Вскоре после этого он выступил в поход, так что еще пару месяцев она у нас оставалась. Мне довелось провести жизнь в тяжкие времена и нести свою долю тягостей, но эти месяцы - чуть ли не самые худшие на моей памяти. Не знаю, как бы я перенес их, если бы не друг, который появился у меня в школе как раз в то время, когда я становился все более молчаливым и скрытным и вовсе не имел друзей.
Однажды утром я обнаружил, что все ученики, собравшиеся на урок музыки, смеются, подталкивают друг друга локтями и называют наставника новой кличкой: "Стариковский учитель". И в самом деле, в комнате среди нас сидел на одной из скамеек человек, который в свои сорок пять лет и с седеющей бородой действительно выглядел слишком старым, чтобы познавать те начала, которым учат детей. Я сразу сообразил, что именно мне, всегда сидевшему в одиночестве, придется выставиться дураком, разделив с ним скамью; что ж, я притворился, что не возражаю, и сел к нему по собственной воле. Он кивнул мне, а я уставился на него в изумлении. Сначала - просто потому, что второго такого урода в жизни не встречал; а после уж мне показалось, будто я узнал его: он был в точности похож на Силена, нарисованного на большом кратере для смешивания вина у нас дома, - с задранным кверху носом, огромным толстогубым ртом, глазами навыкате, сильными плечами и крупной головой. Но выглядел он приветливым, и потому я, робко устроившись на скамье рядом с ним, спросил тихонько, не зовут ли его Силеном. Он повернулся, чтобы ответить мне, и я почувствовал потрясение, как если бы сердце мое вдруг озарил яркий свет, потому что смотрел он на меня вовсе не так, как большинство взрослых смотрит на детей, думая одновременно о чем-то другом. Он назвал мне свое имя, а потом спросил, как настроить лиру.
Я был рад продемонстрировать свои небольшие познания и, чувствуя себя уже накоротке с ним, спросил, почему он, такой старый человек, захотел прийти в школу. Он, вовсе не смущенный моим вопросом, ответил, что для старика куда более постыдно чем для мальчиков не научиться тому, что может сделать его лучше, - ведь у него было время узнать цену этого умения.
– А кроме того, - добавил он, - недавно ко мне пришел во сне некий бог и велел играть. Но не сказал, руками играть или душой; так что, сам понимаешь, я не вправе пренебречь ни тем, ни другим.
Я хотел послушать подробнее о его сне и рассказать ему свои, но он заметил:
– Учитель идет.
Во мне разгорелось такое любопытство, что на следующий день я не брел в школу, как обычно, а бежал бегом, чтобы прийти пораньше и поговорить с ним. Он пришел только перед самым началом урока, но, должно быть, заметил, что я его выискиваю, и на следующий день явился немного раньше. Я был в том возрасте, когда дети переполнены вопросами; дома отец редко находил время отвечать на них, Родоска этого делать не желала, а рабы не могли. Я выкладывал все их моему соседу по урокам музыки, и он всегда находил для меня осмысленный ответ, а потому некоторые из ребят, насмешничавших над нашей дружбой, сами начали вытягивать шеи и прислушиваться. Иногда, когда я задавал вопросы вроде того, почему солнце горячее или почему звезды не падают на землю, он отвечал, что не знает - и никто не знает, кроме богов. Но если меня что-нибудь пугало, он всегда находил разумные объяснения, почему бояться не нужно.
Однажды я заметил на высоком дереве возле школы птичье гнездо. Когда появился мой друг, я сказал ему, что собираюсь после уроков забраться туда и поглядеть, есть ли в гнезде яйца. Я думал, он меня не слушает, потому что в то утро он казался погруженным в собственные мысли; но вдруг он посмотрел на меня так пристально, что я даже испугался, и сказал:
– Нет, дитя, я запрещаю тебе делать это.
– Почему? - спросил я, ибо задавать вопросы ему было делом простым и естественным.
Он ответил, что с тех пор, как он сам был ребенком не старше меня, каждый раз, когда он сам или его друзья собирались сделать что-нибудь нехорошее, откуда-то ему являлся знак - и ни разу этот знак его не обманул. И он снова предупредил меня. Я был охвачен благоговейным страхом, впервые ощутив силу его натуры, мне даже в голову не пришло ослушаться. И довольно скоро ветвь, на которой было гнездо, обломилась и упала на землю - она прогнила насквозь.
Хотя ему никогда не удавалось сыграть лучше меня, ибо пальцы его не были так гибки, мелодии он заучивал намного быстрее, и вскоре наставнику больше не надо было обучать его. Когда он перестал приходить, я очень скучал за ним. Может быть, потому, что думал: "Если б он был моим отцом, так не стал бы считать, что я его позорю (он ведь сам уродлив), но любил бы меня и никогда не захотел бросить на горном склоне". Не знаю. Кто бы ни приходил к Сократу, неважно, по какому нелепому случаю, ощущал впоследствии, что его направил бог.
Вскорости после этого мой отец женился второй раз, на Арете, дочери Архагора.
Глава третья
Намного позже, когда я и другие юноши моего возраста стали эфебами [10], кое-кто говорил, что мы не имеем почтения к возрасту и обычаям, ничего не принимаем на веру и берем на себя смелость судить о различных предметах по собственному разумению. Не знаю. Человек может говорить только за себя. А я, помнится, считал большинство взрослых мужей людьми мудрыми - вплоть до того дня, когда мне исполнилось пятнадцать лет.
Мой отец ожидал на ужин друзей из своего кружка - гетерии, - и ему нужны были венки для гостей. Накануне я сказал ему, что смогу купить самые лучшие цветы рано утром, перед школой. Он засмеялся, понимая, что я ищу повода убежать без своего наставника, но все-таки разрешил - видимо, считал, что в этот час я встречу не так уж много соблазнов. Известно, что его самого в юные дни называли Мирон Прекрасный - наравне с обычным именем Мирон, сын Филокла. Но мой отец, как и все прочие отцы, полагал, что я моложе и глупее, чем был он в таком же возрасте.
В этот день он вполне справедливо догадывался, что мне хочется всего лишь посмотреть на флот, собирающийся на войну. Мы, ребята, говорили просто "Война", как будто со времени нашего рождения других войн и не было, поскольку это была новая рискованная затея Города, и уже само создание такой невиданной вооруженной мощи нам представлялось действительно войной. В палестре [11], по краям борцовской площадки можно было видеть, как люди в разговоре рисуют на земле маленькие карты Сицилии, которую собирались завоевать, дружественных и дорийских [12] городов, а также большой гавани Сиракуз.
Мой отец на войну не уходил, что меня удивляло: всадников еще не созывали, но многие из воинов, дабы не остаться в стороне, вызвались добровольно в качестве гоплитов [13]. Правда, он совсем недавно вернулся из похода - плавал с Филократом на остров Мелос, который отказался платить нам дань. Афиняне одержали победу, а жители Мелоса были полностью разгромлены. Я ожидал рассказов отца, мне хотелось говорить ребятам в школе: "Так сказал мой отец, он сам там был". Но он страшно раздражался, когда я приставал с расспросами.
В ту ночь я встал со вторыми петухами, когда звезды еще светили ярко, и постарался не перебудить весь дом - знал, что это рассердило бы отца, нас и так потревожили ночью. Собаки подняли громкий лай, нам пришлось подняться и проверить замки и засовы, но в конце концов никто так и не попробовал забраться в дом.
Я разбудил привратника, чтобы запер за мной, и вышел на улицу. В юности я всегда ходил босиком, как следует делать каждому бегуну, и вот, выходя из переднего двора на улицу, наступил на что-то острое. Но подошвы у меня были крепки, как бычья кожа, кровь не пошла, и я даже не остановился глянуть, что там подвернулось под ногу. В тот год мне предстояло выступать в длинном беге среди юношей на Панафинейских Играх, поэтому я бежал, стараясь соблюдать указания обучавшего меня наставника. После глубокого песка дорожки для упражнений бежать по мягкой уличной пыли было легко.
Даже в такую рань на Улице Панцирщиков уже горели лампы и дым над приземистыми трубами кузниц был подсвечен красным. Вдоль всей улицы стучали молотки - тяжелые молоты расплющивали металлические пластины, меньшие скрепляли их заклепками, а самые легкие насекали золотой орнамент, заказанный теми, кому он был по вкусу. Мой отец возражал против таких украшений - говорил, они часто задерживают на себе острие вражеского копья вместо того, чтобы отразить его в сторону и дать соскользнуть. Я бы с удовольствием зашел поглазеть на работу, но времени было в обрез только-только подняться в Верхний город и посмотреть на корабли.
Никогда еще я не бывал здесь так рано. Снизу стены выглядели огромными, словно черные скалы, и циклопические камни в их основании все еще хранили копоть от костров мидян [14]. Я миновал сторожевую башню и бастион и поднялся по ступеням к Портику [15]. В первый раз оказавшись здесь в одиночестве, я испытал благоговение - меня поразила его высота и ширина, и огромные пространства, теряющиеся во тьме; мне казалось, что я действительно ступил на порог богов. Ночь светлела, как темное вино, разбавляемое чистой водой; я уже мог рассмотреть цветную окраску под крышей, краски изменялись и углублялись в предрассветных сумерках.
Я вышел на открытое место рядом с Алтарем Здоровья и увидел крылья и треножники на храмовых крышах - они вырисовывались черными силуэтами на фоне жемчужно-серого неба. Здесь и там поднимались дымки - то ли кто-то приносил жертву, то ли жрец искал предзнаменования, - но никого не было видно. Высоко надо мной огромная Афина Предводительница смотрела из-под своего шлема с тройным гребнем. Пахло благовониями, пахло росой. Я прошел к южной стене и посмотрел на море.
Даль была тускла, как туман, но все же я видел корабли, потому что все их огни горели. На кораблях, ошвартованных у берега, огни зажгли для вахтенных, на тех же, что стояли на якорях, - для безопасности, слишком уж много их собралось. Можно было подумать, что Посейдон победил в старой борьбе с Афиной за обладание Городом и перенес его на море. Я начал считать их: те, что собрались у Пирея, и те, что лежали на вогнутом берегу бухты Фалера, и на якорях в бухте - но скоро сбился со счета.
Мне никогда еще не доводилось плавать дальше Делоса - туда я ездил в составе хора мальчиков танцевать в честь Аполлона. Меня переполняла зависть к мужам войска, которые уплывут испить чашу славы, а мне ничего не оставят. Вот таким, должно быть, видел флот мой прадед у Саламина [16], где бронзовый клюв его триремы [17] обрушивался подобно Зевсову орлу на корабли длинноволосых мидян.
В небе что-то изменилось; я повернулся и увидел, что за Гиметтскими горами затлел рассвет. Огни стали гаснуть один за другим, постепенно появлялись сами корабли, сидящие на воде, точно птицы. Когда наконечник копья Афины вспыхнул искрой огня, я понял, что нужно уходить, не то опоздаю в школу. Краски на статуях и фризах стали яркими, в мраморе появилось тепло. Как будто в этот миг громче зазвучала песня порядка, покрывая ночную тьму и хаос. Я чувствовал, как во мне поднимается сердце. Видя на воде эту гущу кораблей, я говорил себе, что именно они сделали нас тем, что мы есть, - предводителями всех эллинов. Впрочем, тут я остановил себя и, оглядевшись вокруг, подумал: "Нет, не так; но мы одни принесли в дар богам божественное".
Рассвет уже распахнул пламенные крылья, однако Гелиос еще не поднялся из воды. Все казалось светлым, бестелесным, и в мире царил покой. Я подумал, что надо бы помолиться перед уходом, но не знал, к какому алтарю свернуть, ибо, казалось мне, боги повсюду и все говорят одно и то же слово, словно их не двенадцать, а всего один. Я чувствовал, что вижу тайну, только не понимал, какую. Я был счастлив. Мне хотелось возблагодарить равно всех богов, потому я остался на месте и воздел руки к небу.
Спускаясь по ступеням, я словно очнулся - и понял, что опаздываю. Во всю прыть побежал на рынок и, быстро растратив отцовские деньги, купил фиалки, уже свитые в гирлянды, и немного стефанотисов; женщина задаром дала мне камышовую корзинку. За соседним прилавком продавали темно-синие гиацинты, на которые я оставил немного денег. Какой-то муж, выбирающий мирт, улыбнулся мне и сказал:
– Надо было их сначала купить, Гиакинт [18].
Но я лишь приподнял брови и прошел дальше, не ответив.
Рынок был полон народу, и все говорили. Я, как и любой другой, рад услышать что-нибудь новенькое; но я видел, что муж с миртом пробирается за мной следом, а кроме того, не хотел испытывать терпение отца. Словом, я поспешил, но не во всю прыть, чтобы не поломать цветы, и, озабоченный этим, не смотрел по сторонам, пока не добрался до дому.
Среди прочего я купил миртовый венок для Гермеса-охранителя, чтобы украсить к вечернему пиру герму. Это был очень старый Гермес, он стоял у ворот еще до нашествия мидян, и лицо его было, как на самых старых изображениях: с закрытым улыбающимся ртом, словно молодой месяц, с бородой и в широкополой шляпе путника. И все же, зная его с малолетства, я любил старичка, и его деревенский вид меня не смущал. Итак, я подошел к нему, роясь в корзинке, наконец нашел гирлянду и поднял глаза. Ясное утреннее солнце светило прямо на него. Я в ужасе попятился назад и сделал рукой знак против зла.
Кто-то пришел ночью и молотком разбил лицо на куски. Борода и нос исчезли, и поля шляпы, и фаллос на колонне; была отбита половина рта, и выглядел наш Гермес так, словно его изъела проказа. Лишь выкрашенные синим глаза остались на месте и глядели яростно, будто хотели заговорить. Повсюду валялись разлетевшиеся осколки, на один из них, должно быть, я и наступил, когда уходил в темноте.
В первом приступе ужаса я решил, что это сотворил сам бог, дабы проклясть наш дом за какое-то страшное прегрешение. Но тут же мне подумалось, что бог расколол бы изображение пополам одним ударом грома; нет, это поработали люди, и старались они изо всех сил. И только потом я вспомнил разбудивший нас среди ночи лай собак.
Отец, уже одетый, сидел за столом и просматривал свитки с какими-то счетами. Он принялся упрекать меня, ибо солнце уже взошло, но, услышав мои слова, бросился на улицу. Сначала, как я, сделал знак от дурного глаза, потом постоял молча какое-то время. Наконец сказал:
– Дом придется подвергнуть очищению. Должно быть, это сотворил какой-то безумец.
И тут мы услышали приближающиеся голоса. Наш сосед Фалин, с которым вместе были его эконом и двое или трое прохожих (все они говорили одновременно), выложил известие, что каждая герма на нашей улице осквернена, и на других улицах тоже.
Когда гомон чуть утих, отец произнес:
– Должно быть, это заговор с целью повредить Городу через его богов. За этим стоит враг.
– Какой еще враг, какой заговор! - возразил Фалин. - Или ты хочешь сказать, что кощунство вступило в сговор с крепким вином? Какой человек, кроме одного, бросает вызов законам из дерзости, а богам - для забавы? Но сейчас, накануне войны, это уже выходит за всякие рамки. Боги пошлют беду, от которой пострадает лишь виновный.
– Нетрудно догадаться, кого ты имеешь в виду, - отвечал отец, - но ты поймешь, что ошибаешься. Мы видели, как вино делает его сумасбродным - но не глупым; я верю оракулам Диониса.
– Ну, это - твое мнение. - Фалин терпеть не мог даже самого сдержанного несогласия. - Мы знаем, что Алкивиаду [19] все прощается… теми, кто наслаждался его расположением даже самое краткое время.
Не знаю, как собирался ответить ему на это отец, но тут он заметил, что я стою рядом, и, гневно повернувшись, спросил, не собираюсь ли я провести весь день, болтаясь по улицам.
Я позавтракал, позвал своего пестуна и отправился в школу. Можете догадаться, у нас с ним нашлось о чем говорить по дороге. Воспитателем у меня был лидиец по имени Мидас, который умел читать и писать; слишком дорогой раб, чтобы использовать его в качестве педагога, но мой отец не считал правильным отдавать детей на попечение рабам, которые более ни на что не пригодны. Мидас уже какое-то время копил деньги, чтобы выкупиться на волю, зарабатывая их перепиской речей для суда в свободное время; но стоил он дорого, думаю, добрых десять мин [20], так что пока не набрал и половины. Отец мой, однако, недавно пообещал ему, что, если он будет хорошо присматривать за мною до семнадцатилетнего возраста, то получит волю в качестве дара богам.
На каждой улице мы видели разбитые гермы. Люди говорили, что для такой работы надо было нанять целое войско. Другие отвечали - нет, это шайка пьяных бесчинствовала по дороге домой с пира; и снова мы слышали имя Алкивиада.
Перед школой собралась толпа мальчиков, глазея на тамошнего Гермеса. Это была хорошая герма, подаренная Периклом. Кое-кто из самых маленьких показывал пальцем, хихикал и визжал; тогда вышел один из старших учеников и велел им вести себя пристойно. Узнав своего друга Ксенофонта [21], сына Грилла, я окликнул его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51