Но вкус его оставлял желать лучшего. Нимало не разочарованный первой неудачей, дед продолжил разработку нового способа хранения и привлек к работам еще одного французского инженера, некоего Фердинанда Kappe. Вложил он деньги и в новый пароход «Парагвай», показавший отличные результаты. В этот раз благодаря новой системе мясо уже хранилось не при нуле, а при минус тридцати. Успех превзошел все ожидания. В этот день родилось предприятие «Карре, Вакаресса и компания». Немедленно приступили к строительству целого флота кораблей-холодильников. Ну, о последствиях вы догадываетесь…
— Дождь долларов!
— Знаете, как у нас говорят? «Мир создал Бог, а Аргентину — люди». Хотя это и преувеличение, но небезосновательное. Не Богу пришло в голову перевезти через моря и океаны голландскую корову, чтобы скрестить ее с аргентинским быком. И тем более не Бог вдохновил аргентинских производителей, привыкших разводить английские породы.
— Вот именно, не Бог, а Эмилио Вакаресса. Рикардо развел руки в знак покорности судьбе.
— Вот так!
— Склонен думать, что ваш покойный отец тоже приложил руки к увеличению семейного состояния.
— Да, и с таким же талантом. — И добавил несколько тише: — Может быть, с большим, перестарался…
— Чувствую критику.
Рикардо сделал вид, что не расслышал. А его собеседник продолжил:
— Скажите, какое чувство испытываете вы, будучи единственным сыном богача?
— Надоело. К моему стыду признаюсь, работа мне наскучила. А следовательно, мне остается только благодарить богов за такое имение. И не только потому, что оно приносит доход. Камень, земля священны. Да, они дают власть, но самое главное — они хранят память обо всех планах и усилиях людей, которых сегодня уже нет с нами. — Улыбаясь, он поспешил уточнить: — Еще одна причина, по которой я никогда не расстанусь с этим достоянием. Есть и последний довод, чисто символический. Вам, конечно, известно, что за церковью находится кладбище. Последний след иезуитских миссионеров, основавших это поселение более трех столетий назад.
— Ожидая вас, я посетил его сегодня утром.
— Именно там и покоится моя семья. Именно там они и хотели быть похороненными. Мысль, что там могут оказаться чужие могилы, для меня невыносима.
Американец весело рассмеялся:
— Не хотел бы вас шокировать, дружище: мертвые, где бы они ни были, не обращают внимания на такие тонкости.
— Мертвые — может быть, Джон. Живые — нет. У вас есть несносная привычка забывать: я еще жив.
— Сеньор Вакаресса, вам не темно? — спросила молоденькая женщина. Она стояла, хрупкая, в льняном платьице, со свечкой в руке. Разговорившись, оба мужчины не заметили, что уже наступила ночь и почти ничего не было видно.
— Конечно, Сарита, конечно.
Он взял свечу и вставил ее в висячую лампу. На стенах заплясали тени.
— Паоло просил передать, что ужин подан, сеньор, — сказала Сарита.
— Великолепно! — воскликнул американец. Дополняя свой восторг, он смачно плюнул через перила веранды. — Хорошее дельце, хорошее асадо, о чем еще мечтать?
Рикардо удовлетворенно махнул рукой. Вероятно, только учтивость помешала ему ответить, что если в Аргентине станки немецкие, железная дорога и одежда английские, чернорабочие — итальянцы, архитекторы — французы, то плохое воспитание — североамериканское. Слава Богу, этот джентльмен завтра уезжает.
Первые лучи восходящего солнца едва начали растекаться по равнине, а гаучо и пеоны уже приступили к работе. Клеймение телок и нетелей, сбор скота для перегона на новые пастбища, осмотр стад и отар, и, когда приходило время, стрижка овец. Пчелиный улей был в возбужденном состоянии, так что поместье жило под аккомпанемент непрекращающегося жужжания.
Рикардо запустил пальцы в гриву своей кобылы. Американец не ошибался: это было чудесное поместье. Рикардо любил эту землю, ее запахи, ее очаровательное волшебство.
— Сеньор, не желаете насладиться сном наяву?
Рикардо оглянулся через плечо. Его уже догнал всадник. Горацио… Давненько не видел он этого гаучо. Месяцев шесть? А может, больше? Он все еще выглядел крепко сбитым здоровяком с бычьей шеей. Кое-кто посчитал бы его стариком. Никто не знал, что у него на душе, какие мысли скрывались под маской невозмутимости. И все-таки Горацио был, конечно, очень близок ему, так же как и самонадеянный Паскуаль. Оба они знали его родителей, да и выросли в семье Вакарессы. Оба служили отцу Рикардо верой и правдой.
— Какой сюрприз, друг. Наконец-то ты вернулся к нам.
— Приход, уход… До дня, когда больше нет желания возвращаться. Такова жизнь. Вы взглянете, сеньор?
— Где он?
Горацио показал пальцем на загон, в котором бегал черный жеребец, полнокровный и сильный.
— Действительно, он великолепен. Когда вы его поймали?
— Вчера вечером, в нескольких лье отсюда. Рикардо пришпорил свою кобылу и перед загоном соскочил на землю. Дикарь, очевидно, почувствовал присутствие нового человека, так как стал коситься, издавая ржание, тело его дрожало мелкой дрожью.
— Истинно черт! — восхитился Горацио.
Любопытство отразилось на лице Вакарессы. Горацио сразу понял, в чем дело:
— Нет, сеньор!
— Отчего же?
— Дайте нам время хотя бы объездить его немного. Он с норовом.
— Вы испортите мне все удовольствие.
— Сеньор Вакаресса! Рикардо приказал:
— Оседлайте его!
— Сеньор…
— Оседлайте!
Горацио нехотя подчинился и кликнул на помощь трех батраков, чтобы те держали коня, пока он будет пытаться надеть на него сбрую. Оказалось, не так-то легко это сделать. Животное бросилось в сторону, извиваясь, перебирая ногами, издавая короткое пронзительное ржание, в котором слышалась неукротимая ярость. Увидев Рикардо, направляющегося к нему, он так захрапел и встал на дыбы, что едва не повалил державших его людей.
Гаучо бросил последнее предупреждение. Слишком поздно.
В центре загона, еле видимый в смерче пыли, Вакаресса вспрыгнул на жеребца. И тотчас же, почувствовав на черном седле с медными заклепками лишнюю тяжесть, животное неистово закрутилось, будто в него вселились все фурии мира. Перед этой страстной яростью всадник был невозмутим. Подобное сопротивление он находил естественным, оно не вызвало в нем ни малейшей агрессии, а лишь чувство уважения. Уважения к этому существу, отказывающемуся идти на компромисс, уважение за желание сохранить самое ценное — свободу. Вольты, взбрыкивания, непрерывная дрожь. Жеребец стремительно бросался вперед, вставал на дыбы. Сотню раз он пытался сбросить Рикардо, и столько же раз тот не поддавался. Вокруг собрались люди, со знанием дела смотревшие на этот поединок. Казалось, он никогда не кончится. На одно только мгновение у всех возникло впечатление, что человек покачнулся в седле, вот-вот упадет. Но ничего подобного. Он держался крепко, и мало-помалу сопротивление жеребца стало ослабевать. Еще один бросок, еще раз на дыбы. И тут Рикардо глубоко вздохнул, слегка отпустил поводья и легонько пришпорил. Не ждал ли жеребец именно этого сигнала? Он горделиво рванулся, не сворачивая, перемахнул через изгородь и помчался в бескрайнюю равнину.
Когда они проносились мимо небольшой группы гаучо, не было ни аплодисментов, ни восторженных восклицаний. Люди-кентавры лишь одобрительно качали головой. Они знали, что здесь не было ни победителя, ни побежденного, а только сговор.
Едва Рикардо вылетел из короля, как встречный ветер удесятерил его опьянение. Было ощущение, что на круп коня взлетело само ликование и помчалось вместе с всадником. В подобные минуты ему казалось, что он один в мире. Его захлестывал поток таких эмоций, которые не способен дать никто — ни мужчина, ни женщина, и сдержать их не в силах никакая плотина!
Он мчался, летел навстречу удалявшимся границам пампы. Опьяненный, он не сразу осознал происшедшее…
Сначала сверкнула молния, как при взрыве. Возник неизвестно откуда ослепительный свет.
Яркие пятна. Гром. Раскаты его доносились не с неба, а из неведомых глубин.
Горизонт запылал, захваченный потоком лавы.
Равнина перестала быть равниной. На ее месте тяжело плескался огненный океан. Океан расплавленного металла.
И впереди, в нескольких шагах, между небом и пламенем, — остров. Он видел остров. Идеально круглый. Он неподвижно держался на поверхности.
— Почему ты так нерешителен?
— Я боюсь.
— Боишься? Кого?
— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.
— Заря моей жизни, взгляни на меня.
4
Первое, что увидел Вакаресса, придя в чувство, были шпоры с серебряными звездочками на пятках Горацио.
— Вам уже лучше, сеньор? Рикардо приподнялся на локте.
— Да, все в порядке.
Гаучо разглядывал лошадь, ходившую рядом с ними кругами.
— Я вас предупреждал. К чему это упрямство? Во всяком случае, впервые лошадь одержала над вами верх. Это большой день. А что произошло?
Вставая на ноги, Рикардо раздраженно отрезал:
— Ничего не знаю. Возможно, я на секунду потерял контроль. Поехали обратно.
— Это — самое лучшее. Вы видели небо?
Гаучо указал на серые тучи, стремительно бежавшие к северу.
— Памперо. Лучше всего переждать его где-нибудь. Он было направился к брыкающейся лошади, но Вакаресса грубо остановил его:
— Ты совсем спятил.
И все же Горацио попытался помочь ему подняться в седло.
— Нет, — прорычал Рикардо. — Проваливай! Гаучо нахмурился. Никогда сын Хулиано не осмеливался говорить с ним таким тоном.
Вакаресса легко вскочил на неожиданно проявившего покорность жеребца. Может, тот уловил его замешательство? Умело ли животное читать человеческие мысли? Видел ли и он круглый остров? А огненное море?
Теперь над равниной сияло солнце. Памперо нехотя растолкал все тучи, оставив за собой чистое небо.
Окутанный дымом пряностей и душистого горошка, повар подул на угли. Затем, словно пикадор, воткнул вилку в большой кусок подрумяненной говядины. Убедившись, что мясо готово, он заорал:
— Все. Можете приступать!
— А не рановато? — крикнул кто-то в ответ.
— Надеюсь, для тебя оно в самый раз, amigo, — прозвучал другой голос. — Вчера твое асадо годилось только для вампиров!
— Вечно недовольны, — проворчал повар. — То пережарено, то не очень, то куски слишком большие, то слишком толстые. Завтра я сниму свой передник! — Он обратился к Рикардо: — Я вам всегда говорил, сеньор, у вас плохое окружение.
Вакаресса мягко подтвердил:
— Отец предупреждал меня об этом.
Ему стоило труда войти в эту игру. Он очень был привязан к этим людям и любил общаться с ними в короткие минуты отдыха, но сейчас ему было не по себе. Напрасно он ломал себе голову, стараясь понять, что же с ним случилось. Если бы только то видение — а это, несомненно, было видение, — то он мог бы приписать его чрезмерному напряжению, результату борьбы с жеребцом. Но нет. Он слышал слова. Те, из ночного кошмара. Ощупав лоб, он убедился, что жара у него нет.
— Вас обслужить, сеньор?
Рикардо ласково коснулся плеча повара:
— Спасибо, Мигель. Я не голоден. К тому же у меня кое-какие дела.
Сдержанно попрощавшись с работниками, он поехал к дому.
Окна были распахнуты, и в их темные рамки понемногу вползало сумеречное небо. Он зажег свет и немного постоял, застыв, будто колеблясь. Ему знаком был каждый уголок этой просторной комнаты в английском стиле: столики, диваны, стеллажи во всю стену, заставленные романами, самыми разными книгами — друзьями его одинокого детства. Он наизусть знал картины, рамки которых украшали десятки медалей, полученных на конкурсах по животноводству.
Он подошел к граммофону, стоявшему на одном из столиков, и включил его. Мелодия расплылась по дому. Рикардо стоял, задумчиво глядя на вращавшийся диск, потом тяжело сел на потертый диван. Напротив, над каменным камином, висел портрет его деда, написанный за год до его смерти. Серебристая борода закрывала щеки. В блестящих глазах можно было видеть дикую силу гор Абруцци и почти яростную жажду жизни. В конечном итоге Эмилио Вакаресса с его матовой кожей и черными зрачками мог сойти за выходца с Востока. Его сын Хулиано был почти копией отца.
Странно, но Рикардо был похож не на них, а на свою мать, Виргинию. То же вытянутое лицо, тот же орлиный нос, слегка выгнутый к ноздрям. «Вы, Вакаресса, — мужланы! Мы, Гримо, — аристократы!» Сколько раз слышал он эту злую шутку молодой жены в адрес выводившего ее из себя мужа. Однако все знали, что голубой крови в Гримо было не больше, чем в роде Вакаресса.
Его мать и отец в ссорах ограничивались словесной перепалкой. Своим браком они были обязаны страсти патриарха к Франции. Молодые люди встретились летом 1888 года на Лазурном берегу в Каннах, куда Эмилио отвез семью. Им было по двадцать лет. Возникла любовь с первого взгляда. Три месяца спустя Хулиано и Виргиния поженились.
А что сегодня осталось от опор, на которых покоилось детство Рикардо? Кузены, кузины, тетки или дядья были ему чужими. Безразличие к ним зародилось в нем ровно десять лет назад: апрельским утром 1920 года. Накануне отец Рикардо задул пятьдесят одну свечу в окружении всех родственников. День рождения, по меркам империи Вакаресса, прошел великолепно.
Именинник лег спать очень поздно и уже не проснулся.
Рикардо никогда не забыть искаженное лицо матери. От нее оторвали часть ее самое — возлюбленного. Она рычала, как дикий зверь, и весь дом содрогался от этих звуков. Потом пошли рыдания, будто душа опустошалась или задыхался кто-то находящийся при смерти. А потом — тишина. Тишина пугающая, в ней заключались все слова и жесты, которые никогда уже не увидит и не услышит мужчина, тридцать лет бывший рядом с ней.
На следующий день особняк открыли для посещений. Началось испытание соболезнованиями. Оно продолжалось два дня и было таким же жестоким, как и сама трагедия. Нескончаемая вереница знакомых, незнакомых, общие фразы и учтивые поцелуи… И все это время боль не переставала терзать плоть женщины.
Когда на третий день уносили гроб, она умоляющим движением руки остановила священнослужителей и служащих похоронного бюро и потребовала приподнять крышку, чтобы в последний раз поцеловать мужа. Увидев, как исчезает катафалк в похоронном фургоне, она свалилась замертво: доктора нашли разрыв аневризмы. Для Рикардо не было секретом, что мать приказала себе умереть, подавленная бессмысленностью будущего существования. Так обычно бывает в плохих мелодрамах, и тем не менее в жизни тоже все произошло именно так. В этот день Рикардо понял, что смерть весьма великодушно отзывается на призыв отчаявшейся души. Тогда же он осознал разрушительную власть денег. Едва закончились похороны, началась битва за наследство. Каждый хотел урвать свою долю, каждый требовал денег, особенно те, кто не имел на них никакого права. Начались оспаривания завещания. Рикардо хотели лишить всех прав. Все уладилось в конце концов в его пользу, но горечь и отвращение остались. И сегодня, спустя десять лет, он помнил слова адвоката, произнесенные после оглашения вердикта: «Есть победы более горькие, нежели поражения».
— Я вас отвлекаю, сеньор Рикардо?
В проеме широкой двери стоял Горацио.
— Нисколько. Что я могу для тебя сделать? Гаучо явно не решался войти в комнату. Его плечи были покрыты пончо, движение стесняли штаны со складками, застегнутые пуговицами на щиколотках; шею охватывал белый шелковый платок, в руке он держал свою шляпу и связку веревок, на концах которых были прикреплены кожаные мешочки с металлическими шарами внутри, — болеадорас, безотказное оружие. Рикардо иронически улыбнулся:
— Ты бить меня собираешься?
— Вы шутите?
— Едва ли.
Он знал, с какой ловкостью старый гаучо орудовал этим охотничьим инструментом. Хорошо запущенные болеадорас обвивались вокруг лап жертвы — быка, коровы, барана, козы — и валили их на землю. Могли они обвиться и вокруг горла человека.
Горацио сделал шаг вперед.
— Я ухожу.
— Опять? Но ведь ты только что вернулся!
— Я вам уже сказал: «Как приходим, так и уходим». Настанет день, когда…
— Да, я знаю. Не стой же там. Проходи! Гаучо вошел осторожно, как кот.
— Ну? Рассказывай.
— Мне нужно пространство. Рикардо чуть не расхохотался.
— Шестидесяти пяти тысяч гектаров тебе мало? Ладно уж, скажи лучше, что обиделся на меня за мой нелюбезный ответ после падения. Мне известна ваша непомерная гордость, гордость гаучо! Если дело в этом, прости меня. Я был раздражен.
— Я горд, но не дурак. Вижу, что и сейчас у вас с головой не все в порядке. Но это ваши проблемы, а не мои. Мои вы понять не сможете.
Рикардо показал на одно из кресел:
— Прошу тебя, садись. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты видел, как я родился. Давай поговорим.
Немного поколебавшись, гаучо сел.
— Стаканчик вина?
— Если вы хотите, чтобы я говорил, то у меня должны быть ясные мысли.
— Очень хорошо. Я слушаю тебя.
— Прежде, видите ли, я был свободным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Дождь долларов!
— Знаете, как у нас говорят? «Мир создал Бог, а Аргентину — люди». Хотя это и преувеличение, но небезосновательное. Не Богу пришло в голову перевезти через моря и океаны голландскую корову, чтобы скрестить ее с аргентинским быком. И тем более не Бог вдохновил аргентинских производителей, привыкших разводить английские породы.
— Вот именно, не Бог, а Эмилио Вакаресса. Рикардо развел руки в знак покорности судьбе.
— Вот так!
— Склонен думать, что ваш покойный отец тоже приложил руки к увеличению семейного состояния.
— Да, и с таким же талантом. — И добавил несколько тише: — Может быть, с большим, перестарался…
— Чувствую критику.
Рикардо сделал вид, что не расслышал. А его собеседник продолжил:
— Скажите, какое чувство испытываете вы, будучи единственным сыном богача?
— Надоело. К моему стыду признаюсь, работа мне наскучила. А следовательно, мне остается только благодарить богов за такое имение. И не только потому, что оно приносит доход. Камень, земля священны. Да, они дают власть, но самое главное — они хранят память обо всех планах и усилиях людей, которых сегодня уже нет с нами. — Улыбаясь, он поспешил уточнить: — Еще одна причина, по которой я никогда не расстанусь с этим достоянием. Есть и последний довод, чисто символический. Вам, конечно, известно, что за церковью находится кладбище. Последний след иезуитских миссионеров, основавших это поселение более трех столетий назад.
— Ожидая вас, я посетил его сегодня утром.
— Именно там и покоится моя семья. Именно там они и хотели быть похороненными. Мысль, что там могут оказаться чужие могилы, для меня невыносима.
Американец весело рассмеялся:
— Не хотел бы вас шокировать, дружище: мертвые, где бы они ни были, не обращают внимания на такие тонкости.
— Мертвые — может быть, Джон. Живые — нет. У вас есть несносная привычка забывать: я еще жив.
— Сеньор Вакаресса, вам не темно? — спросила молоденькая женщина. Она стояла, хрупкая, в льняном платьице, со свечкой в руке. Разговорившись, оба мужчины не заметили, что уже наступила ночь и почти ничего не было видно.
— Конечно, Сарита, конечно.
Он взял свечу и вставил ее в висячую лампу. На стенах заплясали тени.
— Паоло просил передать, что ужин подан, сеньор, — сказала Сарита.
— Великолепно! — воскликнул американец. Дополняя свой восторг, он смачно плюнул через перила веранды. — Хорошее дельце, хорошее асадо, о чем еще мечтать?
Рикардо удовлетворенно махнул рукой. Вероятно, только учтивость помешала ему ответить, что если в Аргентине станки немецкие, железная дорога и одежда английские, чернорабочие — итальянцы, архитекторы — французы, то плохое воспитание — североамериканское. Слава Богу, этот джентльмен завтра уезжает.
Первые лучи восходящего солнца едва начали растекаться по равнине, а гаучо и пеоны уже приступили к работе. Клеймение телок и нетелей, сбор скота для перегона на новые пастбища, осмотр стад и отар, и, когда приходило время, стрижка овец. Пчелиный улей был в возбужденном состоянии, так что поместье жило под аккомпанемент непрекращающегося жужжания.
Рикардо запустил пальцы в гриву своей кобылы. Американец не ошибался: это было чудесное поместье. Рикардо любил эту землю, ее запахи, ее очаровательное волшебство.
— Сеньор, не желаете насладиться сном наяву?
Рикардо оглянулся через плечо. Его уже догнал всадник. Горацио… Давненько не видел он этого гаучо. Месяцев шесть? А может, больше? Он все еще выглядел крепко сбитым здоровяком с бычьей шеей. Кое-кто посчитал бы его стариком. Никто не знал, что у него на душе, какие мысли скрывались под маской невозмутимости. И все-таки Горацио был, конечно, очень близок ему, так же как и самонадеянный Паскуаль. Оба они знали его родителей, да и выросли в семье Вакарессы. Оба служили отцу Рикардо верой и правдой.
— Какой сюрприз, друг. Наконец-то ты вернулся к нам.
— Приход, уход… До дня, когда больше нет желания возвращаться. Такова жизнь. Вы взглянете, сеньор?
— Где он?
Горацио показал пальцем на загон, в котором бегал черный жеребец, полнокровный и сильный.
— Действительно, он великолепен. Когда вы его поймали?
— Вчера вечером, в нескольких лье отсюда. Рикардо пришпорил свою кобылу и перед загоном соскочил на землю. Дикарь, очевидно, почувствовал присутствие нового человека, так как стал коситься, издавая ржание, тело его дрожало мелкой дрожью.
— Истинно черт! — восхитился Горацио.
Любопытство отразилось на лице Вакарессы. Горацио сразу понял, в чем дело:
— Нет, сеньор!
— Отчего же?
— Дайте нам время хотя бы объездить его немного. Он с норовом.
— Вы испортите мне все удовольствие.
— Сеньор Вакаресса! Рикардо приказал:
— Оседлайте его!
— Сеньор…
— Оседлайте!
Горацио нехотя подчинился и кликнул на помощь трех батраков, чтобы те держали коня, пока он будет пытаться надеть на него сбрую. Оказалось, не так-то легко это сделать. Животное бросилось в сторону, извиваясь, перебирая ногами, издавая короткое пронзительное ржание, в котором слышалась неукротимая ярость. Увидев Рикардо, направляющегося к нему, он так захрапел и встал на дыбы, что едва не повалил державших его людей.
Гаучо бросил последнее предупреждение. Слишком поздно.
В центре загона, еле видимый в смерче пыли, Вакаресса вспрыгнул на жеребца. И тотчас же, почувствовав на черном седле с медными заклепками лишнюю тяжесть, животное неистово закрутилось, будто в него вселились все фурии мира. Перед этой страстной яростью всадник был невозмутим. Подобное сопротивление он находил естественным, оно не вызвало в нем ни малейшей агрессии, а лишь чувство уважения. Уважения к этому существу, отказывающемуся идти на компромисс, уважение за желание сохранить самое ценное — свободу. Вольты, взбрыкивания, непрерывная дрожь. Жеребец стремительно бросался вперед, вставал на дыбы. Сотню раз он пытался сбросить Рикардо, и столько же раз тот не поддавался. Вокруг собрались люди, со знанием дела смотревшие на этот поединок. Казалось, он никогда не кончится. На одно только мгновение у всех возникло впечатление, что человек покачнулся в седле, вот-вот упадет. Но ничего подобного. Он держался крепко, и мало-помалу сопротивление жеребца стало ослабевать. Еще один бросок, еще раз на дыбы. И тут Рикардо глубоко вздохнул, слегка отпустил поводья и легонько пришпорил. Не ждал ли жеребец именно этого сигнала? Он горделиво рванулся, не сворачивая, перемахнул через изгородь и помчался в бескрайнюю равнину.
Когда они проносились мимо небольшой группы гаучо, не было ни аплодисментов, ни восторженных восклицаний. Люди-кентавры лишь одобрительно качали головой. Они знали, что здесь не было ни победителя, ни побежденного, а только сговор.
Едва Рикардо вылетел из короля, как встречный ветер удесятерил его опьянение. Было ощущение, что на круп коня взлетело само ликование и помчалось вместе с всадником. В подобные минуты ему казалось, что он один в мире. Его захлестывал поток таких эмоций, которые не способен дать никто — ни мужчина, ни женщина, и сдержать их не в силах никакая плотина!
Он мчался, летел навстречу удалявшимся границам пампы. Опьяненный, он не сразу осознал происшедшее…
Сначала сверкнула молния, как при взрыве. Возник неизвестно откуда ослепительный свет.
Яркие пятна. Гром. Раскаты его доносились не с неба, а из неведомых глубин.
Горизонт запылал, захваченный потоком лавы.
Равнина перестала быть равниной. На ее месте тяжело плескался огненный океан. Океан расплавленного металла.
И впереди, в нескольких шагах, между небом и пламенем, — остров. Он видел остров. Идеально круглый. Он неподвижно держался на поверхности.
— Почему ты так нерешителен?
— Я боюсь.
— Боишься? Кого?
— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.
— Заря моей жизни, взгляни на меня.
4
Первое, что увидел Вакаресса, придя в чувство, были шпоры с серебряными звездочками на пятках Горацио.
— Вам уже лучше, сеньор? Рикардо приподнялся на локте.
— Да, все в порядке.
Гаучо разглядывал лошадь, ходившую рядом с ними кругами.
— Я вас предупреждал. К чему это упрямство? Во всяком случае, впервые лошадь одержала над вами верх. Это большой день. А что произошло?
Вставая на ноги, Рикардо раздраженно отрезал:
— Ничего не знаю. Возможно, я на секунду потерял контроль. Поехали обратно.
— Это — самое лучшее. Вы видели небо?
Гаучо указал на серые тучи, стремительно бежавшие к северу.
— Памперо. Лучше всего переждать его где-нибудь. Он было направился к брыкающейся лошади, но Вакаресса грубо остановил его:
— Ты совсем спятил.
И все же Горацио попытался помочь ему подняться в седло.
— Нет, — прорычал Рикардо. — Проваливай! Гаучо нахмурился. Никогда сын Хулиано не осмеливался говорить с ним таким тоном.
Вакаресса легко вскочил на неожиданно проявившего покорность жеребца. Может, тот уловил его замешательство? Умело ли животное читать человеческие мысли? Видел ли и он круглый остров? А огненное море?
Теперь над равниной сияло солнце. Памперо нехотя растолкал все тучи, оставив за собой чистое небо.
Окутанный дымом пряностей и душистого горошка, повар подул на угли. Затем, словно пикадор, воткнул вилку в большой кусок подрумяненной говядины. Убедившись, что мясо готово, он заорал:
— Все. Можете приступать!
— А не рановато? — крикнул кто-то в ответ.
— Надеюсь, для тебя оно в самый раз, amigo, — прозвучал другой голос. — Вчера твое асадо годилось только для вампиров!
— Вечно недовольны, — проворчал повар. — То пережарено, то не очень, то куски слишком большие, то слишком толстые. Завтра я сниму свой передник! — Он обратился к Рикардо: — Я вам всегда говорил, сеньор, у вас плохое окружение.
Вакаресса мягко подтвердил:
— Отец предупреждал меня об этом.
Ему стоило труда войти в эту игру. Он очень был привязан к этим людям и любил общаться с ними в короткие минуты отдыха, но сейчас ему было не по себе. Напрасно он ломал себе голову, стараясь понять, что же с ним случилось. Если бы только то видение — а это, несомненно, было видение, — то он мог бы приписать его чрезмерному напряжению, результату борьбы с жеребцом. Но нет. Он слышал слова. Те, из ночного кошмара. Ощупав лоб, он убедился, что жара у него нет.
— Вас обслужить, сеньор?
Рикардо ласково коснулся плеча повара:
— Спасибо, Мигель. Я не голоден. К тому же у меня кое-какие дела.
Сдержанно попрощавшись с работниками, он поехал к дому.
Окна были распахнуты, и в их темные рамки понемногу вползало сумеречное небо. Он зажег свет и немного постоял, застыв, будто колеблясь. Ему знаком был каждый уголок этой просторной комнаты в английском стиле: столики, диваны, стеллажи во всю стену, заставленные романами, самыми разными книгами — друзьями его одинокого детства. Он наизусть знал картины, рамки которых украшали десятки медалей, полученных на конкурсах по животноводству.
Он подошел к граммофону, стоявшему на одном из столиков, и включил его. Мелодия расплылась по дому. Рикардо стоял, задумчиво глядя на вращавшийся диск, потом тяжело сел на потертый диван. Напротив, над каменным камином, висел портрет его деда, написанный за год до его смерти. Серебристая борода закрывала щеки. В блестящих глазах можно было видеть дикую силу гор Абруцци и почти яростную жажду жизни. В конечном итоге Эмилио Вакаресса с его матовой кожей и черными зрачками мог сойти за выходца с Востока. Его сын Хулиано был почти копией отца.
Странно, но Рикардо был похож не на них, а на свою мать, Виргинию. То же вытянутое лицо, тот же орлиный нос, слегка выгнутый к ноздрям. «Вы, Вакаресса, — мужланы! Мы, Гримо, — аристократы!» Сколько раз слышал он эту злую шутку молодой жены в адрес выводившего ее из себя мужа. Однако все знали, что голубой крови в Гримо было не больше, чем в роде Вакаресса.
Его мать и отец в ссорах ограничивались словесной перепалкой. Своим браком они были обязаны страсти патриарха к Франции. Молодые люди встретились летом 1888 года на Лазурном берегу в Каннах, куда Эмилио отвез семью. Им было по двадцать лет. Возникла любовь с первого взгляда. Три месяца спустя Хулиано и Виргиния поженились.
А что сегодня осталось от опор, на которых покоилось детство Рикардо? Кузены, кузины, тетки или дядья были ему чужими. Безразличие к ним зародилось в нем ровно десять лет назад: апрельским утром 1920 года. Накануне отец Рикардо задул пятьдесят одну свечу в окружении всех родственников. День рождения, по меркам империи Вакаресса, прошел великолепно.
Именинник лег спать очень поздно и уже не проснулся.
Рикардо никогда не забыть искаженное лицо матери. От нее оторвали часть ее самое — возлюбленного. Она рычала, как дикий зверь, и весь дом содрогался от этих звуков. Потом пошли рыдания, будто душа опустошалась или задыхался кто-то находящийся при смерти. А потом — тишина. Тишина пугающая, в ней заключались все слова и жесты, которые никогда уже не увидит и не услышит мужчина, тридцать лет бывший рядом с ней.
На следующий день особняк открыли для посещений. Началось испытание соболезнованиями. Оно продолжалось два дня и было таким же жестоким, как и сама трагедия. Нескончаемая вереница знакомых, незнакомых, общие фразы и учтивые поцелуи… И все это время боль не переставала терзать плоть женщины.
Когда на третий день уносили гроб, она умоляющим движением руки остановила священнослужителей и служащих похоронного бюро и потребовала приподнять крышку, чтобы в последний раз поцеловать мужа. Увидев, как исчезает катафалк в похоронном фургоне, она свалилась замертво: доктора нашли разрыв аневризмы. Для Рикардо не было секретом, что мать приказала себе умереть, подавленная бессмысленностью будущего существования. Так обычно бывает в плохих мелодрамах, и тем не менее в жизни тоже все произошло именно так. В этот день Рикардо понял, что смерть весьма великодушно отзывается на призыв отчаявшейся души. Тогда же он осознал разрушительную власть денег. Едва закончились похороны, началась битва за наследство. Каждый хотел урвать свою долю, каждый требовал денег, особенно те, кто не имел на них никакого права. Начались оспаривания завещания. Рикардо хотели лишить всех прав. Все уладилось в конце концов в его пользу, но горечь и отвращение остались. И сегодня, спустя десять лет, он помнил слова адвоката, произнесенные после оглашения вердикта: «Есть победы более горькие, нежели поражения».
— Я вас отвлекаю, сеньор Рикардо?
В проеме широкой двери стоял Горацио.
— Нисколько. Что я могу для тебя сделать? Гаучо явно не решался войти в комнату. Его плечи были покрыты пончо, движение стесняли штаны со складками, застегнутые пуговицами на щиколотках; шею охватывал белый шелковый платок, в руке он держал свою шляпу и связку веревок, на концах которых были прикреплены кожаные мешочки с металлическими шарами внутри, — болеадорас, безотказное оружие. Рикардо иронически улыбнулся:
— Ты бить меня собираешься?
— Вы шутите?
— Едва ли.
Он знал, с какой ловкостью старый гаучо орудовал этим охотничьим инструментом. Хорошо запущенные болеадорас обвивались вокруг лап жертвы — быка, коровы, барана, козы — и валили их на землю. Могли они обвиться и вокруг горла человека.
Горацио сделал шаг вперед.
— Я ухожу.
— Опять? Но ведь ты только что вернулся!
— Я вам уже сказал: «Как приходим, так и уходим». Настанет день, когда…
— Да, я знаю. Не стой же там. Проходи! Гаучо вошел осторожно, как кот.
— Ну? Рассказывай.
— Мне нужно пространство. Рикардо чуть не расхохотался.
— Шестидесяти пяти тысяч гектаров тебе мало? Ладно уж, скажи лучше, что обиделся на меня за мой нелюбезный ответ после падения. Мне известна ваша непомерная гордость, гордость гаучо! Если дело в этом, прости меня. Я был раздражен.
— Я горд, но не дурак. Вижу, что и сейчас у вас с головой не все в порядке. Но это ваши проблемы, а не мои. Мои вы понять не сможете.
Рикардо показал на одно из кресел:
— Прошу тебя, садись. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты видел, как я родился. Давай поговорим.
Немного поколебавшись, гаучо сел.
— Стаканчик вина?
— Если вы хотите, чтобы я говорил, то у меня должны быть ясные мысли.
— Очень хорошо. Я слушаю тебя.
— Прежде, видите ли, я был свободным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23