мыску — и тут же получил сильнейший удар в подбородок, отбросивший его навзничь.
Маша свела колени, резко села, непослушной рукою оправляя юбки, пытаясь прикрыть дрожащие ноги.
Мгновение князь Федор ошеломленно глядел на этот шелестящий ворох, скрывший от него все то, до чего он с таким трудом и восторгом добирался. Ничего не понимая, поднял взор — и отшатнулся.
Маша сидела, поджав колени, стиснув в кулачках края шали, а глаза ее — черная мгла ненависти в этих глазах!
— Милая! Что ты? — пролепетал князь Федор, протягивая к ней руку, но Маша отшатнулась, прижалась к щелястой стене, мучительно закинула голову…
* * *
Никто не знал, чего стоило ей оттолкнуть его, не раскрыться перед ним всем жаждущим естеством! Не его наказывала — себя карала. И как был бы изумлен князь Федор, узнав, что сейчас она оттолкнула, отвергла не его, а.., себя!
В тот миг, когда сладкая судорога сводила ее бедра, вдруг ударило по сердцу, по глазам, по памяти: вот так же трепетала она в дерзких руках Бахтияра, готова была принять его, отдаться ему, опозорив себя этой добровольностью так, как ни опозорило бы ее никакое насилие. Вот когда впервые появился в ее жизни князь Федор: когда она лежала с юбкой, задранной на голову, с разбросанными ногами.., и мужчина, обезумевший от похоти, готов был ворваться в нее с торжествующим стоном. Все в точности как теперь.., что же, она обречена?!
— Милая! Что ты? — долетел до нее изумленный шепот, и Мария, зажмурясь, чтобы не видеть это лицо, сдавленно выкрикнула:
— Не троньте меня, сударь! Как вы смеете?! Думаете, ежели государь отверг меня, а батюшка в бесчестии, я сделалась легкою добычею для первого же мужчины?!
— Да что ты? — махнул он рукою. — Окстись, как можно подумать?.. Я люблю тебя до смерти, ты знаешь, я жизни без тебя не мыслю! Доверься мне, бежим. Я увезу тебя в Петербург, мы скроемся. Что мне твой батюшка, моя родня? Да на всем свете только мы! Уедем из России, у меня друзья во Франции, нам помогут… мы…
— А вы бы, сударь, меня спросили, согласна ли я? — еле выговорила Маша, задыхаясь от бессилия: да он ничего не понимает! Неужто она для него — то же, что для юного Сапеги, для государя, для Бахтияра: красивая кукла в оборочках, которую можно швырнуть на землю, на царское ложе, на сено, измять, сломать, бросить в седло, увезти за тридевять земель, опозорить, уничтожить? И он, значит, и он…
— Я думал.., да разве ты не знаешь, что я люблю тебя больше жизни, а ты любишь меня? — пролепетал вконец ошалевший от изумления князь Федор. — Разве нужны слова меж нами?
— Нужны, — подобралась Маша. — Нужны, чтоб я могла сказать: я вам не девка! Я дочь Александра Данилыча Меншикова! Моя честь — это его честь, а его позор — мой позор. Я вам не пара, князь!
— Об этом мне судить! — выкрикнул Федор, мгновенно перейдя от отупелого оцепенения к ярости. — Что вы говорите тут, сударыня, не пойму? Это же бесчеловечно!
— Уходите, уходите! — всхлипнула в голос Маша. — Вам своя дорога, нам — своя! Это все морок наморочился, забудьте все!
— А если я скажу, что не смогу тебя забыть? — проговорил он чуть слышно. — Что жизнь мне без тебя не мила? Что я для тебя на плаху готов, на дыбу? Да знаешь ли ты, что я для тебя…
Он хотел сказать: «Да знаешь ли ты, что я для тебя сделал?!» — и осекся.
Александр Данилыч Меншиков, оживленный, веселый, потряхивая тугими локонами вороного парика, безотчетно стиснувший в зубах фарфоровую фигурку королевы Марго с отравленным венцом, возник перед его глазами.
«Что я для тебя сделал.., сделал.., сделал… — звенело в голове. — Я уничтожил твоего отца, его величие, твое будущее, славу, трон, уготованные тебе! Я это сделал для себя, для своей любви.., не для тебя!»
Как-то вдруг, внезапно явилась догадка: не перенести Марии унижения, что первое объяснение в любви она услышала от него не средь парадных зал или роскошных садов, а на мятом сене, в запахе конского навоза. И это тоже его вина. Что же еще?
— Ради бога, прости… — протянул он руки, но Мария отпрянула, вовсе вжавшись в стенку:
— Прочь, прочь подите!
Сзади громко заскрипела дверь, светлая дорожка пролегла по конюшне.
Маша вскрикнула, князь Федор резко обернулся, рявкнул на черную неразличимую фигуру, застывшую в проеме:
— Вон пошел, дурак!
— Мы еще поглядим, кто дурак! — раздался негромкий, вкрадчивый смешок, и чья-то рука так рванула князя Федора за ворот, что он оказался распростертым на земле, а к лицу его уже летел крепко сжатый кулак, когда новый вопль Марии остановил ее нежданного защитника:
— Не смей, Бахтия-ар!
Черкес жадно, неутоленно сверкнул очами.
— Все равно убью! — выдавил свирепо, с явной неохотой поднимаясь и оставляя князя Федора распростертым на грязном полу. И уже совсем другим голосом, певучим, самозабвенным:
— Позвольте помочь, ваше сиятельство. Извольте встать, вот так… Пойдемте, батюшка ваш очнулись, кличут вас.
Маша оперлась на его руку, отряхнула юбку — Бахтияр заботливо обирал приставшие соломинки — и вышла, оглянувшись на князя Федора, который так и остался валяться на спине, словно полураздавленный жук.
Глава 13
Отец Вавила
В девятом часу утра была смена караула: на башенках часовые исчезали, а потом появлялись. Сразу после полудня в крепость въезжала телега с продуктами: присылали из деревень. После обеда солдат иногда отпускали из крепости: Савка выведал, что Александр Данилыч выплачивал каждому охраннику по копейке в день на мясо и рыбу; эти деньги шли им помимо казенного довольствия и выдавались на руки, а Степан Пырский, начальник караула, человек к заключенным ретивый, но к своим не злой, частенько разрешал охране пойти прогуляться хоть в город, хоть в ближнюю деревню, следя лишь за тем, чтобы в крепости всегда оставалось довольно народу. Ну а поскольку команда Пырского состояла из 70 человек, несколько гулявших погоды не Делали. Вот и два часа назад ушли трое, но скоро должны вернуться: до вечера сидеть по кабакам запрещалось строжайше.
Сзади громко застучали конские копыта по твердой, промерзшей земле, и князь Федор неохотно отвел от глаз подзорную трубу.
— Барин! — послышался осторожный Савкин голос. Какой-то слишком уж осторожный…
Князь Федор оглянулся: Савка поглядывал боязливо.
— Ну, что? — спросил князь, стараясь говорить ровно, а потом подумал: да чего ему комедию ломать перед вернейшим слугою, коему ведомы все его тайные чаяния? И дал волю волнению, раздиравшему сердце:
— Ну что?! Узнал?
— Узнал, — несмело ответил Савка. — Пырский сообразно инструкции должен оставаться постоянно при их сиятельстве светлейшем князе Александре Данилыче в качестве надзирателя за его поступками. Ворота в крепости запираются по пробитии вечерней зари и остаются запертыми до пробития утренней зари.
— Да это я знаю, про ворота! — нетерпеливо перебил князь Федор. — А что караул-то? Ну, говори, не томи!
— Караул стоит постоянный, — нехотя буркнул Савка. — Часовые стоят на всяком этаже, по двое. Ни через кого посылать писем нельзя мимо Пырского. Писать тоже нельзя иначе, как в присутствии Пырского.
Слухи ходят, что в январе придет в крепость новая команда с другим начальником, Мельгунов ему фамилия, а он сущий пес цепной. Даже солдатики жалеют узников, мол, Мельгунов им вообще дышать не даст воздухом!
Выпалив все это одним духом, Савка зажмурился, боясь глядеть, какое лицо сделается у князюшки. Савка, разумеется, был крепостным, однако же он был еще и молочным братом князя Федора, они выросли вместе, почти никогда не разлучались, даже за границей, и Савка все боли и страдания барина ощущал как свои.
Раздался странный металлический звук. Савка испуганно встрепенулся, приоткрыл глаза, но это князь Федор всего лишь резким движением сложил походную подзорную трубу, некогда подаренную ему великим государем, и спрятал ее в чехольчик у пояса.
Руки его дрожали от ненависти. «Мальчишка, злобная тварь!» — думал он о том, по чьей воле отдавались бесчеловечные приказания, однако в глубине души понимал, что не только царя следует винить в напастях, одна за другой настигающих Меншикова. Двенадцатилетний мальчик лишь подписывал приказы: науськивали же его и лелеяли в нем жестокость враги Меншикова, которым все было мало и которые не оставляли его и во время пребывания в Раненбурге. Долгоруковы особенно старались погубить Алексашку, чтобы самим стать на той высоте, с какой был, низвергнут всесильный временщик!
Федор зябко передернул плечами. Ноябрь на исходе, берет свое, как ни тепла выдалась осень! Пора ехать.
Да и хватит торчать тут, на юру: не ровен час, какой-нибудь приметливый караульный углядит всадника, всякий день озирающего крепость сквозь подзорную трубу! Лучше быть поосторожнее.
Он заворотил застоявшегося коня, однако Савка не тронулся с места, глядел жалобно.
— Ну что еще? — мрачно спросил князь Федор, не сомневаясь, что его ждет какая-нибудь гадость.
Так и вышло.
— Письмо от дядюшки, — убитым голосом пробормотал Савка, робко глянул на барина, не осмеливаясь не то что подать письмо, но и вынуть его из-за пазухи.
Это было третье послание Василия Лукича, остававшееся не только без ответа, но и вовсе непрочитанным.
Все они сопровождались кратким указанием князя Федора: «Засунь дядюшке в зад!» — чего Савка при всем желании исполнить не мог, однако письма на всякий случай хранил, зная, что господский нрав переменчив.
Вот ведь еще совсем недавно за каждое из дядюшкиных писем князь Федор ну точно душу прозакладывал бы, а с тех пор, как встретился в Березае с ссыльным семейством светлейшего князя, все поставил с ног на голову.
То рвался из Ракитного, будто сидел тут на горячих угольях, а то вернулся туда, и обоз вернул с полдороги, и с дядюшкиными посыльными даже не встречается под предлогом тяжелой болезни, ну а письма.., про письма все понятно!
К изумлению Савкину барин вдруг протянул руку:
— Дай-ка погляжу. — И, пустив коня шагом, принялся читать.
«Федька, чертов сын!» — была первая фраза письма, от коей настроение молодого князя тотчас улучшилось. Однако чем дольше он читал, тем тяжелее становилось на сердце. "Пошто не даешь ответов, пошто не кажешь носа в Петербург? — вопрошал Василий Лукич гневно. — Государь о тебе осведомлялся раз и другой; кажется, нашему Ваньке удалось убедить его величество, что с тобою было поступлено не по-божески. Конечно, прямо сказать, что государь тебе обязан жизнию, было бы неловко: в конце концов, не кто иной, как ты подбил его на эту трижды клятую корриду.
Опять же не скажешь, сколь многим обязан тебе государь в деле свержения нашего Левиафана. Твоя заслуга, увы, останется меж нами тайною, однако изумляет меня, что ты, весьма рьяно за дело бравшийся при его начале, теперь не желаешь насладиться плодами победы своея. Тут дела творятся прелюбопытнейшие!
Всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывает наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.
В тайном совете еще 23 сентября было читано принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншикову в день его ареста и оставленное им без внимания. Из этого письма открылось, что упомянутый Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и, кроме того, ежедневный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков , если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. У него описали на двести пятьдесят тысяч одного столового серебра, восемь миллионов червонцев, на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней и всякого узорочья …"
Князь Федор опустил письмо; ехал повесив голову, и тяжелые мысли клонили ее ниже и ниже.
Ежели б не шел он мимо ограды, за которой Бахтияр пытался ссильничать княжну Марию, если б не увидел ее восхитительных ног, не заглянул в пленительные глаза — настигла бы Александра Данилыча кара, при которой все его нажитое стало объектом злобного любопытства и жадности чужой? Уже по одной заботливости, с которой Василий Лукич исчисляет описанные богатства, видимо, что не все, ох, не все они, будучи конфискованы, отойдут казне: немалое количество осядет в карманах и сундуках Долгоруковых, которые никогда не опровергали переносного значения своей фамилии, ведь «долгорукий» по-русски — вор!
«17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Головкина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру…» — начал было снова читать князь Федор, да сунул письмо за пазуху: въехали в деревню, и пришлось следить, чтобы под копыта не угодила какая-нибудь собака или дитя, которые наперегонки с мужиками и бабами мчались по улице к избе старосты с такой стремительностью, словно их подгоняли черти.
* * *
— Пожар никак? — привстал на стременах Савка. — Да нет, ни дыму, ни огня — один крик.
Крику и впрямь учинилось много, но всеобщий людской гомон перекрывался зычными воплями старосты Кузьмы, который мутузил и валял какого-то чернорясника с такой яростью, что снег летел во все стороны и твердая, каменистая земля рвала и без того ветхую монашескую одежку в клочья.
— Обезумел, ирод! — изумленно воскликнул Савка. — На божьего слугу руку!..
Он порывался ринуться монаху на помощь, но князь не трогался с места, и Савка придержал коня.
На крыльцо Кузьмовой избы между тем вывалилась толстомясая старостиха, далеко за пределами деревни известная своей лютостью и глупостью, волоча за собою простоволосую рыжую девку в одной посконной рубахе, босую. Зареванная девица норовила прикрыться, однако ж озверевшая мамаша выламывала ей руки и пихала с высокого крыльца в ноги отцу, который не переставал охаживать чернорясника.
— Нюрка Кузьмина, — пояснил Савка, с видимым удовольствием разглядывая пышную грудь, так и вываливавшуюся из разорванной чуть ли не до пояса рубахи. — Ишь, как налилась, раздобрела! Не по-девичьи!
Как думаешь, правду говорят ай нет, будто она давно распечатана и погуливает с тем, кто щедро одарит? Неужто сей долгогривый с ней оскоромился? Никак это отец Вавила? Хорош кус отъел, губа не дура! — Он попытался по-свойски подпихнуть молчаливого собеседника в бок, но вспомнил, что рядом — князь, ужаснулся, стушевался и дико покраснел.
Тем временем старостиха добилась своего, и Нюрка, оскользнувшись на ступеньках, съехала-таки с крыльца прямо под валенки Кузьмы, да столь неловко, что завалилась на спину, и ее прельстительная грудь открылась всякому нескромному взору.
Увидав оголенную дочь, услужливо выставленную на позор, от коего он ее намеревался избавить, Кузьма напрочь озверел. Ведь дело-то было в том, что он твердо вознамерился положить конец злобным смотням , опозорив обидчика дочери, который воровски явился к ней, воспользовавшись отсутствием родителей, навещавших заболевшего брата Кузьмы. А дура-баба придала делу совсем иной оборот, открыв истину, о коей никому не следовало догадаться. Кузьме, конечно, было невдомек, что о прозрачных тайнах Нюркиного любвеобильного сердца осведомлен в деревне каждый-всякий, однако что в тайне таится, то людьми не судится: внешние приличия и в курных избах блюдутся, не только во дворцах!
Узрев растелешенную дочку, староста взвыл и, сунув руку под крыльцо, выволок оттуда немалую важину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39