"Пожгут дураков, - со вздохом подумал Алексей. - Как пить дать - пожгут! Ох, безумье человеческое!"
Вдруг Вешняков, якобы занятый своим конем, вскинул голову, прислушиваясь к дальнему топоту копыт. По лесной дороге, припав к гриве, летел всадник.
Подскакав к Ивану, взвил коня на дыбы, сорвался с седла:
– Беда, беда, государь! Большой колокол сорвался! Большой новый колокол!
Рука Ивана с факелом - уже и факел запалил кто-то из лизоблюдов! - замерла над спиной какого-то несчастного псковитянина.
Вешняков протяжно ахнул. Колокол упал - да есть ли примета хуже этой?!
– Что в Москве? - хрипло выкрикнул Иван, сгребая гонца за грудки и одним рывком подымая с земли.
– Москва пламенем горит!
Адашев с Вешняковым обменялись молниеносными взглядами и оба враз перекрестились. Ну, от ужаса, конечно, от чего же еще?..
Царь швырнул факел на траву и принялся затаптывать его так старательно, словно пытался затоптать те искры, которые сейчас воспламеняли его несчастную столицу. Да напрасно, напрасно!
Ветер поднялся с утра, но беды от него никто не ждал. К полудню, однако, разошлась страшная буря. Словно гром с ясного неба грянул - вспыхнуло на Арбатской улице, в маленькой Воздвиженской церкви. В какие-то минуты от нее не осталось и следа. Пока созывали народ, пока охали да молились, ветер разнес клочья пламени по окрестностям, и огонь полился рекою на запад, спалив все, что попадалось на пути, до самой Москвы-реки, у Семчинского сельца. Где-то что-то пытались погасить, но все было бессмысленно: немедленно загоралось в десятке других мест. Люди метались по улицам, уже бросив бороться с пламенем, пытаясь найти спасение, однако попадали в огненное кольцо и не могли отыскать выхода. Вспыхнул Кремль, Китай-город, Большой посад. Москва сделалась одним огромным костром.
В Кремле загорелась крыша на царском дворе, казенный двор и Благовещенский собор. Занялись и пылали невозбранно Оружейная палата с оружием и Постельная палата - с казною. Полыхали двор митрополичий, Вознесенский и Чудов монастыри. Все это сгорело дотла, и среди прочего - Деисус работы Андрея Рублева. Огонь врывался даже в каменные церкви и пожирал иконостасы и то добро, которые в начале пожара потащили прятать в церкви, надеясь на крепость стен.
Пламя охватило верх Успенского собора; иконостас и сосуды церковные уцелели, однако в храме сделалось не продохнуть от дыма. Служивший там до последней минуты митрополит Макарий, едва дыша и тяжело выхаркивая дым, наконец-то решился выйти из собора, неся образ Богородицы, некогда писанный митрополитом Петром; за ним протопоп вынес церковные правила. Вышли на паперть - и попали прямиком в костер…
Уходить митрополит стал по городской стене, через тайный подземный ход к Москве-реке, но добраться туда не смог из-за дыма и жара. Стали Макария снимать со стены на канате, однако тот оборвался - митрополит упал и расшибся так, что едва живой отвезен был в Новоспасский монастырь. Ладно хоть не сгорел!
А пожар не унимался, искал себе новой и новой поживы. В Китай-городе сгорели все лавки с товаром и все дворы, за городом - большой посад на Неглинной. Рождественка выгорела до Никольского монастыря, Мясницкая - до церкви святого Флора, Покровка - до церкви святого Василия. Пожар продолжался, пока было чему гореть: около десяти часов. И люди, люди гибли в пламени целыми семьями! Когда потом стали считать да прикидывать, кто жив, а кто умер, выяснилось, что сгорело 1700 человек.

***
Царь ринулся было в столицу, но вскоре понял, что не проедет. Пришлось повернуть в Воробьево. Стоял на крутояре, глядя на сплошное дымное марево, из которого там и сям вздымались столбы огня. Тихо плакала рядом царица, привычно прикрывая лицо от мужчин; жался к ногам и против обыкновения помалкивал младший брат.
Сверху видна была горстка людей, вырвавшихся из огненного капкана и бесцельно шатущихся куда глаза глядят. Если кто намеревался приблизиться к Воробьеву, стража таких заворачивала.
"Куда их гонят? Зачем?" - горько думала Анастасия, цепляясь за трясущуюся руку мужа и боясь посмотреть в его потное, почернелое лицо, на котором слезы прочертили среди копоти две светлые дорожки. Теперь-то Иван загнал слезы в душу, стоял как каменный, однако эти два следа горестных остались. Украдкой поглядывая на них, Анастасия вдруг осознала, что, несмотря на все обиды, жалеет своего супруга так, как никогда никого не жалела. А где безмерная жалость, там и бесконечная любовь.
– Государь! - снизу, из-под горы, вырвался закопченный, грязный, как и все прочие, Вешняков; пал на колено. - Дозволь… сказать… - Он задыхался от бега. - Там до тебя человек, святой человек! Вели пропустить!
Царь растерянно оглянулся:
– Какой еще святой? Зачем мне?.. - и осекся при виде высокой фигуры с воздетой рукой.
Незнакомец поднимался на холм так легко, точно бы его несли святые небесные силы. Черные долгополые одеяния его вились за спиной, и чудилось, извергли посланца клубы того самого дыма, который заволок всю низину и самый город. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо… Трепет прошел по толпе, и Анастасия ощутила, как вздрогнул Иван, словно у него вдруг подкосились ноги, когда его ожег взор этих неистовых очей, а указующий перст вонзился в него, подобно стреле:
– Ты… сын греха, грешник! Вот твоя расплата!
– Расплата? - резко выкрикнул Иван.
– Гнев Господень опять возгорелся. Ведь твой отец и мать - всем известно, скольких они убили. Через попрание закона и похоть родилась жестокость. Точно так же и дед твой с бабкой твоей гречанкой. Посеял Господь скверные навыки в добром роде русских князей с помощью их жен-колдуний. Так ведь было и с царями Израилевыми, когда они брали жен из других племен. Кровь гнилая ударяет в голову потомства и лишает милосердия и здравого смысла, как лишила тебя. Вознеслось твое сердце до тщеславия, возгордилось на погибель твою! Не о тебе ли и не о таких ли, как ты, сказано в Писании: "Вы разожгли огонь и ходите в пламени огня вашего, который сами на себя разожгли!"
У Анастасии обморочно закружилась голова. Она уже успела узнать: среди многих способов заставить царя моментально лишиться рассудка и впасть в нерассуждающую ярость наивернейший - намекнуть на его происхождение и грехи его предков. Все эти разговоры о том, как дед Иван III Васильевич уничтожил сына своего от первого брака, Ивана Молодого, а потом и сына его Димитрия, законного наследника престола; о пагубном влиянии жен-иноземок, особенно Софьи Палеолог; об отце его Василии Ивановиче, который ради брака с Еленой Глинской отверг законную супругу свою Соломонию - якобы из-за ее бесплодия; о самой Елене, не щадившей ни близких, ни далеких, ни врагов, ни друзей, ни даже собственной родни, когда слышала от них хоть слово осуждающее и противное… Если незнакомец сейчас поведет такие речи, раздраженный, потерявший последнее самообладание Иван удавит его своими руками!
Однако Иван не сделал ни шагу, не сказал ни слова, только два или три раза подряд сильно отер лицо, словно его прошибло болезненным потом. Вместо него выскочил вперед Глинский:
– Придержи язык! Вспомни, с кем говоришь?!
Черноризец едва удостоил его взглядом:
– Льстецы и угождатели - нет ничего в царстве заразнее, чем они. Меду царь от вас вволю напился, только в меде том - яд щедрою рукою растворен. - И вновь повернулся к царю: - Не мною сказано: "Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь твой, тогда не научись делать мерзости!"
– Не ты один Второзаконие читывал! - не унимался Юрий Васильевич. - Я помню, что сказано далее! "Да не находится у тебя прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, ибо мерзок перед Господом всякий, делающий это!" А что делаешь ты, как не ворожишь пред царем на его беду?! На кол захотел? На плаху? Да мы тебя…
– Чем пугаешь меня, злосильный? - отмахнулся черноризец. - Милость Бога всегда со мной. А злой не имеет будущности, и светильник нечестивых угасает.
Он посмотрел на Глинского, как на прах, и тот внезапно побледнел, спал с лица, подавился ругательством и точно так же, как Иван, принялся утирать пот со лба.
Анастасия, чтобы не упасть, вцепилась в рукав какого-то человека, стоявшего рядом. В этих словах было нечто большее, чем простые слова, в голосе - нечто большее, чем обычный звук голоса. Когда незнакомец говорил, чудилось, толпу прошивают молнии, и качались, что деревья под ураганом, не только те, к кому направлены были его гневные слова, но и все присутствующие. Вот уж воистину - Господь дал ему глас свой!
– О нет, не токмо лишь от злокозненной руки загорелась столица твоя. Вспомни священные слова: "Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь повядающий; горящие угли сыпались от Него; наклонил он небеса и сошел; и мрак под ногами его…"
Иван попытался зажмуриться, однако глаза его уже не могли оторваться от незнакомца. Замахал на него, словно требуя замолчать, однако это было все равно что поливать пылающую Москву из ковшика.
Монах простер руку - и все с новым приливом ужаса воззрились на жирный черный дым, который затягивал долину, сменяя серое марево. "Что же может так чадно гореть?" - подумала Анастасия и вдруг поняла: люди горят, людская плоть пылает жарче просмоленных дров!
Она качнулась, но чьи-то руки обхватили ее, встряхнули. В глазах прояснилось, звон в ушах рассеялся, и она снова услышала всесокрушающий голос незнакомого монаха:
– Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом, когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице? Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя!
Черноризец вещал, как пророк Нафан вещал в свое время Давиду, однако голос его уже не сек огненным мечом, а окроплял благодетельной влагою. Сморщенное от ужаса и потрясения лицо Ивана смягчилось, разгладилось.
Анастасии тоже стало легче дышать. Она спохватилась, что ее по-прежнему поддерживает кто-то, и покосилась на этого человека. Рядом стоял князь Курбский, и сердце Анастасии вдруг сжалось. Она чинно отстранилась, сохранив на лице спокойствие, которого отнюдь не было в душе.
– Сердце царя - в руке Господа, - провозгласил монах, и в тишине стало слышно, с каким глубоким облегчением вздохнул царь от того, что этот жгучий, бичующий голос смягчился. Так ребенок вздыхает облегченно, когда видит, что суровый отец отбросил вицу, которой охаживал неразумное чадо. - Что город разрушенный без стен - то человек, не владеющий духом своим. Жертва Богу - дух сокрушенный. Да живет душа твоя, сын мой!
Он умолк. Мгновение Иван смотрел на него с детским слепым восторгом, потом прошелестел пересохшими губами:
– Кто ты?
– Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в трудный час, в годину испытаний.
– Служить, вразумлять, вдохновлять! - воскликнул Иван, глядя на черноризца снизу вверх, хотя они были одного роста. Впрочем, рядом со статным, широкоплечим Сильвестром молодой царь казался худощавым юнцом-переростком. - Станешь моим духовником! Будешь служить в Благовещенском соборе!
– Собор сгорел, государь, - отрезвляюще проскрипел благовещенский протопоп Федор Бармин, до глубины души оскорбленный этой внезапной отставкою, напоминающей плевок в лицо.
Он знал за своим духовным сыном эту слабость перед ярким, выразительным словом, податливость на внушительные речи, особенно в обстоятельствах, которые подавляют человека и заставляют его призывать на помощь вышние силы. Иван даже пропустил мимо ушей, что поразивший его воображение Сильвестр явился из ненавистного Новгорода, не подумал, что он и прежде мелькал в Москве, освобождая из заточения Владимира Старицкого, который, наущаемый матерью, никогда не переставал мечтать о престоле. Все, все забыл Иван и готов предать душу в его, вполне возможно, нечистые руки!
Бармин хотел сказать об этом, однако заметил, что фанатичный, опасный огонь горел не только в очах царя. Так же пылали глаза Алексея и Данилы Адашевых, Курбского, Вешнякова - да почти всех собравшихся. Даже малоумный князь Юрий едва не прыгал от восторга, хотя вряд ли понял хоть единое слово Сильвестра. Даже скромница Анастасия тихонько утирала блаженные слезы!
И тогда некое вещее чувство осенило Бармина: "Лети по ветру!" - и заставило опасливо промолчать. Впоследствии он не раз вспоминал эту минуту, когда молчанием спас себе жизнь.
– Погоди, отче, - спохватился вдруг Иван. - Ты сказал, что Москва сгорела не токмо лишь от злокозненной руки. Что значит сие?
– Как что? - вмешался Глинский, который так и кипел от гнева, сходственного с гневом Федора Бармина, однако ему-то промолчать ума не хватило. - Небось уронила баба свечку, заскочил огонь на печку! Вот и все козни. Так ведь обычно пожары и разгораются - от малой искорки. А этот лицедей тебе наскажет, ты его лучше не слушай.
– Не слушай меня, государь, - покладисто кивнул Сильвестр. - Послушай народ. Поезжай сам в Москву или бояр пошли - там и узнаешь.
Иван смотрел ему в рот, ловил каждое слово.
"Околдовали племянника! Обаяли!" - ужаснулся Глинский.
– Поедем, раз велишь, - кивнул Иван с детской покорностью. - Завтра же поутру! А теперь отдохни с дороги, поешь. И мне надо тебя еще спросить, о многом спросить…
Сильвестр размеренным шагом двинулся к воробьевскому дворцу. Иван частил рядом, то отставал, то забегал вперед, снизу вверх заглядывая в каменно-спокойное лицо нового духовника.
Следом торопились Курбский, братья Адашевы, Данила и Григорий Захарьины, Федоров-Челяднин, Нагой, Темкин… даже отставленный Бармин! Бояре постарше тянулись степенно, переглядывались недоуменно. Анастасия шла в стороне, окруженная своими женщинами.
Последним тащился Глинский, которому вдруг отчаянно захотелось обидеться на вздорного племянника и отъехать во Ржев, куда с первыми пожарами перебрались мать и младший брат. Но он вспомнил старого недруга Алексея Даниловича Басманова с его твердым убеждением: близ царя опалишься, а вдали - замерзнешь, - и решил лучше уж опалиться.
И остался.
Не зря сказано: ловит волк роковую овцу!

***
Заговорившись с Сильвестром далеко за полночь, измученный впечатлениями предыдущего дня, Иван Васильевич наутро не захотел срываться в Москву - послал ближних бояр. Провести первые расспросы в народе отряжены были Федор Бармин, которому царь по-прежнему верил пуще всех остальных, а также рекомендованные Алексеем Адашевым боярин князь Федор Скопин-Шуйский, Юрий Темкин и Иван Петрович Челяднин.
Однако же дознаватели к вечеру не вернулись, а прислали гонца с известием: расследование затягивается на день или два, и царя просят в Москву пока не спешить по причине невыносимости обитания в горелом городе. Что же касается обстоятельств дела, кое им предписано разобрать, то безусловно ясно одно: Москва сгорела от поджога. Однако не прав был Юрий Васильевич Глинский, уверявший: грошовая-де свечка виновница! Город подожгли посредством волшебства, и немало отыскано людей, видавших чародеев, которые вынимали у мертвых сердца, мочили их в воде, а потом, глухими ночами, кропили этой водою по улицам - вот Москва и сгорела. Почему видцы прежде не донесли о злобном умысле? Да потому, что боялись могущественных чародеев, ибо стоят они у трона близко - ближе некуда!
Миновал еще день… Иван Васильевич отправился в Новоспасский монастырь, навестить больного митрополита, однако там его перехватил новый гонец от расследователей: государя просят пожаловать в столицу.
К полудню царский поезд показался на еще курящихся дымом московских улицах. Хотя от улиц не осталось и следа - так, тропочки протоптаны меж нагромождений обгорелых бревен. Более или менее расчищено было только в Кремле. Поглядев на картину разрушения, Иван приуныл и тотчас приказал отстроить себе новый дворец вне Кремля, за Неглинной, на Воздвиженке, против кремлевских Ризоположенных ворот. Ну и восстанавливать сгоревшие палаты велено было приступать незамедлительно. Увлекшись распоряжениями, он, кажется, позабыл, зачем приехал в Москву, и немало удивился, увидав около Успенского собора толпу черного люда.
Первые ряды повалились на колени, кланялись в землю. Задние стояли молча, только слышалось тяжелое дыхание да измученные глаза блестели на измазанных копотью лицах. Горько, невыносимо пахло гарью.
Иван с малолетства не любил больших народных скоплений - чувствовал себя неуютно, норовил забиться за спины взрослых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10