Вспомнив, что девице должно дичиться, закрылась рукавом и украдкой отерла носик.
Наконец-то разошлась мгла в глазах, и Анастасия смогла хоть что-то видеть. Вон старший брат Данила Романович - лицо будто наизнанку вывернутое. Рядом два боярина - один пониже ростом, в летах уже преклонных, мягкий весь какой-то, взгляд у него приветливый. Чем-то он напомнил Анастасии покойного отца. Тут же стоял еще один боярин, помоложе, хотя тоже почтенных лет, и он был до такой степени похож на престарелую боярыню, сидевшую в красном углу, что Анастасия вмиг смекнула: это сын и мать. Поскольку Юлиания Федоровна назвала боярыню Анной Глинской, это мог быть только царев дядюшка Глинский Юрий Васильевич.
Обочь, как бы сторонясь почтительно, стояли еще двое: красавец молодой, чернокудрый и черноглазый, который сначала так и вперился в лицо Анастасии, но тотчас отвел взгляд и с тех пор смотрел только ей за спину, - и еще высокий монах, закрывший лицо низко надвинутым куколем. Гляделся он мрачно, да и остальные бояре, будто сговорясь, явились все одетые в черное. Лишь Глинский поблескивал серебряной парчою польского кафтана, а так - словно бы стая воронья набилась в комнату!
– Ну, здравствуй, красавица, здравствуй, милая доченька, - ласково заговорил пожилой боярин, но его перебила сухощавая, желтолицая Анна Глинская:
– Ну, никакой красоты мы пока еще не видели, так что не спеши товар хвалить, Дмитрий Иванович!
Анастасия сообразила, кто этот Дмитрий Иванович: боярин Курлятев-Оболенский, бывавший у них в доме еще при жизни отца. А еще она поняла, что Анна Глинская отчего-то ее, Анастасию, невзлюбила с первого взгляда.
– И одета как нищая… - брезгливо поджимая губы, протянула княгиня.
Юлиания Федоровна и Данила враз громко, обиженно ахнули:
– Вы же сами сказали, сударыня Анна Михайловна, чтоб девка шла немедля, в чем есть, красоты не наводя. Время уж позднее, ко сну готовились…
– Ну, виноваты, не предуведомили хозяев! - резко повернулась к ним Анна Глинская. - Обеспокоили вас чрезмерно? Не ко двору слуги царские? Так мы ведь можем и убраться восвояси! Как скажете!
– Да погоди, милая княгиня, - примирительно прогудел Курлятев-Оболенский. - Чего разошлась, словно буря-непогода? Прямо в вилы девку встречаешь! Дай ей хоть дух перевести. А ты, доченька, перестань дичиться, ручку-то опусти, позволь нам поглядеть на красоту несказанную.
В голосе его не было и тени насмешки, только отеческая ласка, и Анастасия осмелилась выглянуть из-за пышных кисейных сборок. Взгляды собравшихся так и прилипли к лицу. Стало враз и жарко, и тоскливо, и страшно, и стыдно, и жалко себя, но в то же время зло взяло. "Так разглядывают, будто и впрямь - в лавку пришли! Только что в жменю меня не берут да не щупают!"
Анастасии часто говорили, будто она - красавица, особенно усердствовал, разумеется, Васька Захарьин, однако сейчас чудилось, будто и тонкие, легкие, русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее - товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, и слова доброго жаль.
Ну чего они все молчат?!
Метала по сторонам настороженные взгляды, пугаясь воцарившейся вдруг тишины. На лице у Дмитрия Ивановича улыбка явного восхищения. Юрий Глинский смотрит вполне милостиво. Анна Михайловна, злая вороница, поджала губы, глаза сделались вовсе мрачными. Даже чернокудрый красавец не шныряет более глазами по углам, а уставился на Анастасию. Но отчего-то почудилось, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек. Уловив мгновенный проблеск его очей, Анастасия заробела до дрожи в коленках.
"Кто он? Может, духовник царский, протоирей Федор Бармин? Ему царь самое заветное сказывает. Что же он царю про меня выскажет?"
Монашек сделал чуть приметное движение, и Курлятев-Оболенский с трудом отвел глаза от Анастасии:
– Хороша девка! За себя бы взял с удовольствием, не годись она мне в дочери, да и грех это, при живой-то жене! Так я и скажу царю, ну а что добавят прочие - им самим решать.
Глинский одобрительно кивал. Анна Михайловна и бровью не повела, и словца не обронила. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его воровато шмыгнул за спину Анастасии, где затаилась Магдалена. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу.
Гости вставали, крестились, кланялись, Курлятев-Оболенский троекратно лобызался с Юлианией Федоровной, потом с Данилой, благословил притихшего Никитку, явно намереваясь дойти и до Анастасии. Однако она вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где всех давил высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь - и уловила легкий смешок, который издал монах. Но Анастасии было уже не до насмешек - со всех ног бежала вверх по лестнице, в светелку.
Затворилась, пала под образа:
– Матушка Пресвятая Богородица! Да что же это… что это было? Что будет?!
И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не пришла.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам.
Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще толпились почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка…
– Дальше к кому? - спросил Юрий Васильевич Глинский, подсаживая матушку в возок.
Ответила, впрочем, не она - ответил монах:
– Возвращаемся. Хватит с меня!
Курлятев-Оболенский воззрился изумленно. Анна Михайловна высунулась из возка:
– Как так? Иванушка, дитя мое, что ты говоришь?
– Что слышали, - невозмутимо отозвался "монах", стряхивая с лица капюшон и нахлобучивая шапку, поданную стремянным. - Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
Дмитрий Иванович одобрительно крякнул, прихлопнул ладонями:
– Правда твоя, государь! Правда истинная!
– Помилосердствуй, друг мой, - усмехнулся Глинский. - А смотрины? Что же, отменять их? Полцарства твоего переполошилось, девки поумирают со стыда, если от ворот поворот дашь, даже не глянувши!
– Сын дело говорит! - воскликнула своим пронзительным голосом Анна Михайловна. - Как можно нарушать старые обычаи? Негоже, негоже! Девицы приехали со всей родней…
– Как приехали, так и уедут, - перебил "монах". - Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, и все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово!
Анна Михайловна фыркнула, но, хоть и не сказала ничего, ее внук отлично умел понимать невысказанное. Свесился с седла, сверкнул глазами:
– Шестнадцатого января венчаюсь на царство, третьего февраля - венчаюсь с Анастасией! Все меня слышали? А коли так - к чему воздухи сотрясать словесами?
Огрел коня по крупу:
– Пошел, ретивый!
Конь с места взял рысью. Следом загромыхал возок.
Адашев отстал.
***
Морозная, ясная ночь стояла над Новгородом. Вызвездило необыкновенно, и чудилось, что землю накрыл щедро расшитый мелким жемчугом купол. Дальние леса окружали землю глухой черной каймою, а небо над нею от изобилия звезд казалось светлым.
Монастырь спал - ночь давно перевалила за середину. В деревне тоже было тихо, ни одна собака не взбрехнет. Чудилось, во всем этом темном, заснеженном, звездном мире не спал только один человек в длинной монашеской одежде, который стоял на дороге под монастырской стеной и, закинув голову, смотрел в небеса, изредка отогревая замерзшие руки своим дыханием. "Мы видим несчетное множество звезд, но что-то настойчиво подсказывает нам, что незримым остается множество еще более неисчислимое", - подумал он, ощущая ту странную, сосущую тоску, которая охватывает каждого человека вот такой ошеломляюще-светлой ночью. Несмотря на то, что в разгаре была зима, звезды иногда падали, и каждый раз человек изумленно крестился, ловя взором их сверкающий, алмазный путь по небосклону.
Внезапно до его слуха долетел отчаянный собачий лай, потом стукот копыт по наезженной дороге - и вся красота звездного неба мгновенно перестала для него существовать. Он вперился взглядом в темноту и нетерпеливо стиснул руки, однако тут же опустил их, приняв вид спокойный и даже равнодушный, и, когда всадник вылетел из-за поворота дороги, конь его испуганно заржал и взвился на дыбы, едва не налетев на высокую неподвижную фигуру, одиноко черневшую посреди белоснежного поля. Всадник с трудом заворотил морду храпящего коня, пал в снег и простерся ниц перед монахом.
Тот усмехнулся:
– Встань! Что ты передо мной, словно католик или униат поганый, простираешься? Еще и руку к губам прими!
Всадник привскочил на одно колено и, правильно поняв намек, припал к худым пальцам монаха.
– Отче… - выдохнул запаленно, так же часто вздымая спину, как его конь вздымал крутые бока. - Здоров ли?
– Здоров, не тревожься, - благосклонно кивнул монах. - Ты ли, Игнатий? Не разгляжу.
Всадник поднял молодое, курносое, донельзя измученное лицо:
– Он самый, отче. Вешняков.
– Рад тебя видеть. Но что митрополит? Что любимый сын мой Алексей? Что княгиня Ефросинья? Что… государь?
Промедление перед последним словом было едва заметно, как, впрочем, и усмешка, прозвеневшая в голосе монаха. Вешняков, однако, заметил ее и блеснул глазами:
– Меня прислали сказать, что дело слажено. Государь… - Он точно так же замедлился, так же тонко усмехнулся, произнеся это слово, как монах минуту назад, и тот не мог не оценить послушания - благосклонно положил руку на плечо коленопреклоненного. Игнатий, извернувшись, опять мазнул по ней губами и продолжил: - Государь свой выбор сделал. Венчается с дочерью покойного Захарьина-Кошкина Романа Юрьевича. Жена его из Тучковых, сами Захарьины ведутся от Андрея Кобылы.
– А, знаю, знаю, - кивнул монах. - Знаком я был с Романом Юрьевичем. Любимец всякой власти. Ох, гордец своим родом, каких мало! Числил Андрея Кобылу прусским выходцем, как будто кто-то в Пруссии может носить такое несусветное прозвание. Да и не знавал я что-то пруссаков с именем Андрей… Я смеху ради закинул ему однажды словечко: мол, Андрей твой, Кобыла этот самый, вернее всего, из Новгорода выходец омосковившийся, с прусского конца. Так Роман Юрьевич меня чуть не съел, право слово!
Монах засмеялся. Игнатий Вешняков тоже хохотнул, елозя замерзшей коленкою по снегу.
– Да ты подымись, сыне, - позволил монах, и московский гость охотно повиновался. - Значит, ты говоришь, Захарьина девка… Ну что ж, Захарьины зубасты. Один Григорий Юрьевич, брат покойного Романа, чего стоит. Он с Глинскими за свое добро не на жизнь, а на смерть схлестнется. Особенно в союзе с Шуйскими. Что нам и потребно… Передай Алексею - надобно уговорить царя гнев на милость сменить. Шуйские - соль державы, из тех родов, что основа ее. А коли одеяло на себя шибко тянут, так свой край держать покрепче надо, не выпускать, - вот и вся премудрость. Князья Федор Скопин-Шуйский, Петр Шуйский, Юрий Темкин, Басмановы отец с сыном - довольно им по ссылкам сидеть. Скажи Алексею - пускай-де помилует Иван ради свадьбы старых смутьянов, усмирит сердце.
– Скажу, - кивнул Вешняков. - Только смекаю я - мало этого, чтобы Глинских одолеть. А одолеть надо, если мы хотим…
Он осекся, облившись горячим потом: Адашев, отправляя его под Новгород, с вестями для монаха, пуще всего стращал, чтобы посланный не высказывал своего мнения. Этого, говорил Алексей, новгородец люто не любит, а разгневать его сейчас никак нельзя. И митрополит Макарий передал, что благосклонность монаха им сейчас зело надобна.
Но, кажется, повезло: чернец был настолько погружен в свои мысли, что не заметил обмолвки Игнатия.
– Пока Глинские у трона, нам до сердца и души государевой не добраться. Но ничего, свернем им шею! Попомню я им, как меня гнули да ломали за то лишь, что я неправедно заключенному князю Владимиру Андреевичу Старицкому воли искал. А ведь кабы не я, и его, отрока молодого, вместе с матерью загубили бы Юрий да Анна Глинские, как правительница Елена загубила Андрея Ивановича, своего деверя и законного престолонаследника! Умна, умна была… блудница вавилонская, дщерь диаволова! Истинная родня Иродиады с Иезавелью. Иван - ее сердца исчадие, отсюда и неистовость его. Князь-то Василий не таков был, послабже, пожиже сутью…
Он умолк, покосился на жадно внимавшего Вешнякова.
– Вот что, сыне. Ты сейчас гони в деревню, заночуй там. Сам отдохни и коню дай роздыху не менее чем до полудня. В монастырь я тебя пустить не могу - нельзя, чтоб знали о московских ко мне посланцах! А в деревне ты постучись в третий от конца дом, хозяина там Игнатием кличут, как и тебя. Не ошибешься. Скажи, мол, Сильвестр свое благословение шлет - он тебя и приютит.
– Письмо будет ли? - слабо шевельнул губами Вешняков, который только сейчас, когда речь зашла об отдыхе, ощутил, как он дико, смертельно устал.
– Письмо? - Сильвестр задумался. - Пока не знаю. Вроде бы не время еще письма-то писать, да и если оплошаешь, потеряешь - худо нам обоим придется… Сделаем так: если до полудня не доставят тебе в деревню грамотку мою - значит, дольше не жди, не будет никакого письма. Сразу поезжай в Новгород, а оттуда - в Москву, не мешкая. Скажешь Алексею, пускай князя Курбского к рукам приберет - это сокол дальнего полета, он нам вскорости очень пригодится. И еще передай: два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению наставляет. Он поймет.
– Два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению наставляет, - прилежно повторил Вешняков. - Все ли?
Монах пристально вгляделся в утомленное юношеское лицо, на котором проскользнуло что-то вроде разочарования скупостью и невнятностью ответного послания. Слабо улыбнулся: юности чудо потребно!
Вскинул глаза и некоторое время вглядывался в узорчатый ночной полог. Вдруг сильно стиснул плечо Игнатия:
– Смотри сюда! Скорее смотри!
Тот задрал голову, следя за указательным пальцем Сильвестра, чудилось, уткнувшимся прямо в середину небесного купола. Большая светлая звезда, словно прикормленная птица, вдруг сорвалась со своего места и послушно уселась на кончик пальца. Сильвестр медленно опускал руку - звезда неспешно клонилась к закату и наконец, прочертив бледно сверкнувшую дугу, канула за черной каймою дальнего леса.
– Видел? - спокойно спросил Сильвестр, пряча замерзшие пальцы в рукав рясы.
– Ви… ви-дел! - простучал зубами потрясенный Вешняков.
– И с ним так же будет. Алексею про это расскажи, не забудь. А теперь…
Сильвестр осенил посланника крестом, однако не стал противиться, когда тот поймал его руку и снова облобызал жарко.
Монах ушел в обход монастырских стен, за башню, где таилась неприметная, лишь ему известная калиточка, позволявшая беспрепятственно, в любое время дня и ночи покидать обитель. Вешняков кое-как взгромоздился на заморенного коня и медленно потрусил в деревню, с трудом унимая внутреннюю дрожь от явленного ему пророчества.
***
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест - глава церкви, так муж - глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
После венчания Анастасию вывели в трапезную и сняли с ее головы девичий убор: покрывало и венок. Она испуганно моргала - фата мешала смотреть вокруг, вдобавок в храме Богоматери было нестерпимо жарко от множества свечей. И воздуху не хватало, а тут было хорошо, прохладно. Вдруг захотелось испуганно заплакать, но матери не было рядом - вообще не было ни одного знакомого, приветливого лица: родственницы царя, убиравшие невесту, Анна Глинская и Ефросинья Старицкая, обе с поджатыми губами, смотрели недобро. Анастасия никак не могла понять, она ли им столь сильно не по нраву, либо княгини никак не могут справиться с обоюдной ненавистью, а на ней лишь отыгрываются. Во всяком случае, омоченными в меду гребнями они немилосердно рвали распущенные волосы невесты, подобно тому, как нерадивые пряхи рвут драгоценную золотую нить. Анастасия от боли едва сдерживала слезы, понимая, что стоит уронить лишь одну - и уже не остановишься, так и будешь голосить, словно крестьянская девка, которую силком отдают в другое село, за немилого, за постылого. И хотя от невесты люди вроде бы ничего другого не ждут, кроме как слез, непонятная гордыня не позволяла разрюмиться на глазах двух недобрых свах. Поэтому Анастасия точно так же поджала губы и, вскинув голову, молча, с высокомерным выражением, терпела, пока ей заплели две бабьи косы, уложили вокруг головы, потом надели новый убор и подвели к новобрачному, который все это время терпеливо ожидал ее в церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Наконец-то разошлась мгла в глазах, и Анастасия смогла хоть что-то видеть. Вон старший брат Данила Романович - лицо будто наизнанку вывернутое. Рядом два боярина - один пониже ростом, в летах уже преклонных, мягкий весь какой-то, взгляд у него приветливый. Чем-то он напомнил Анастасии покойного отца. Тут же стоял еще один боярин, помоложе, хотя тоже почтенных лет, и он был до такой степени похож на престарелую боярыню, сидевшую в красном углу, что Анастасия вмиг смекнула: это сын и мать. Поскольку Юлиания Федоровна назвала боярыню Анной Глинской, это мог быть только царев дядюшка Глинский Юрий Васильевич.
Обочь, как бы сторонясь почтительно, стояли еще двое: красавец молодой, чернокудрый и черноглазый, который сначала так и вперился в лицо Анастасии, но тотчас отвел взгляд и с тех пор смотрел только ей за спину, - и еще высокий монах, закрывший лицо низко надвинутым куколем. Гляделся он мрачно, да и остальные бояре, будто сговорясь, явились все одетые в черное. Лишь Глинский поблескивал серебряной парчою польского кафтана, а так - словно бы стая воронья набилась в комнату!
– Ну, здравствуй, красавица, здравствуй, милая доченька, - ласково заговорил пожилой боярин, но его перебила сухощавая, желтолицая Анна Глинская:
– Ну, никакой красоты мы пока еще не видели, так что не спеши товар хвалить, Дмитрий Иванович!
Анастасия сообразила, кто этот Дмитрий Иванович: боярин Курлятев-Оболенский, бывавший у них в доме еще при жизни отца. А еще она поняла, что Анна Глинская отчего-то ее, Анастасию, невзлюбила с первого взгляда.
– И одета как нищая… - брезгливо поджимая губы, протянула княгиня.
Юлиания Федоровна и Данила враз громко, обиженно ахнули:
– Вы же сами сказали, сударыня Анна Михайловна, чтоб девка шла немедля, в чем есть, красоты не наводя. Время уж позднее, ко сну готовились…
– Ну, виноваты, не предуведомили хозяев! - резко повернулась к ним Анна Глинская. - Обеспокоили вас чрезмерно? Не ко двору слуги царские? Так мы ведь можем и убраться восвояси! Как скажете!
– Да погоди, милая княгиня, - примирительно прогудел Курлятев-Оболенский. - Чего разошлась, словно буря-непогода? Прямо в вилы девку встречаешь! Дай ей хоть дух перевести. А ты, доченька, перестань дичиться, ручку-то опусти, позволь нам поглядеть на красоту несказанную.
В голосе его не было и тени насмешки, только отеческая ласка, и Анастасия осмелилась выглянуть из-за пышных кисейных сборок. Взгляды собравшихся так и прилипли к лицу. Стало враз и жарко, и тоскливо, и страшно, и стыдно, и жалко себя, но в то же время зло взяло. "Так разглядывают, будто и впрямь - в лавку пришли! Только что в жменю меня не берут да не щупают!"
Анастасии часто говорили, будто она - красавица, особенно усердствовал, разумеется, Васька Захарьин, однако сейчас чудилось, будто и тонкие, легкие, русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее - товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, и слова доброго жаль.
Ну чего они все молчат?!
Метала по сторонам настороженные взгляды, пугаясь воцарившейся вдруг тишины. На лице у Дмитрия Ивановича улыбка явного восхищения. Юрий Глинский смотрит вполне милостиво. Анна Михайловна, злая вороница, поджала губы, глаза сделались вовсе мрачными. Даже чернокудрый красавец не шныряет более глазами по углам, а уставился на Анастасию. Но отчего-то почудилось, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек. Уловив мгновенный проблеск его очей, Анастасия заробела до дрожи в коленках.
"Кто он? Может, духовник царский, протоирей Федор Бармин? Ему царь самое заветное сказывает. Что же он царю про меня выскажет?"
Монашек сделал чуть приметное движение, и Курлятев-Оболенский с трудом отвел глаза от Анастасии:
– Хороша девка! За себя бы взял с удовольствием, не годись она мне в дочери, да и грех это, при живой-то жене! Так я и скажу царю, ну а что добавят прочие - им самим решать.
Глинский одобрительно кивал. Анна Михайловна и бровью не повела, и словца не обронила. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его воровато шмыгнул за спину Анастасии, где затаилась Магдалена. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу.
Гости вставали, крестились, кланялись, Курлятев-Оболенский троекратно лобызался с Юлианией Федоровной, потом с Данилой, благословил притихшего Никитку, явно намереваясь дойти и до Анастасии. Однако она вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где всех давил высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь - и уловила легкий смешок, который издал монах. Но Анастасии было уже не до насмешек - со всех ног бежала вверх по лестнице, в светелку.
Затворилась, пала под образа:
– Матушка Пресвятая Богородица! Да что же это… что это было? Что будет?!
И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не пришла.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам.
Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще толпились почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка…
– Дальше к кому? - спросил Юрий Васильевич Глинский, подсаживая матушку в возок.
Ответила, впрочем, не она - ответил монах:
– Возвращаемся. Хватит с меня!
Курлятев-Оболенский воззрился изумленно. Анна Михайловна высунулась из возка:
– Как так? Иванушка, дитя мое, что ты говоришь?
– Что слышали, - невозмутимо отозвался "монах", стряхивая с лица капюшон и нахлобучивая шапку, поданную стремянным. - Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
Дмитрий Иванович одобрительно крякнул, прихлопнул ладонями:
– Правда твоя, государь! Правда истинная!
– Помилосердствуй, друг мой, - усмехнулся Глинский. - А смотрины? Что же, отменять их? Полцарства твоего переполошилось, девки поумирают со стыда, если от ворот поворот дашь, даже не глянувши!
– Сын дело говорит! - воскликнула своим пронзительным голосом Анна Михайловна. - Как можно нарушать старые обычаи? Негоже, негоже! Девицы приехали со всей родней…
– Как приехали, так и уедут, - перебил "монах". - Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, и все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово!
Анна Михайловна фыркнула, но, хоть и не сказала ничего, ее внук отлично умел понимать невысказанное. Свесился с седла, сверкнул глазами:
– Шестнадцатого января венчаюсь на царство, третьего февраля - венчаюсь с Анастасией! Все меня слышали? А коли так - к чему воздухи сотрясать словесами?
Огрел коня по крупу:
– Пошел, ретивый!
Конь с места взял рысью. Следом загромыхал возок.
Адашев отстал.
***
Морозная, ясная ночь стояла над Новгородом. Вызвездило необыкновенно, и чудилось, что землю накрыл щедро расшитый мелким жемчугом купол. Дальние леса окружали землю глухой черной каймою, а небо над нею от изобилия звезд казалось светлым.
Монастырь спал - ночь давно перевалила за середину. В деревне тоже было тихо, ни одна собака не взбрехнет. Чудилось, во всем этом темном, заснеженном, звездном мире не спал только один человек в длинной монашеской одежде, который стоял на дороге под монастырской стеной и, закинув голову, смотрел в небеса, изредка отогревая замерзшие руки своим дыханием. "Мы видим несчетное множество звезд, но что-то настойчиво подсказывает нам, что незримым остается множество еще более неисчислимое", - подумал он, ощущая ту странную, сосущую тоску, которая охватывает каждого человека вот такой ошеломляюще-светлой ночью. Несмотря на то, что в разгаре была зима, звезды иногда падали, и каждый раз человек изумленно крестился, ловя взором их сверкающий, алмазный путь по небосклону.
Внезапно до его слуха долетел отчаянный собачий лай, потом стукот копыт по наезженной дороге - и вся красота звездного неба мгновенно перестала для него существовать. Он вперился взглядом в темноту и нетерпеливо стиснул руки, однако тут же опустил их, приняв вид спокойный и даже равнодушный, и, когда всадник вылетел из-за поворота дороги, конь его испуганно заржал и взвился на дыбы, едва не налетев на высокую неподвижную фигуру, одиноко черневшую посреди белоснежного поля. Всадник с трудом заворотил морду храпящего коня, пал в снег и простерся ниц перед монахом.
Тот усмехнулся:
– Встань! Что ты передо мной, словно католик или униат поганый, простираешься? Еще и руку к губам прими!
Всадник привскочил на одно колено и, правильно поняв намек, припал к худым пальцам монаха.
– Отче… - выдохнул запаленно, так же часто вздымая спину, как его конь вздымал крутые бока. - Здоров ли?
– Здоров, не тревожься, - благосклонно кивнул монах. - Ты ли, Игнатий? Не разгляжу.
Всадник поднял молодое, курносое, донельзя измученное лицо:
– Он самый, отче. Вешняков.
– Рад тебя видеть. Но что митрополит? Что любимый сын мой Алексей? Что княгиня Ефросинья? Что… государь?
Промедление перед последним словом было едва заметно, как, впрочем, и усмешка, прозвеневшая в голосе монаха. Вешняков, однако, заметил ее и блеснул глазами:
– Меня прислали сказать, что дело слажено. Государь… - Он точно так же замедлился, так же тонко усмехнулся, произнеся это слово, как монах минуту назад, и тот не мог не оценить послушания - благосклонно положил руку на плечо коленопреклоненного. Игнатий, извернувшись, опять мазнул по ней губами и продолжил: - Государь свой выбор сделал. Венчается с дочерью покойного Захарьина-Кошкина Романа Юрьевича. Жена его из Тучковых, сами Захарьины ведутся от Андрея Кобылы.
– А, знаю, знаю, - кивнул монах. - Знаком я был с Романом Юрьевичем. Любимец всякой власти. Ох, гордец своим родом, каких мало! Числил Андрея Кобылу прусским выходцем, как будто кто-то в Пруссии может носить такое несусветное прозвание. Да и не знавал я что-то пруссаков с именем Андрей… Я смеху ради закинул ему однажды словечко: мол, Андрей твой, Кобыла этот самый, вернее всего, из Новгорода выходец омосковившийся, с прусского конца. Так Роман Юрьевич меня чуть не съел, право слово!
Монах засмеялся. Игнатий Вешняков тоже хохотнул, елозя замерзшей коленкою по снегу.
– Да ты подымись, сыне, - позволил монах, и московский гость охотно повиновался. - Значит, ты говоришь, Захарьина девка… Ну что ж, Захарьины зубасты. Один Григорий Юрьевич, брат покойного Романа, чего стоит. Он с Глинскими за свое добро не на жизнь, а на смерть схлестнется. Особенно в союзе с Шуйскими. Что нам и потребно… Передай Алексею - надобно уговорить царя гнев на милость сменить. Шуйские - соль державы, из тех родов, что основа ее. А коли одеяло на себя шибко тянут, так свой край держать покрепче надо, не выпускать, - вот и вся премудрость. Князья Федор Скопин-Шуйский, Петр Шуйский, Юрий Темкин, Басмановы отец с сыном - довольно им по ссылкам сидеть. Скажи Алексею - пускай-де помилует Иван ради свадьбы старых смутьянов, усмирит сердце.
– Скажу, - кивнул Вешняков. - Только смекаю я - мало этого, чтобы Глинских одолеть. А одолеть надо, если мы хотим…
Он осекся, облившись горячим потом: Адашев, отправляя его под Новгород, с вестями для монаха, пуще всего стращал, чтобы посланный не высказывал своего мнения. Этого, говорил Алексей, новгородец люто не любит, а разгневать его сейчас никак нельзя. И митрополит Макарий передал, что благосклонность монаха им сейчас зело надобна.
Но, кажется, повезло: чернец был настолько погружен в свои мысли, что не заметил обмолвки Игнатия.
– Пока Глинские у трона, нам до сердца и души государевой не добраться. Но ничего, свернем им шею! Попомню я им, как меня гнули да ломали за то лишь, что я неправедно заключенному князю Владимиру Андреевичу Старицкому воли искал. А ведь кабы не я, и его, отрока молодого, вместе с матерью загубили бы Юрий да Анна Глинские, как правительница Елена загубила Андрея Ивановича, своего деверя и законного престолонаследника! Умна, умна была… блудница вавилонская, дщерь диаволова! Истинная родня Иродиады с Иезавелью. Иван - ее сердца исчадие, отсюда и неистовость его. Князь-то Василий не таков был, послабже, пожиже сутью…
Он умолк, покосился на жадно внимавшего Вешнякова.
– Вот что, сыне. Ты сейчас гони в деревню, заночуй там. Сам отдохни и коню дай роздыху не менее чем до полудня. В монастырь я тебя пустить не могу - нельзя, чтоб знали о московских ко мне посланцах! А в деревне ты постучись в третий от конца дом, хозяина там Игнатием кличут, как и тебя. Не ошибешься. Скажи, мол, Сильвестр свое благословение шлет - он тебя и приютит.
– Письмо будет ли? - слабо шевельнул губами Вешняков, который только сейчас, когда речь зашла об отдыхе, ощутил, как он дико, смертельно устал.
– Письмо? - Сильвестр задумался. - Пока не знаю. Вроде бы не время еще письма-то писать, да и если оплошаешь, потеряешь - худо нам обоим придется… Сделаем так: если до полудня не доставят тебе в деревню грамотку мою - значит, дольше не жди, не будет никакого письма. Сразу поезжай в Новгород, а оттуда - в Москву, не мешкая. Скажешь Алексею, пускай князя Курбского к рукам приберет - это сокол дальнего полета, он нам вскорости очень пригодится. И еще передай: два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению наставляет. Он поймет.
– Два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению наставляет, - прилежно повторил Вешняков. - Все ли?
Монах пристально вгляделся в утомленное юношеское лицо, на котором проскользнуло что-то вроде разочарования скупостью и невнятностью ответного послания. Слабо улыбнулся: юности чудо потребно!
Вскинул глаза и некоторое время вглядывался в узорчатый ночной полог. Вдруг сильно стиснул плечо Игнатия:
– Смотри сюда! Скорее смотри!
Тот задрал голову, следя за указательным пальцем Сильвестра, чудилось, уткнувшимся прямо в середину небесного купола. Большая светлая звезда, словно прикормленная птица, вдруг сорвалась со своего места и послушно уселась на кончик пальца. Сильвестр медленно опускал руку - звезда неспешно клонилась к закату и наконец, прочертив бледно сверкнувшую дугу, канула за черной каймою дальнего леса.
– Видел? - спокойно спросил Сильвестр, пряча замерзшие пальцы в рукав рясы.
– Ви… ви-дел! - простучал зубами потрясенный Вешняков.
– И с ним так же будет. Алексею про это расскажи, не забудь. А теперь…
Сильвестр осенил посланника крестом, однако не стал противиться, когда тот поймал его руку и снова облобызал жарко.
Монах ушел в обход монастырских стен, за башню, где таилась неприметная, лишь ему известная калиточка, позволявшая беспрепятственно, в любое время дня и ночи покидать обитель. Вешняков кое-как взгромоздился на заморенного коня и медленно потрусил в деревню, с трудом унимая внутреннюю дрожь от явленного ему пророчества.
***
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест - глава церкви, так муж - глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
После венчания Анастасию вывели в трапезную и сняли с ее головы девичий убор: покрывало и венок. Она испуганно моргала - фата мешала смотреть вокруг, вдобавок в храме Богоматери было нестерпимо жарко от множества свечей. И воздуху не хватало, а тут было хорошо, прохладно. Вдруг захотелось испуганно заплакать, но матери не было рядом - вообще не было ни одного знакомого, приветливого лица: родственницы царя, убиравшие невесту, Анна Глинская и Ефросинья Старицкая, обе с поджатыми губами, смотрели недобро. Анастасия никак не могла понять, она ли им столь сильно не по нраву, либо княгини никак не могут справиться с обоюдной ненавистью, а на ней лишь отыгрываются. Во всяком случае, омоченными в меду гребнями они немилосердно рвали распущенные волосы невесты, подобно тому, как нерадивые пряхи рвут драгоценную золотую нить. Анастасия от боли едва сдерживала слезы, понимая, что стоит уронить лишь одну - и уже не остановишься, так и будешь голосить, словно крестьянская девка, которую силком отдают в другое село, за немилого, за постылого. И хотя от невесты люди вроде бы ничего другого не ждут, кроме как слез, непонятная гордыня не позволяла разрюмиться на глазах двух недобрых свах. Поэтому Анастасия точно так же поджала губы и, вскинув голову, молча, с высокомерным выражением, терпела, пока ей заплели две бабьи косы, уложили вокруг головы, потом надели новый убор и подвели к новобрачному, который все это время терпеливо ожидал ее в церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10