— Но ведь если такой огромный перевес в силах противника предполагаете вы, ваше сиятельство, то что же означает «хорошо задуманная операция»? Ведь вести полки наши на прекрасно укрепленные позиции, которые защищает противник, превосходящий в силах, это значит вести их на полный расстрел, чем же они заслужили такую казнь? — в волнении спросил Тотлебен.
Вревский, услышав это, коротко и презрительно усмехнулся, Коцебу предпочел заняться снова отставленным было в сторону стаканом лимонада, а Горчаков спросил вместо ответа кратко и сухо:
— Что же вы намерены предложить?
— Кроме того, что я выразил уже, ваше сиятельство, мне кажется совершенно невозможной задачей утвердиться на Федюхиной и Гасфортовой горах, если даже, предположим это, первоначальный успех, при очень больших, разумеется, жертвах, был бы налицо, — стараясь уже выбирать менее резкие выражения, отвечал Тотлебен. — Поэтому, раз уже решены наступательные действия… наступательные действия против сильнейшего противника, — и в людях и в материальной части тоже, — то мне представляется единственно возможным вести их от наиболее угрожаемого при штурме участка оборонительной линии, то есть от Корабельной. Что избрать при этом путями наступления? Две балки: Лабораторную и Доковую. Идя по ним ночью большими силами, завладеть можно Воронцовской высотою, а оттуда зайти в тыл Камчатского редута и выбить неприятеля.
— Затем? — неприкрыто иронически спросил Вревский.
— А затем, — как бы не заметив иронии вопроса, продолжал, разгорячась, Тотлебен, — чтобы потом всеми совокупными силами двинуться на редут Викторию.
— Потом на Зеленую гору? — тем же тоном спросил Вревский.
— Нет! — энергично ответил Тотлебен. — Распространяться в сторону Зеленой горы нам не должно! На редуте Виктория, равно как и на двух предыдущих пунктах, нам следует укрепиться и ждать атак противника. Вот эта операция способна была бы отдалить падение Севастополя, а действие в сторону Федюхиных высот — это действие будет только на руку нашим противникам и падение города ускорит.
Горчаков выслушал Тотлебена очень внимательно, потом пробормотал:
— Что-то подобное говорил и Хрулев, а? — и посмотрел вопросительно на Коцебу.
— Генерал Хрулев пытался обосновать подобный проект и излагал его долго, но у него мало что вышло, ваше сиятельство, — как знаток всяких штабных тонкостей, ответил Коцебу и обратился к Тотлебену:
— Как думаете вы, Эдуард Иванович, можно было бы для наступления со стороны Корабельной сосредоточить большие силы секретно от неприятеля?
— Очень трудно! Оч-чень большой трудности задача! — тут же отозвался на этот вопрос начальника штаба Тотлебен. — Город открыт для неприятеля со всех сторон, даже и с брандвахты эскадры в море… Очень трудно собрать на Корабельной необходимые силы… Но ведь еще труднее лезть напролом на Федюхины горы… Они и в конце мая были укреплены на редкость, а что там могли сделать за два месяца — это я в состоянии вполне представить.
— Наступление со стороны Корабельной требует подготовки, — раздумчиво проговорил Горчаков, побарабанив по столу пальцами и пожевав губами.
— Непременно, ваше сиятельство: по крайней мере недели две.
— А к тому времени как раз будет готов мост через Большую бухту, ночью же через мост можно провести до пятидесяти тысяч пехоты и артиллерии, — начал раздумывать вслух Горчаков, — так что если мы выдержим бомбардировку и отразим штурм, то… Я над этим подумаю, Эдуард Иванович.
Лицо Горчакова посветлело настолько, что Тотлебен решился заметить:
— А главное, ваше сиятельство, будут сбережены для этих действий десять, двенадцать тысяч, а может быть, даже и больше человек прекрасных наших солдат, которые совершенно бесцельно погибнут при штурме Федюхиных гор!
— Да, бесцельно, вы, разумеется, правы! — покачав головой, согласился Горчаков. — Но ведь вопрос о наступлении со стороны Черной речки не решен еще мной окончательно.
— Как же так не решен, ваше сиятельство? — очень изумился такому легкомыслию главнокомандующего барон Вревский. — Он не только решен на военном совете в положительном смысле, он еще и, что гораздо важнее, вполне соответствует указаниям его величества!.. А вас, ваше превосходительство, — круто повернулся Вревский к Тотлебену, — считаю долгом своим предупредить, что на вас лично падет ответственность перед государем, если вам удастся отклонить его сиятельство от принятого уж решения, которое приводится теперь в исполнение!
Он, всегда такой сдержанный, предупредительный к Горчакову, стал теперь совершенно неузнаваемым, этот барон Вревский! Тотлебену показалось даже, что еще немного, что еще хотя одно возражение с его стороны, и он начнет уже кричать и топать ногами не только на него, а даже и на самого главнокомандующего, этот начальник одного из департаментов военного министерства.
Раненая нога Тотлебена начала вдруг ныть; ее стало даже, как судорогой, сводить от волнения. Но Горчаков, посопев несколько мгновений плоским своим носом и пошевелив разнообразно губами, спросил его с виду спокойно:
— У вас нет ли в письменном изложении вашего плана наступления от Корабельной, Эдуард Иванович?
— Я начал его писать, но не окончил, ваше сиятельство. Если вы мне дадите день-два, я его закончу и представлю вам, — благодарно глядя на него, сказал Тотлебен. — Но в общих своих чертах он сводится к тому, что в случае нашего успеха осада против Корабельной неминуемо была бы снята, французы должны были бы очистить все пространство между Килен-балкой и рейдом, англичане сняли бы осадные батареи с Зеленой горы, так как тыл их был бы поражен нами. Наконец, все эти горы снарядов, которые приготовлены союзниками для нашего истребления, все они достались бы нам вместе с их батареями!
— Вашими бы устами да мед пить, Эдуард Иванович! — весело отозвался на это Коцебу, а Горчаков вопросительно блеснул в его сторону очками и сказал, избегая смотреть на Вревского:
— План хорош!.. Если бы можно было его привести в исполнение до пятого числа, то ведь это, это могло бы не только предотвратить генеральное бомбардирование Севастополя, но до ноября могло бы отсрочить его падение, вот что!.. План очень смел, хотя и трудно исполним… Во всяком случае я буду теперь над ним думать.
Вревский, отвернувшись, разглядывал пейзаж, открывавшийся с веранды, и кривил полные губы в презрительную улыбку.
III
Когда Горчаков уезжал с обоими генерал-адъютантами, Тотлебен все-таки пытался убедить себя, что он поколебал главнокомандующего в его преступном (другого слова не мог подобрать он) решении наступать на Федюхины горы, и с той добросовестностью, которая его отличала, принялся с помощью своего адъютанта дописывать план атаки Воронцовской высоты, бывшего Камчатского люнета и редута Виктория; но Горчаков, приехав в главный штаб, был засыпан вопросами, требовавшими его личного вмешательства, и все вопросы эти касались подготовки к наступлению от Черной речки.
Подготовка эта шла на всех парах; войска скоплялись на Мекензиевой горе, собиралась артиллерия, сообразно составленной уже и подписанной им же диспозицией, и Горчаков убедился в том, что отменить или даже изменить крупно что-нибудь в том, что делается, он уже не может: решенное должно было совершиться так или иначе.
И чтобы заранее вымолить себе оправдание, он принялся писать письмо министру князю Долгорукову:
"Завтра я начинаю сводить счеты по наследству, которое оставил мне князь Меншиков.
Я наступаю против неприятеля потому, что если бы я и не сделал этого, Севастополь был бы все-таки потерян в весьма короткое время. Неприятель действует медленно и осмотрительно; он собрал баснословное количество снарядов в своих батареях, — это видно простым глазом. Подступы его стесняют нас все более и более, и нет уже почти места в Севастополе, которое не было бы подвержено выстрелам. Пули свистят на Николаевской площади.
Нечего себя обманывать, я атакую неприятеля при скверных условиях.
Занимаемая им позиция очень сильна. На его правом фланге находится почти отвесная и сильно укрепленная Гасфортова гора; на левом фланге — Федюхины горы, перед которыми течет глубокий канал с каменными одеждами, наполненный водой, и через который переправа возможна не иначе, как по мостикам, накидываемым под огнем неприятеля, действующего в упор. Для довершения удовольствия у меня нет воды, чтобы остановиться против неприятеля на двадцать четыре часа времени. У меня сорок три тысячи человек пехоты; если у неприятеля есть здравый смысл, он выставит против меня шестьдесят тысяч.
Если счастье будет мне благоприятствовать, на что я мало надеюсь, я постараюсь воспользоваться моим успехом. В противном случае надо будет покориться воле божией. Я отойду на Мекензию и увижу, как очистить Севастополь с возможно меньшими потерями. Я надеюсь, что мост через бухту будет готов вовремя и что это облегчит дело…"
Закончил он письмо своим обычным припевом:
«Если дела получат дурной оборот, меня нельзя будет в этом винить: я сделал все, что было возможно, но со времени моего прибытия в Крым задача была слишком трудна. Прошу вас припомнить данное мне обещание оправдать меня в свое время и на своем месте».
Так главнокомандующий, не имеющий мужества отказаться от выполнения «высочайших указаний» и готовивший русскую армию к заведомому разгрому, заботился о чистоте своих риз!
Армия же не могла не верить в то, что «начальство — оно знает, что делает». В армии был большой боевой подъем. Армия рассуждала просто:
«Будем наступать — значит, наша взяла!» Прежде ведь, несколько месяцев подряд, о наступлении не было даже и разговоров. Армия, стоявшая на Инкерманских высотах и дальше на восток лагерным порядком, конечно, должна была почувствовать себя вдвое сильнее с приходом 4-й и 5-й дивизий и с возвращением из севастопольского гарнизона 7-й, замененной там курскими дружинами.
Полки за полками, несчетные на взгляд, стены чуть колыхавшихся и ярко блестевших на заходящем солнце штыков двигались бодро и весело вечером 2 августа на Мекензиевы горы, где становились на дневку перед боем.
Горчаковский главный штаб выдвинул двух генералов, которым вручал наступление, Липранди и Реада, командира третьего пехотного корпуса, генерала от кавалерии.
Чтобы не участвовать в военном совете, который должен был непременно вынести решение наступать, Реад заблаговременно подал Горчакову рапорт о болезни, а его примеру, конечно, должен был последовать начальник штаба его корпуса генерал-майор Веймарн, впрочем, действительно чем-то заболевший в острой форме.
Но когда военный совет уже состоялся, Реаду ничего больше не оставалось, как выздороветь и принять начальство над отрядом, назначавшимся для штурма Федюхиных высот; Липранди же во главе другого отряда должен был занять Гасфортову гору.
Обе возвышенности эти были природные крепости, обрывистыми и местами отвесными скатами своими обращенные к Черной речке, отлогими же — в сторону Балаклавской долины. Гасфортову гору занимали две дивизии сардинцев, Федюхины высоты — три дивизии французов.
Резервы их расположены были позади высот и дальше до деревни Кадык-Кой. Кроме бригады сардинцев, в число их входило до десяти тысяч турок, две кавалерийские дивизии — французские, африканские егеря и английская дивизия генерала Скарлетта и другие войска.
Но рядом с Федюхиными высотами стояла неприступно укрепленная Сапун-гора, откуда при наступлении русских должны были, по приказу Пелисье, спуститься к генералу Гербильону, руководившему обороной Федюхиных, еще две дивизии пехоты — генералов Дюлака и д'Ореля.
Таким образом, именно те самые шестьдесят тысяч, которые предполагал Горчаков встретить у неприятеля, «если у него есть здравый смысл», ему и противопоставлялись; в отрядах же Липранди и Реада было в первом — шестнадцать, во втором — пятнадцать тысяч, считая с кавалерией и орудийной прислугой.
Резервы, конечно, назначены были в диспозиции тому и другому, и как раз весь только что пришедший к Севастополю второй корпус, то есть 4-я и 5-я дивизии, был оставлен в резерве, как не успевший еще отдохнуть с дороги и незнакомый с местностью. Кроме того, были выделены особые вспомогательные отряды для обеспечения фланга и наблюдения за Байдарской долиной, откуда можно было ожидать наступления противника, в случае если бы атака не удалась.
В общем, считая с резервами и фланговыми мелкими отрядами, Горчаков собрал не сорок три тысячи, как он писал военному министру, а около шестидесяти, но из них свыше двенадцати тысяч было кавалерии, оказавшейся совершенно бесполезной, точно так же как из трехсот с лишком орудий, назначенных для участия в деле, действовать пришлось весьма немногим.

Глава вторая
БОЙ НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ
I
В штабе Меншикова, который после Инкерманского побоища пришел к необходимости завести штаб, совсем не было генералов, кроме самого начальника штаба Семякина, бывшего тогда генерал-майором.
Горчаков, в полную противоположность своему предшественнику, любил блеск и представительность, и штаб его был перенасыщен генералами.
Один из них, генерал-квартирмейстер Бутурлин, который вместе с другими штабными подал свой голос за наступление со стороны Черной речки, был послан Горчаковым исполнять свои прямые обязанности — наблюдать за тем, чтобы движение войск шло правильно по составленной диспозиции.
Пехотных частей, равно как и артиллерийских, вводилось в действие много. Спускаясь в сумерки и ночью с Мекензиевых гор в долину реки Черной, каждый полк и каждая батарея должны были идти назначенной им дорогой, чтобы избежать путаницы и неизбежной с нею потери времени, — самого дорогого времени, — перед боем.
Многие части не знали местности настолько, чтобы разобраться в направлении в ночные часы, Бутурлину же местность была отлично известна: она больше двух месяцев была ежедневно перед его глазами, он был неизменный участник всех рекогносцировок главнокомандующего, при его посредстве писалась и диспозиция, и было вполне естественно ему самому расставить войска накануне боя так, как это представлялось воображению всего горчаковского штаба.
Бутурлин выехал с вечера, приказав захватить для себя ковер из своей палатки.
Добравшись до бивуака 7-й дивизии, которой командовал генерал-лейтенант Ушаков 3-й, брат дежурного генерала при Горчакове Ушакова 2-го, он здесь плотно поужинал, расстелил ковер и улегся спать, предоставив важнейшее дело, за которым должен был следить простым жалонерам.
Дебушировали с высот в долину полки, тянулись за ними орудия, зарядные ящики, фургоны — и все это в темноте, в беспорядке, с надсадными криками, с крепчайшими из русских ругательств, а Бутурлин в это время спал безмятежно.
Его разбудили только перед утром, когда стало известно, что к редуту, называемому «Новым», приехал сам Горчаков со всем штабом. Это было в два часа ночи, ровно за полчаса до начала наступления.
Не так много воображения нужно было для того, чтобы представить, где будет находиться хвост колонны в то время, как головная часть ее должна уж будет ввязываться в бой; даже и расчет движения по местности не представлял труда, так как дорога, по которой спускались с Мекензии войска, была единственной. И все-таки не хватило для этого воображения в штабе Горчакова, и расчет движения колонн сделан не был.
В стороне же от дороги густо торчали кусты дубняка и карагача, поднявшихся за лето от пеньков срубленных и спиленных деревьев, и здесь шли одиночки солдаты и офицеры, пробирались верховые, но ни колонны пехоты, ни тем более артиллерийские упряжки пускать здесь было нельзя.
Эта ночь перед боем прошла в непрерывном движении полков и батарей по дороге в долину, где должны они были занимать свои исходные места.
У всех солдат были полные манерки воды ввиду безводья тех гор, которые полагалось им захватить у неприятеля в результате утреннего боя.
Несколько икон божьей матери было в главной квартире, была и Касперовская, подаренная Горчакову архиепископом Иннокентием и особенно им рекомендованная, но Горчаков все-таки предпочел ей Смоленскую и перед ней на коленях в молитве провел ночь, прежде чем появился на бивуаках.
Спать, как Бутурлин, он не мог, слишком большая ответственность ложилась на него за исход предстоящего боя, но он мог бы окончательно продумать цели наступления, так как в диспозиции, полученной от него как Реадом, так и Липранди, эти цели указаны не были, напротив — было сказано, что после первых успешных действий наших войск им, главнокомандующим, будут даны на месте указания для дальнейших действий.
Он мог бы подумать и над тем, почему Реаду, задача которого атаковать Федюхины горы была гораздо труднее, чем задача Липранди, дано было в командование только двадцать пять батальонов, тогда как Липранди — тридцать один батальон… Ключом позиций правого фланга союзников являлись, конечно, Федюхины горы, сильнее укрепленные и занятые гораздо большим гарнизоном, чем гора Гасфорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78