Они вырвались из деревьев, и она испугалась. Он отпустил поводья.
Они стояли на некотором расстоянии от своих лошадей, Мак Махон и его друзья, они стояли кучей, глядя на что-то на земле. Их было девять. Когда они завидели его, они разделились, они выглядели настороженно, некоторые направились к своим лошадям. Когда он подтрусил вперед, они все стояли тихо. Мюртах подъехал достаточно близко, чтобы увидеть лежащего на земле человека. Это был Сирбхолл, и он был мертв.
Он оставил поводья. Сзади него кричал Эгон, и Мюртах выставил назад одну руку, чтобы остановить его позади. Он переводил взгляд с лица Дермота на Кормака и Кира мак Эоду. Теперь он мог видеть двух других людей, лежащих мертвыми на траве, и что двое живых туго зажимали свои раны, чтобы остановить кровь.
— Двенадцать на одного? — сказал Мюртах. — Ты не думаешь, что это уж очень большое численное превосходство?
Он вынул стрелу и медленно натянул тетиву. Мак Махон двинулся вперед, и Мюртах поднял лук. Мак Махон остановился.
— О, — сказал Мюртах, — нас тут двое, но у мальчика нет оружия, или ты находишь, что нас слишком много? Атакуй меня, что же ты?
— Тут есть закон, — сказал мак Махон, — Энгус нам говорил только о Сирбхолле, мы гнались только за ним.
— Какой закон?
— Закон запрещает убивать арфистов. Мюртах пристально посмотрел на него.
— А закон запрещает — есть такой закон, чтобы запрещал убивать арфистам?
Он выстрелил. Стрела, выпущенная с такого близкого расстояния, ударила в грудь мак Махона и почти зримо пронзила его. Остальные кинулись к нему, и Мюртах направил кобылу назад, пустил ее вскачь, потом развернул, достал еще стрелы и убил еще двоих. Он послал кобылу вбок, когда они подошли ближе, и убил еще троих, когда те побежали к своим лошадям. Он помчался к Эгону, схватил его поводья и поскакал, перегнувшись так, чтобы видеть черного пони. Он прискакал на чистое место, где не было деревьев, и остановил кобылу.
Они не преследовали его. Сев на своих лошадей, они повернули на юг и ускакали.
— Отец, — сказал Эгон, — отец.
Мюртах повернул кобылу назад, к телу Сирбхолла. Он спрыгнул на землю и так стоял, глядя.
— Закон против убийства арфистов, — сказал он, — о, Господи!
— Отец, мы должны ехать домой. Теперь они направятся туда.
— Нет.
У него обмякли колени, и он должен был уцепиться за гриву лошади, чтобы устоять на ногах. Они изрубили Сирбхолла до смерти. Перебивали конечность за конечностью, пока он не умер, и он так и не позвал на помощь, иначе бы они услышали. Конечно, они должны были бы услышать.
Эгон держал его за руку. Мюртах грубо отвернул его в сторону. Тихо двигаясь, говоря успокоительные слова, он поймал свободную лошадь. Тут теперь было много свободных лошадей. Он подвел эту лошадь назад к телу, обходя остальные тела, лежащие в высокой траве. Около одного из них он остановился, и сердце его немного дернулось. Это был Кир мак Эода, скрюченный стрелой, пронзившей его грудь.
— Отец.
Он вздрогнул. Он нагнулся над Сирбхоллом и перекинул его через спину лошади. Эгон достал веревку от черного пони, и Мюртах привязал тело к лошади. Так он стоял, глядя.
— Вот твои стрелы, — сказал Эгон.
Мюртах взял их и пошел к своей кобыле, чтобы уложить их в колчан. Их было всего лишь четыре, и все обагрены кровью. Остальные две, должно быть, вышли из спины. Их невозможно было вытянуть обратно из-за зубцов, которые помешали бы этому.
Эгон стоял возле Сирбхолла, когда Мюртах развернулся.
— Бедный дядя, — сказал он.
— Поезжай домой, — сказал Мюртах. — Теперь ты вождь О'Каллинэн. Я поломал свою клятву. Поезжай и расскажи им все. Мой лучший плащ в шкафу. Они поверят тебе.
— А куда ты едешь?
— За этими. Они должны были направиться в Кинкору.
— Ты когда-нибудь вернешься назад?
— Нет.
— Куда ты поедешь?
Мюртах развернул кобылу на юг.
— Это не должно тебя интересовать.
— Папа! — закричал Эгон.
Мюртах подхватил поводья лошади, к которой был привязан Сирбхолл, и рысью поехал прочь. Эгон снова закричал ему. На вершине подъема он немного замедлил, думая о том, чтобы обернутся назад и удостовериться, что Эгон направился домой, но он только поддал кобыле и поскакал быстрее вниз по дальнему склону.
Он скакал так целый день. В сумерки он спугнул кролика из зарослей кустарника, подстрелил его, а вечером зажарил и съел. Заснуть он не мог. Он думал о том, как Эгон добирается домой без меча, в какой-то момент он почти встал, чтобы сесть на лошадь и поскакать вслед за ним. Но потом снова опустился. Темнота была плотной и ветреной, и он ощутил знакомое чувство сдавленности и тесноты.
Так оно и было, конечно, теперь это происходило из-за Сирбхолла. Мюртах мог бы стряхнуть с себя его имя, но тут же к нему цеплялось другое. Они пытались предостеречь его. Финнлэйт пытался.
«Сопутствуйте мне, кровные родственники». Вспомнились другие, те люди, которых он убил…
Кир мак Эода. Он крепко закрыл ему глаза. Хорошенький юноша, которого он дразнил и вышучивал — даже Дермота мак Махона он вдруг пожалел. Он был старше их и должен был — должен был иметь какой-то другой способ разрешить все это — помимо этих мертвых людей на траве, и окровавленных стрел, и Сирбхолла, забитого насмерть. Какой-то иной путь, лучший, чем убийство юношей.
Перед рассветом он снова сел верхом и поехал. Вскоре после восхода солнца он добрался до реки и повернул на север. Он проехал мимо лачуг рыбаков на дальнем берегу и увидел блеск утреннего костра, на котором готовили завтрак. Болото возле хижин покрылось панцирем на зиму. Он порысил дальше.
Некоторое время спустя он въехал в ограду короля. Слуги приняли поводья от обеих лошадей, и он велел им оставить их во дворе, но дать кобыле немного попить. Несколько человек находились в это время на дворе, но никто из них не помешал Мюртаху войти в дом короля.
Король в это время вершил суд, творил правосудие, и по тому человеку, который сидел на скамье справа от него, Мюртах понял, кого там судят.
Он встал у двери, как только вошел внутрь, и сказал:
— Я сожалею, что прервал твое занятие, король.
— Ты прервал свое собственное, — сказал король. — Что я на это услышу?
— Только свидетельство того, какой я человек.
— Убей его, — сказал прерывисто Кормак мак Догерти.
— Ни один человек не может ударить другого в жилище короля, — сказал Мюртах. — Я мог бы сослаться тебе и на большее число законов, но у меня нет для этого свободного времени. Как я понимаю, вы объявляете меня неарфистом? Я пришел сказать тебе, что я отказываюсь от всех прав, как наследник моего отца. Я теперь человек вне закона и нарушитель клятвы, без клана и имени.
Он улыбнулся королю:
— Все мои родственники мужчины — мертвецы, убей их в расплату кровью, если можешь пустить им кровь.
Он повернулся к двери.
— Схвати его! — сказал Кормак.
— Когда мы осудим его, — сказал король. Возле двери Мюртах обернулся:
— Между прочим, я там привез тебе кое-что, король. Ты лучше похорони его, пока оно не начало пахнуть. — Он взглянул на Кормака. — Я уже дважды видел тебя, кролик, и не убил. Как насчет третьего раза?
— Похорони сам своего мертвеца, — сказал король. Мюртах резко вскинул голову:
— Ты похорони его, король. Это ты убил его.
Он вышел за дверь, захлопнул ее за собой и вспрыгнул на кобылу. Она устремилась в ворота. Часовые что-то кричали ему. Он позволил лошади промчаться галопом и снизил скорость только на безопасном расстоянии. Здесь он перешел на рысь и направился к северу от реки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Его не заботило, куда ехать. Кобыла несла его на запад. Облака во второй половине дня исчезли, оставив небо пепельно-голубого цвета. Равнина закончилась, и солнце садилось за длинными мысами — он был возле моря.
Он подумал: «Должно быть, для меня имеет значение, куда я направляюсь».
Кобыла паслась, бродя по склонам. Когда наступила ночь, он стреножил ее, а сам опустился под деревьями; если он разведет костер, то его заметят. Все тело болело от езды верхом. Он чувствовал длинные мышцы своей спины, словно ремни.
То, что он наговорил в помещении короля, было глупым и ошибочным, и он хотел бы, чтобы этого не было сказано. Они, возможно, посчитали это бравадой. Они должны понять, что обычно он так не говорит. Для них это не имеет значения.
Он все сделал не так, неправильно. Там, в роще на берегу, он задним числом разрушил единственный шанс, который у него когда-либо был, чтобы доказать, что он был прав, а Сирбхолл ошибался. Эти слова прозвучали неутешительно. Никто не был прав. Он покачал головой, пытаясь свыкнуться с этим, ужас от всего случившегося охватил его.
Не было слов, чтобы выразить это, не было возможности поговорить об этом или даже обдумать. Что может кто-либо сказать об этом? Сирбхолл был мертв, не ошибающийся, и не правый, мертв и оставлен для захоронения чужим. Он, Мюртах, убил других шестерых человек.
Он быстро встал и пошел вниз к кобыле. Это был конец. Он еще мог чувствовать своими пальцами, как натягивал тетиву лука, как лук сгибался, он мог мысленно видеть, как люди падали и как они выглядели мертвыми, но он не мог сказать об этом больше того, что он сделал это. Он взобрался на лошадь и поехал под этим странным, звездным небом.
При первом проблеске рассвета он набрел на стадо овец, раскинувшееся на чаше глена, где не было ничего, кроме завядшего вереска, колючек и камней, покрывающих землю.
Там, где были овцы, там должен был быть и частокол; он стал искать в небе следы дыма, но не увидел ничего. Он убил старую овцу и отволок ее в убежище — каменную расщелину. Он развел маленький костер, используя сухое дерево так, чтобы оно не дымило, и зажарил на нем полоски мяса. От жира, капающего в пламя, он вдруг почувствовал себя очень голодным.
Он не ел ничего уже долгое время. Не удивительно, что он ощутил голод так неистово. Он съел все приготовленное им мясо и поджарил еще.
Он должен был подыскать место, где остановиться, место, где жить, подальше от мест, где жили другие люди. Он должен был иметь в доступных пределах воду и пищу и пастбище для кобылы. Теперь это благоразумно, подумал он. Сделать это будет благоразумно.
Завернув то, что осталось от овцы в ее же шкуру, он снялся и направился через холмы, держась почти ровно на север, чтобы выбраться из этих бесплодных земель: овцы еще могли выжить здесь, но лошадь не могла бы. Кажется, никто не преследовал его, это была еще одна вещь, о которой ему следовало беспокоиться. Должно быть, он был сумасшедшим в ночь накануне. Ему еще повезло, что его не схватили или не убили. Эту ночь он спал под деревом, но, по крайней мере, сознавал, что делает.
Весь следующий день он ехал на север, двигаясь медленно и изучая местность, пока что-то не подсказало ему, что он забрался слишком далеко на север и что ему следует снова повернуть на запад. Когда он подумал об этом, он осознал, что находится почти что в оплоте клана О'Руэйрк в Брефни.
Его сердце встрепенулось. Он должен пойти к вождю О'Руэйрка. Сидя на кобыле на гребне склона, он задрожал, подумав об огне в очаге и о постели.
Но в конце концов он повернул на запад.
В полдень он достиг берега огромного озера и разбил привал возле него. Сидя перед костром, он пожалел, что с ним нет его арфы, ему не хотелось спать, и было бы так приятно поиграть на арфе. Ветер пронесся над озером, резкий и несущий холод. Ему бы следовало выбрать лето, чтобы стать вне закона.
Наконец он встал и пошел за кобылой, которая паслась вдоль берега. Он не стреножил ее, полагая, что она не уйдет далеко от него, но когда он подошел к ней поближе, она вскинула голову и отошла в сторону. Он последовал за ней по берегу, но она не позволяла ему приближаться, и он, наконец, уступил. Она опустила морду к траве и снова начала ее щипать.
Если она уйдет далеко от него, он окажется беспомощным. Мысль о возможности остаться в этой стране пешим, быть увиденным пешим, оказаться пешим при охоте на него, заставила его задохнуться. Кобыла размахивала своим хвостом, била им по своим ногам и держала уши навостренными в его сторону. Он сделал осторожный шаг в ее сторону, и она заржала.
Он не хотел пугать ее так, чтобы она совсем убежала, повернулся и пошел берегом обратно. Воздух был плотный и влажный, как при выпавшем снеге. Звезды скрывались за тонким слоем облаков. Он оглянулся и увидел, что кобыла следует за ним, но когда он остановился, она тоже остановилась. Он пошел дальше.
Впереди холмы подступали к самому озеру. Крутые склоны могут стать укрытием от снега, если таковой пойдет, и он зашагал быстрее, засунув руки под рубашку, чтобы сохранить их теплыми.
Когда он подошел ближе к холмам, он увидел хижину у воды, точно в том месте, где холм встречался с берегом. Он замер на месте и стал принюхиваться, но запаха дыма не учуял. Маленький уклон сбегал вниз к хижине, возрастая влево в гребень. Он миновал этот угол пригнувшись. Когда он подошел достаточно близко, то увидел, что крыша хижины обрушилась внутрь, тогда он присел на корточки и стал размышлять.
Поднялся ветер и стал бить его в лицо. Он сорвал горсть травы и попробовал ее — грубая, но хорошая. Горная трава. Он может ловить рыбу в озере. Это была рыбацкая хижина, брошенная на зиму.
Согнувшись, он подобрался ближе. Ничего не произошло. Место было совершенно безлюдно, и теперь он мог видеть траву, поросшую между камнями, обрушенную соломенную крышу. Он выпрямился и смело вошел внутрь.
Хижина была завалена по самую крышу. Он едва смог протиснуться в нее. Но она имела очаг, а стены были еще прочными. Возле двери на боку лежал старый котелок, проржавевший так глубоко, что когда он дотронулся до него, ободок остался в его пальцах.
Он вернулся обратно к своему костру под деревом, окружил его насыпью и завернулся в свое одеяло. Как только его голова коснулась земли, он заснул.
На следующий день он погрыз холодную жареную баранину и стал размышлять, как ему поймать кобылу. Она дремала на подветренной стороне линии деревьев и кустарника, частью которой было и его дерево. Он выглянул раз, другой, оглядывая ее. Она была в достаточно бодрствующем состоянии, чтобы навострить свои уши, когда он встал.
Он тихонечко прошел от своего дерева к следующему, она взглянула на него, и он замер. Кобыла встрепенулась, фыркнула, навострила уши и уставилась на него. Он медленно приближался к ней, она не двигалась. Он взял ее за холку и отвел обратно к костру.
Он уложил все — в основном, остатки овцы — на кобылу и повел ее к хижине. Трава на луговине между гребнем и горой против озера была действительно лучше, чем на открытом пространстве, и, защищенная здесь со всех сторон, весной должна была вырасти быстрее. Он обошел вокруг хижины, насколько это было возможно. Ее задней стеной был сам склон горы. Это была не слишком большая хижина. Когда он сидел у костра, она представлялась ему гораздо больших размеров.
Целый день он расчищал ее, приводил в порядок соломенную крышу со стороны озера. К полудню пошел снег, влажными и тяжелыми хлопьями. В задней части хижины он нашел несколько жердей, а в одном из углов кучу старого торфа. Он поднял жерди с пола, прислонил их концы к верху стены, а низы укрепил камнями и уложил куски торфа аккуратными рядами за жердями. Штабель торфа достигал высоты его головы, когда он стоял.
Снег превратился в дождь. Он развернул свои одеяла над штабелем торфа и приколол их щепками. Потом погнал кобылу обратно к дереву, где он спал накануне ночью, и нарубил толстых сосновых сучьев. Холод пробирал его, но на обратном пути он пел.
Внутри хижины было много теплее. Пока он протягивал сосновые сучья через верх бревенчатой стены, кобыла стояла в двери, ее дыхание было словно туман. Он должен был взобраться на очаг, чтобы добраться до последней секции стены, и пока он находился там, кобыла вошла в хижину.
Дождь снова перешел в снег. Он зажарил остатки овцы. Кобыла запротестовала против огня, и он вынужден был загасить его прежде, чем она не обрушила новую стену. Его тело и ее тело заполнили хижину животным теплом. Когда он улегся спать, то ему и не понадобился плащ.
Когда он проснулся, луговина блестела свежим выпавшим снегом. На сером небе солнце сияло словно привидение, и ветер завывал сквозь крышу. Как только он вышел за дверь, сразу начал непроизвольно дрожать. Он расчистил корку снега, чтобы кобыла могла немного пощипать траву. Ему хотелось осмотреть окрестности, но из-за снега он мог разглядеть вокруг себя лишь немногое.
Вместо этого он взял кусок своей упаковочной веревки и распустил его, чтобы сделать леску. Веревка была из сыромятной кожи, а он никогда не слышал, чтобы леску делали из кожи, но по его представлению, она могла служить. Крючок он выстрогал из овечьей кости.
Ближе к полудню, когда немного посветлело, он побрел вниз к берегу к тому месту, где ручей впадал в озеро, привязал к крючку в качестве наживки клок от своей рубашки и начал удить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Они стояли на некотором расстоянии от своих лошадей, Мак Махон и его друзья, они стояли кучей, глядя на что-то на земле. Их было девять. Когда они завидели его, они разделились, они выглядели настороженно, некоторые направились к своим лошадям. Когда он подтрусил вперед, они все стояли тихо. Мюртах подъехал достаточно близко, чтобы увидеть лежащего на земле человека. Это был Сирбхолл, и он был мертв.
Он оставил поводья. Сзади него кричал Эгон, и Мюртах выставил назад одну руку, чтобы остановить его позади. Он переводил взгляд с лица Дермота на Кормака и Кира мак Эоду. Теперь он мог видеть двух других людей, лежащих мертвыми на траве, и что двое живых туго зажимали свои раны, чтобы остановить кровь.
— Двенадцать на одного? — сказал Мюртах. — Ты не думаешь, что это уж очень большое численное превосходство?
Он вынул стрелу и медленно натянул тетиву. Мак Махон двинулся вперед, и Мюртах поднял лук. Мак Махон остановился.
— О, — сказал Мюртах, — нас тут двое, но у мальчика нет оружия, или ты находишь, что нас слишком много? Атакуй меня, что же ты?
— Тут есть закон, — сказал мак Махон, — Энгус нам говорил только о Сирбхолле, мы гнались только за ним.
— Какой закон?
— Закон запрещает убивать арфистов. Мюртах пристально посмотрел на него.
— А закон запрещает — есть такой закон, чтобы запрещал убивать арфистам?
Он выстрелил. Стрела, выпущенная с такого близкого расстояния, ударила в грудь мак Махона и почти зримо пронзила его. Остальные кинулись к нему, и Мюртах направил кобылу назад, пустил ее вскачь, потом развернул, достал еще стрелы и убил еще двоих. Он послал кобылу вбок, когда они подошли ближе, и убил еще троих, когда те побежали к своим лошадям. Он помчался к Эгону, схватил его поводья и поскакал, перегнувшись так, чтобы видеть черного пони. Он прискакал на чистое место, где не было деревьев, и остановил кобылу.
Они не преследовали его. Сев на своих лошадей, они повернули на юг и ускакали.
— Отец, — сказал Эгон, — отец.
Мюртах повернул кобылу назад, к телу Сирбхолла. Он спрыгнул на землю и так стоял, глядя.
— Закон против убийства арфистов, — сказал он, — о, Господи!
— Отец, мы должны ехать домой. Теперь они направятся туда.
— Нет.
У него обмякли колени, и он должен был уцепиться за гриву лошади, чтобы устоять на ногах. Они изрубили Сирбхолла до смерти. Перебивали конечность за конечностью, пока он не умер, и он так и не позвал на помощь, иначе бы они услышали. Конечно, они должны были бы услышать.
Эгон держал его за руку. Мюртах грубо отвернул его в сторону. Тихо двигаясь, говоря успокоительные слова, он поймал свободную лошадь. Тут теперь было много свободных лошадей. Он подвел эту лошадь назад к телу, обходя остальные тела, лежащие в высокой траве. Около одного из них он остановился, и сердце его немного дернулось. Это был Кир мак Эода, скрюченный стрелой, пронзившей его грудь.
— Отец.
Он вздрогнул. Он нагнулся над Сирбхоллом и перекинул его через спину лошади. Эгон достал веревку от черного пони, и Мюртах привязал тело к лошади. Так он стоял, глядя.
— Вот твои стрелы, — сказал Эгон.
Мюртах взял их и пошел к своей кобыле, чтобы уложить их в колчан. Их было всего лишь четыре, и все обагрены кровью. Остальные две, должно быть, вышли из спины. Их невозможно было вытянуть обратно из-за зубцов, которые помешали бы этому.
Эгон стоял возле Сирбхолла, когда Мюртах развернулся.
— Бедный дядя, — сказал он.
— Поезжай домой, — сказал Мюртах. — Теперь ты вождь О'Каллинэн. Я поломал свою клятву. Поезжай и расскажи им все. Мой лучший плащ в шкафу. Они поверят тебе.
— А куда ты едешь?
— За этими. Они должны были направиться в Кинкору.
— Ты когда-нибудь вернешься назад?
— Нет.
— Куда ты поедешь?
Мюртах развернул кобылу на юг.
— Это не должно тебя интересовать.
— Папа! — закричал Эгон.
Мюртах подхватил поводья лошади, к которой был привязан Сирбхолл, и рысью поехал прочь. Эгон снова закричал ему. На вершине подъема он немного замедлил, думая о том, чтобы обернутся назад и удостовериться, что Эгон направился домой, но он только поддал кобыле и поскакал быстрее вниз по дальнему склону.
Он скакал так целый день. В сумерки он спугнул кролика из зарослей кустарника, подстрелил его, а вечером зажарил и съел. Заснуть он не мог. Он думал о том, как Эгон добирается домой без меча, в какой-то момент он почти встал, чтобы сесть на лошадь и поскакать вслед за ним. Но потом снова опустился. Темнота была плотной и ветреной, и он ощутил знакомое чувство сдавленности и тесноты.
Так оно и было, конечно, теперь это происходило из-за Сирбхолла. Мюртах мог бы стряхнуть с себя его имя, но тут же к нему цеплялось другое. Они пытались предостеречь его. Финнлэйт пытался.
«Сопутствуйте мне, кровные родственники». Вспомнились другие, те люди, которых он убил…
Кир мак Эода. Он крепко закрыл ему глаза. Хорошенький юноша, которого он дразнил и вышучивал — даже Дермота мак Махона он вдруг пожалел. Он был старше их и должен был — должен был иметь какой-то другой способ разрешить все это — помимо этих мертвых людей на траве, и окровавленных стрел, и Сирбхолла, забитого насмерть. Какой-то иной путь, лучший, чем убийство юношей.
Перед рассветом он снова сел верхом и поехал. Вскоре после восхода солнца он добрался до реки и повернул на север. Он проехал мимо лачуг рыбаков на дальнем берегу и увидел блеск утреннего костра, на котором готовили завтрак. Болото возле хижин покрылось панцирем на зиму. Он порысил дальше.
Некоторое время спустя он въехал в ограду короля. Слуги приняли поводья от обеих лошадей, и он велел им оставить их во дворе, но дать кобыле немного попить. Несколько человек находились в это время на дворе, но никто из них не помешал Мюртаху войти в дом короля.
Король в это время вершил суд, творил правосудие, и по тому человеку, который сидел на скамье справа от него, Мюртах понял, кого там судят.
Он встал у двери, как только вошел внутрь, и сказал:
— Я сожалею, что прервал твое занятие, король.
— Ты прервал свое собственное, — сказал король. — Что я на это услышу?
— Только свидетельство того, какой я человек.
— Убей его, — сказал прерывисто Кормак мак Догерти.
— Ни один человек не может ударить другого в жилище короля, — сказал Мюртах. — Я мог бы сослаться тебе и на большее число законов, но у меня нет для этого свободного времени. Как я понимаю, вы объявляете меня неарфистом? Я пришел сказать тебе, что я отказываюсь от всех прав, как наследник моего отца. Я теперь человек вне закона и нарушитель клятвы, без клана и имени.
Он улыбнулся королю:
— Все мои родственники мужчины — мертвецы, убей их в расплату кровью, если можешь пустить им кровь.
Он повернулся к двери.
— Схвати его! — сказал Кормак.
— Когда мы осудим его, — сказал король. Возле двери Мюртах обернулся:
— Между прочим, я там привез тебе кое-что, король. Ты лучше похорони его, пока оно не начало пахнуть. — Он взглянул на Кормака. — Я уже дважды видел тебя, кролик, и не убил. Как насчет третьего раза?
— Похорони сам своего мертвеца, — сказал король. Мюртах резко вскинул голову:
— Ты похорони его, король. Это ты убил его.
Он вышел за дверь, захлопнул ее за собой и вспрыгнул на кобылу. Она устремилась в ворота. Часовые что-то кричали ему. Он позволил лошади промчаться галопом и снизил скорость только на безопасном расстоянии. Здесь он перешел на рысь и направился к северу от реки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Его не заботило, куда ехать. Кобыла несла его на запад. Облака во второй половине дня исчезли, оставив небо пепельно-голубого цвета. Равнина закончилась, и солнце садилось за длинными мысами — он был возле моря.
Он подумал: «Должно быть, для меня имеет значение, куда я направляюсь».
Кобыла паслась, бродя по склонам. Когда наступила ночь, он стреножил ее, а сам опустился под деревьями; если он разведет костер, то его заметят. Все тело болело от езды верхом. Он чувствовал длинные мышцы своей спины, словно ремни.
То, что он наговорил в помещении короля, было глупым и ошибочным, и он хотел бы, чтобы этого не было сказано. Они, возможно, посчитали это бравадой. Они должны понять, что обычно он так не говорит. Для них это не имеет значения.
Он все сделал не так, неправильно. Там, в роще на берегу, он задним числом разрушил единственный шанс, который у него когда-либо был, чтобы доказать, что он был прав, а Сирбхолл ошибался. Эти слова прозвучали неутешительно. Никто не был прав. Он покачал головой, пытаясь свыкнуться с этим, ужас от всего случившегося охватил его.
Не было слов, чтобы выразить это, не было возможности поговорить об этом или даже обдумать. Что может кто-либо сказать об этом? Сирбхолл был мертв, не ошибающийся, и не правый, мертв и оставлен для захоронения чужим. Он, Мюртах, убил других шестерых человек.
Он быстро встал и пошел вниз к кобыле. Это был конец. Он еще мог чувствовать своими пальцами, как натягивал тетиву лука, как лук сгибался, он мог мысленно видеть, как люди падали и как они выглядели мертвыми, но он не мог сказать об этом больше того, что он сделал это. Он взобрался на лошадь и поехал под этим странным, звездным небом.
При первом проблеске рассвета он набрел на стадо овец, раскинувшееся на чаше глена, где не было ничего, кроме завядшего вереска, колючек и камней, покрывающих землю.
Там, где были овцы, там должен был быть и частокол; он стал искать в небе следы дыма, но не увидел ничего. Он убил старую овцу и отволок ее в убежище — каменную расщелину. Он развел маленький костер, используя сухое дерево так, чтобы оно не дымило, и зажарил на нем полоски мяса. От жира, капающего в пламя, он вдруг почувствовал себя очень голодным.
Он не ел ничего уже долгое время. Не удивительно, что он ощутил голод так неистово. Он съел все приготовленное им мясо и поджарил еще.
Он должен был подыскать место, где остановиться, место, где жить, подальше от мест, где жили другие люди. Он должен был иметь в доступных пределах воду и пищу и пастбище для кобылы. Теперь это благоразумно, подумал он. Сделать это будет благоразумно.
Завернув то, что осталось от овцы в ее же шкуру, он снялся и направился через холмы, держась почти ровно на север, чтобы выбраться из этих бесплодных земель: овцы еще могли выжить здесь, но лошадь не могла бы. Кажется, никто не преследовал его, это была еще одна вещь, о которой ему следовало беспокоиться. Должно быть, он был сумасшедшим в ночь накануне. Ему еще повезло, что его не схватили или не убили. Эту ночь он спал под деревом, но, по крайней мере, сознавал, что делает.
Весь следующий день он ехал на север, двигаясь медленно и изучая местность, пока что-то не подсказало ему, что он забрался слишком далеко на север и что ему следует снова повернуть на запад. Когда он подумал об этом, он осознал, что находится почти что в оплоте клана О'Руэйрк в Брефни.
Его сердце встрепенулось. Он должен пойти к вождю О'Руэйрка. Сидя на кобыле на гребне склона, он задрожал, подумав об огне в очаге и о постели.
Но в конце концов он повернул на запад.
В полдень он достиг берега огромного озера и разбил привал возле него. Сидя перед костром, он пожалел, что с ним нет его арфы, ему не хотелось спать, и было бы так приятно поиграть на арфе. Ветер пронесся над озером, резкий и несущий холод. Ему бы следовало выбрать лето, чтобы стать вне закона.
Наконец он встал и пошел за кобылой, которая паслась вдоль берега. Он не стреножил ее, полагая, что она не уйдет далеко от него, но когда он подошел к ней поближе, она вскинула голову и отошла в сторону. Он последовал за ней по берегу, но она не позволяла ему приближаться, и он, наконец, уступил. Она опустила морду к траве и снова начала ее щипать.
Если она уйдет далеко от него, он окажется беспомощным. Мысль о возможности остаться в этой стране пешим, быть увиденным пешим, оказаться пешим при охоте на него, заставила его задохнуться. Кобыла размахивала своим хвостом, била им по своим ногам и держала уши навостренными в его сторону. Он сделал осторожный шаг в ее сторону, и она заржала.
Он не хотел пугать ее так, чтобы она совсем убежала, повернулся и пошел берегом обратно. Воздух был плотный и влажный, как при выпавшем снеге. Звезды скрывались за тонким слоем облаков. Он оглянулся и увидел, что кобыла следует за ним, но когда он остановился, она тоже остановилась. Он пошел дальше.
Впереди холмы подступали к самому озеру. Крутые склоны могут стать укрытием от снега, если таковой пойдет, и он зашагал быстрее, засунув руки под рубашку, чтобы сохранить их теплыми.
Когда он подошел ближе к холмам, он увидел хижину у воды, точно в том месте, где холм встречался с берегом. Он замер на месте и стал принюхиваться, но запаха дыма не учуял. Маленький уклон сбегал вниз к хижине, возрастая влево в гребень. Он миновал этот угол пригнувшись. Когда он подошел достаточно близко, то увидел, что крыша хижины обрушилась внутрь, тогда он присел на корточки и стал размышлять.
Поднялся ветер и стал бить его в лицо. Он сорвал горсть травы и попробовал ее — грубая, но хорошая. Горная трава. Он может ловить рыбу в озере. Это была рыбацкая хижина, брошенная на зиму.
Согнувшись, он подобрался ближе. Ничего не произошло. Место было совершенно безлюдно, и теперь он мог видеть траву, поросшую между камнями, обрушенную соломенную крышу. Он выпрямился и смело вошел внутрь.
Хижина была завалена по самую крышу. Он едва смог протиснуться в нее. Но она имела очаг, а стены были еще прочными. Возле двери на боку лежал старый котелок, проржавевший так глубоко, что когда он дотронулся до него, ободок остался в его пальцах.
Он вернулся обратно к своему костру под деревом, окружил его насыпью и завернулся в свое одеяло. Как только его голова коснулась земли, он заснул.
На следующий день он погрыз холодную жареную баранину и стал размышлять, как ему поймать кобылу. Она дремала на подветренной стороне линии деревьев и кустарника, частью которой было и его дерево. Он выглянул раз, другой, оглядывая ее. Она была в достаточно бодрствующем состоянии, чтобы навострить свои уши, когда он встал.
Он тихонечко прошел от своего дерева к следующему, она взглянула на него, и он замер. Кобыла встрепенулась, фыркнула, навострила уши и уставилась на него. Он медленно приближался к ней, она не двигалась. Он взял ее за холку и отвел обратно к костру.
Он уложил все — в основном, остатки овцы — на кобылу и повел ее к хижине. Трава на луговине между гребнем и горой против озера была действительно лучше, чем на открытом пространстве, и, защищенная здесь со всех сторон, весной должна была вырасти быстрее. Он обошел вокруг хижины, насколько это было возможно. Ее задней стеной был сам склон горы. Это была не слишком большая хижина. Когда он сидел у костра, она представлялась ему гораздо больших размеров.
Целый день он расчищал ее, приводил в порядок соломенную крышу со стороны озера. К полудню пошел снег, влажными и тяжелыми хлопьями. В задней части хижины он нашел несколько жердей, а в одном из углов кучу старого торфа. Он поднял жерди с пола, прислонил их концы к верху стены, а низы укрепил камнями и уложил куски торфа аккуратными рядами за жердями. Штабель торфа достигал высоты его головы, когда он стоял.
Снег превратился в дождь. Он развернул свои одеяла над штабелем торфа и приколол их щепками. Потом погнал кобылу обратно к дереву, где он спал накануне ночью, и нарубил толстых сосновых сучьев. Холод пробирал его, но на обратном пути он пел.
Внутри хижины было много теплее. Пока он протягивал сосновые сучья через верх бревенчатой стены, кобыла стояла в двери, ее дыхание было словно туман. Он должен был взобраться на очаг, чтобы добраться до последней секции стены, и пока он находился там, кобыла вошла в хижину.
Дождь снова перешел в снег. Он зажарил остатки овцы. Кобыла запротестовала против огня, и он вынужден был загасить его прежде, чем она не обрушила новую стену. Его тело и ее тело заполнили хижину животным теплом. Когда он улегся спать, то ему и не понадобился плащ.
Когда он проснулся, луговина блестела свежим выпавшим снегом. На сером небе солнце сияло словно привидение, и ветер завывал сквозь крышу. Как только он вышел за дверь, сразу начал непроизвольно дрожать. Он расчистил корку снега, чтобы кобыла могла немного пощипать траву. Ему хотелось осмотреть окрестности, но из-за снега он мог разглядеть вокруг себя лишь немногое.
Вместо этого он взял кусок своей упаковочной веревки и распустил его, чтобы сделать леску. Веревка была из сыромятной кожи, а он никогда не слышал, чтобы леску делали из кожи, но по его представлению, она могла служить. Крючок он выстрогал из овечьей кости.
Ближе к полудню, когда немного посветлело, он побрел вниз к берегу к тому месту, где ручей впадал в озеро, привязал к крючку в качестве наживки клок от своей рубашки и начал удить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21