Мальчишки окружили его.— Сначала нужно надёргать перышков с шеи красного петуха, — начал объяснять Сунагат. — Ну, петуха вы догоните, ноги у вас быстрые. Пёрышки прикладывают к крючку и обматывают ниткой. Концы нитки надо связать — и готово! Вот я для себя сделал…Мальчишки разошлись, а спустя некоторое время поисчезали. Каждому, видно, хотелось поскорее сделать мушку, опередить остальных. Один за другим они скрывались в уреме — и стремглав кидались в сторону дома.Сунагат, оставшись в одиночестве, искупался. Сажёнками он выплыл на середину плёса, смерил глубину: над водой остались только пальцы. Вынырнув, поозоровал, по-ребячьи бултыхая ногами. Поднятые им волны шумно набегали на прибрежную гальку.Вышел на другой берег, с разбегу ткнулся коленями в горячий песок.Сунагат был в том блаженном состоянии, когда мысли обрывочны, беспорядочны. Он думал о Фатиме, но ни одна мысль как-то не додумывалась до конца. Машинально нащупав в песке камешек, он кинул его в речку. Рыбья мелюзга, собравшаяся на прогретой солнцем отмели, бросилась в испуге врассыпную.Полузакрыв глаза, Сунагат смотрел вверх по течению Узяшты, туда, где узенькая лента речки казалась голубой, где синели отроги гор.Там, ударяясь о горные выступы, подмывая их, Узяшты образует глубокие ямы с водоворотами, а затем, побурлив среди валунов, превращается в Долгий плёс. Чуть ниже плёса на правом берегу речки двумя улицами вытянулся Ташбаткан. Одну из улиц, подгорную, называют Верхней, другую, прибрежную, — Нижней. Усадьбы живущих на Нижней улице ограничиваются речкой, их ограды — почти у самой воды.Дальше по течению перекаты сменяются плёсами, а урема — луговиной, где пашут землю и сеют зерно. Ещё дальше на правом же берегу расположена русская деревня Сосновка, а наискосок от неё, по другую сторону речки, раскинулось село Гумерово. Весной, в половодье, попасть в Гумерово можно лишь переправившись через речку на лодке — вброд её в это время не перейдёшь.Между аулом и селом Узяшты делится на рукава, протоки. Один из рукавов ташбатканцы перепрудили, чтобы вымачивать мочало… * * * Спустив в воду привезённые в этот день лубья, Самигулла направился к старику Адгаму, которого Ахмади нанял присматривать за прудом. В отсутствие хозяина Адгам пересчитывает, кто сколько привёз лубьев, определяет их сортность, потом Ахмади назначает за них цену. Старик соорудил себе на берегу шалаш из полубков, а в нём — нечто наподобие нар. Сейчас он пытался развести перед шалашом костерок.— Заедают комары к вечеру, никакого терпенья не хватает, — пожаловался старик Самигулле. — Только дым немного спасает.— А где бай? — спросил Самигулла, имея в виду Ахмади.— Уехал домой. Собирается завтра в степную сторону. А то ещё и в Уфу нацеливался.— С товаром?— С товаром. Медвежью шкуру тоже хочет взять с собой. Продаст какому-нибудь богачу.— К слову, набрёл я сегодня у Кызылташа на медвежью ловушку. Лежит на земле, завязки порублены. Несколько брёвен из середины вынуты, поперёк валяются. Кто, думаю, ловушку ставил? Может, кто из Тиряклов?— Вон как!.. Вагап вроде бы там насторожил. Не его ли ловушка сработала?— Кто знает… Могли и из баловства спустить.— Или ж это ловушка Ахмади-бая?— Так он же рассказывал — застрелил…— А мне сказал, что медведя придавило брёвнами, уж потом пристрелил.— Гм… Странное дело…Солнце стояло уже низко. Адгам решил воспользоваться попутной подводой, и они вместе отправились в аул.Подъезжая к дому, Самигулла увидел у себя во дворе на привязи осёдланного коня. «Чей бы это мог быть?» — удивился он. Быстро распряг свою лошадь, выгнал её, спутав, за ворота — иди, мол, пасись.Дома Салиха угощала чаем гумеровца Гиляжа. Тут же был вернувшийся с реки Сунагат. Самигулла отдал гостю салям, справился о здоровье и тоже сел пить чай.— Как, свояк, промысел? — спросил Гиляж.— Как сказать… Работаем вот да работаем, а дохода большого пока нет. На чай-сахар только.— Без этого тоже не обойтись.— А чем у вас люди сейчас заняты?— У нас дело с камнем связано. Жернова вытёсывают.— Цену за них, должно быть, дают неплохую?— Да, мельничный камень — вещь недешёвая. На прошлой неделе тукмаклинским мельникам свезли. Из Мензелинского уезда просьбу передали нам, просят три-четыре камня. Собираемся на следующей неделе выехать в ту сторону, коль ещё постоит хорошая погода.— Ай-бай! Далеко ехать-то!— Неблизко…Салиха вновь наполнила чашки чаем и, обращаясь к мужу, сообщила:— Езнэ приехал, чтобы пригласить всех нас в гости.— Что ж, очень хорошо, — бодро отозвался Самигулла. — Сказано же: зовут — иди, гонят — улепётывай. Не так ли?— Так, так, — подтвердил Гиляж.Сунагат молчал. Допив свой чай, он опрокинул чашку на блюдце и ушёл во двор. К приглашению отчима отнёсся он холодно, даже парой слов с ним не перекинулся. Надо сказать, после возвращения с завода он всё же сходил в Гумерово, повидался с матерью, но никакой радости в доме Гиляжа не испытал.Самигулла вышел проводить свояка. Сунагат тут же вернулся в дом.Отвязав коня и сунув ногу в стремя, Гиляж наказал:— Так вы постарайтесь поспеть к заходу солнца.— Ладно, — пообещал Самигулла.Салиха занялась приготовлениями к поездке: сбегала к жене Шагиахмет-бая, выпросила взаймы три пригоршни пшеничной муки, быстренько испекла пресные хлебцы — без гостинца ехать неудобно. Между тем Самигулла сходил за своей лошадью.— Ну, ты готова? — крикнул он жене, хлопотавшей в летней кухне.— Почти готова, запрягай лошадь.— Уже запряжена.Салиха кинулась в дом. Достав из сундука своё единственное сатиновое — с оборками — платье, она переоделась.— А ты что не шевелишься? — спросила она Сунагата, молча смотревшего в окно.— Я не поеду, апай.— Ах-ах! Это как понимать? — изумилась тётка. — Не совсем же чужие они тебе. Родная ж мать у тебя там. Была бы жива моя мать — за сорок гор побежала бы к ней, не то что в Гумерово. Пожилой человек, не считаясь с возрастом, приехал с приглашением, выказал тебе уважение, а ты нос воротишь. Некрасиво так-то!— Поезжайте без меня, — продолжал упорствовать Сунагат.— Ты посмотри-ка на него! — обернулась Салиха к вошедшему в дом мужу.— Что стряслось?— Шуряк-то твой отказывается ехать.— Раз уж мы собрались, давай вместе поедем. Посмотрим, что за угощенье приготовил свояк, послушаем, что скажет. На худой конец, и у нас есть языки, — принялся по-дружески увещевать Самигулла, памятуя, конечно, какие отношения сложились между его шурином и свояком.Ехать Сунагату не хотелось по двум причинам.Во-первых, он терпеть не мог Гиляжа. Не из-за отчима ли он попал к Кулагиным, испытал в пастухах все прелести собачьей жизни, и в дождь, и в осенний холод день-деньской дрог под открытым небом? «Из-за него, козлобородого, все мои беды», — не раз думал Сунагат. Правда, теперь он не раскаивается в том, что ушёл из дому. Работать на заводе ему нравится. А всё ж простить Гиляжа не может.Во-вторых, — и это, правду сказать, самое главное, — он не хотел ехать потому, что надеялся на встречу с Фатимой. В доме он останется один, езнэ с тёткой вернутся поздно, а то и заночуют в Гумерово. Возможно, Фатима заглянет по какой-нибудь надобности. В крайнем случае, нетрудно известить её, хотя бы через Асхата, что хозяева дома уехали…А в гости можно отправиться в любое время. К матери он сходит и без приглашения. «Я от Гиляжа не завишу, — думал Сунагат. — Это он от меня зависит. Если захочу, потребую от него, что мне причитается. Ведь есть в его богатстве и моя доля».Всё ж его уговорили ехать. Езнэ подкупил тем, что на Гиляжа смотрел тоже косо.— Подкуём мы его! — развеселился Самигулла. — Разорим на медовухе. Мне после работы, с устатку, она придётся в самый раз!— Я не из-за медовухи поеду, езнэ, а только послушавшись вас, — уточнил Сунагат.Тётка надела поверх платья елян, отороченный мехом норки, запеленала свою младшенькую. Мастурэ давно уже сидела в телеге. Но Салихе пришлось ещё сбегать к соседке, попросить, чтобы вечером подоила корову. Наконец, погрузившись в длинную тряскую телегу, на которой Самигулла возит лубья, тронулись в путь.— По такому случаю мог бы, езнэ, одолжить у Шагиахмета тарантас, — сказал Сунагат шутливо.— Не хватало ещё, чтоб я унижался перед ним! Да и не даст он, хоть петлю ему на шею накинь… * * * Гиляж пригласил в этот вечер двух своих братьев, живущих в Гумерове, двух компаньонов по торговле жерновами и только что отделившегося сына Закира. К прибытию гостей из Ташбаткана все они уже были в сборе, пришли с семьями. Встречать новоприбывших вышел во двор сам хозяин.В доме обе половины — и мужская, и женская — по-праздничному прибраны. На стенах — расшитые полотенца, хлопчатобумажные и пуховые. На перекладинах над нарами висят новые одежды, цветастые платки, отрезы ткани — вытащили из сундука, чтобы увидели гости. Нары в мужской половине покрыты большим нарядным паласом, вдоль стен разложены подушки.В женской половине и в сенях путаются под ногами ребятишки. Навстречу Сунагату кинулась пятилетняя дочь Сафуры. Он погладил её по головке, но ничего, кроме холодка отчуждённости, в сердце не почувствовал. Цепляясь за краешек нар, неуверенными шажками направился в его сторону и годовалый сын Сафуры. Сунагат задержал на малыше взгляд и, неожиданно улыбнувшись, подумал: «Этот мальчонка для здешних не пришлый, хоть мы и единоутробные братья. Ему в Гумерове выделят землю». Вновь отчётливо вспомнились Сунагату детские ссоры и драки с сыновьями Гиляжа, обидный выкрик, что ему здесь землю не дадут…Старшая жена Гиляжа умерла два года назад, дети её выросли. Сафура, нажившая здесь дочь и сына, была теперь в доме единоличной хозяйкой, сновала из одной половины в другую, ухаживая за гостями.Гостям сначала был подан чай. Но мужчины, предвидя, что будет ещё напиток покрепче, лишь слегка утолили жажду: как ни потчевал хозяин, чай пить не стали, опрокинули чашки на блюдца. Тогда Гиляж крикнул жене:— Убери самовар!Сафура прибежала из другой половины, проворно вынесла самовар, убрала чайную посуду и, встряхнув скатерть, расстелила её заново. Гиляж вытащил из-за печки бочонок с медовухой, поставил посреди скатерти. Сказал прибедняясь:— Особого угощения нет, побеспокоил вас ради этой малости. И Сунагатулла как раз в отпуске…Сафура подала деревянный ковшик с резной ручкой и большую чашу. Гиляж открыл бочонок. В ноздри ударил острый запах перебродившего мёда. Гиляж наполнил чашу, окинул взглядом сидевших кружком гостей.— Ну, будьте здоровы! — сказал он и, гулко глотая, выпил налитое. Затем, взяв на себя обязанности аяксы Аяксы — букв. «стоящий на ногах», тамада.

, стал наливать гостям.Вскоре мужчины захмелели. Старший брат Гиляжа бросил в поданную ему медовуху серебряный рубль и, протянув полную чашу обратно хозяину, запел: На горе Магаш, на кряжеЗеленеет девясил.Близких сердцу ты уважил —На веселье пригласил. — Живи! — вскричали гости.Этот крик словно послужил сигналом для другой половины дома: тоненькими голосами завели песню и женщины. Глава седьмая 1 Парни с Верхней улицы задумали устроить вечеринку. Сунагату об этом сообщил Зекерия. Сунагат с удовольствием примкнул к компании: эти ребята ему нравились, он общался с ними охотней, чем с молодёжью Нижней улицы. Он теперь вообще старался пореже проходить по Нижней улице, особенно мимо дома подрядчика Ахмади. Ему казалось, что начнутся разговоры — мол, ходит, высматривает ахмадиеву дочку, а это было бы оскорбительным для чувства, которое он испытывал к Фатиме.На Верхней улице живёт большей частью беднота, живёт дружно, друг друга здесь в обиду стараются не давать, и все одинаково не любят баев Нижней улицы — Шагиахмета, Багау, Ахмади, Усмана. Но бедны парни Верхней улицы, да веселы, горазды на всякие выдумки, на шуточки-прибауточки.Решив устроить вечеринку, ребята скинулись: кто три копейки выложил, кто пятак. Сунагат, дабы не осрамиться перед ровесниками, дал за себя пятнадцать копеек и за дружка своего Зекерию — гривенник. Пошли за покупками к Галимьяну, который теперь заимел лавку и считался в ауле богатым купцом. Галимьян заартачился, не хотел открывать лавку, — дескать, беспокоите по пустякам в столь позднее время, — но; ребята не отстали от него, пока не получили то, что хотели.Из лавки отправились прямиком к Ахмади-кураисту, гурьбой ввалились в дом. Объяснили, зачем пришли, попросили поиграть на курае. Ахмади, уже собравшийся ложиться спать, тоже поартачился, придумал отговорку:— Нет, не выйдет, братишки, курай у меня переломился…— Да нам хоть какой-нибудь звук, лишь бы поплясать! Так не уйдём! — настаивали ребята, и кто-то даже накинул на дверь крючок.— Мы ж с угощением, Ахмади-агай!Зекерия извлёк из-под полы бешмета длинную связку баранок и протянул хозяйке:— На-ка, енгэ, повесь пока на гвоздь.— И ставь самовар, енгэ!Зекерия выгреб из кармана горсть конфет:— Это тоже — к чаю!Хозяин сдался. Он достал с притолоки курай, подул в него, с сомнением покачал головой:— Не знай, получится ли с этим что-нибудь…Затем, набрав в рот из стоявшего у двери кумгана Кумган — высокий сосуд с носиком, как у чайника, использовался для умывания.

воды, впрыснул её в свою певучую трубочку. Присел на нары, опробовал инструмент, выдув протяжную мелодию.— Вот так-то лучше! — одобрили парни.— Ну, Ахмади-агай, давай-ка подровняем твои половицы!Хозяин заиграл плясовую. Парни ударились в пляс.Кто-то постучал в дверь.— Откройте!Узнали голос Талхи.— Откроем, коль ты с деньгами…— А сколько надо?— Двадцать копеек.Денег у Талхи не было. Побежал просить у отца. Усман-бай, узнав, зачем понадобились деньги, разгневался, даже пощёчину сыну дал. Чтоб помнил, с кем должен водиться.А в доме кураиста парни, наплясавшись досыта, разбились на кучки, оживлённо беседовали.Аитбай, обращаясь к хозяину, спросил:— Слышал — говорят, тёзка твой ловушку Вагапа обчистил?— Иди ты! Нет, не слышал.— Кто, говоришь, обчистил? — заинтересовался один из парней, уловивший слова Аитбая краем уха.— Да бузрятчик этот, с Нижней улицы.— С него станется! Украдёт и не покраснеет.— О чём речь? Кто украл, что украл?— Говорю же — Ахмади медведя украл.Теперь все обернулись к Аитбаю.— Так он же его застрелил!— А придавленного ловушкой медведя нельзя, что ли, застрелить?— Вот именно! Очень удобно: приставляешь ружьё, куда хочешь, и стреляешь, а?— Не-ет, ребята! Не украл он. Медведя-то можно считать хоть вагаповым, хоть ахмадиевым.— Что ты этим хочешь сказать?— А то, что Ахмади-бай винит в краже своего жеребчика Вагапа и Самигуллу. Они, говорит, конька зарезали и мясо съели. А голову, копыта и всякую там требуху Вагап сложил в ловушку для приманки. Потому Ахмади попавшего в ловушку медведя и забрал как своего. Сын его, Абдельхак, рассказывал.— Выходит, бузрятчик не проиграл.— Как же, проиграет он тебе! Он же не хуже того самарского вора…— Что за вор?— Есть сказка такая. Жили-были, говорят, два знаменитых вора. Один в городе Оренбурге, другой в городе Самаре. И решили они встретиться.— Дружбу, стало быть, завести, а?— Да. Вот однажды оренбургский вор отправился в Самару, отыскал того и говорит: «Рассказывают, будто ты очень ловко воруешь. Покажи-ка своё уменье». — «Нет, сначала покажи ты», — отвечает самарский.— Ишь ты!— Ладно, согласился оренбургский вор. «Ставь, — говорит, — свои условия». Самарский привёл его на берег реки и показал на дерево: «Вон там на верхушке ворон высиживает яйца. Заберись на дерево и вытащи яйца так, чтобы ворон не заметил». Оренбургский вор мигом забрался на дерево и вернулся с яйцами — ворон и не пошевелился.— Надо же! Вот это ловкость! А дальше?— А дальше оренбургский должен поставить своё условие. Думал-думал и, наконец, придумал. Показывает на человека, идущего по улице: «Оторви на ходу от его сапога каблук так, чтобы он и не заметил».— Алля-ля! Ещё и на ходу!— А самарский вор отвечает: «Зачем от его сапога отрывать? Я уже от твоего оторвал». И вытаскивает из кармана каблук от сапога оренбургского вора. Тот, пока на дерево слазил, оказывается, каблука лишился… Так вот, наш бузрятчик не хуже этого самарского вора. Не из тех он, кто проигрывает, — заключил Аитбай.Сунагат выслушал сказку, не проронив ни слова. Когда парни засмеялись, он тоже выжал улыбку, но чувствовал в душе неловкость, даже слегка покраснел от стыда: ведь речь шла об отце Фатимы.А парни продолжали промывать косточки подрядчика Ахмади, даже в родословной его покопались. Каждый старался сказать о богатее что-нибудь позлей. Хозяин дома, Ахмади-кураист, тоже вставил слово:— Всю жизнь он такой — за чужой счёт ест…— Материнскую линию тянет. У него дядья со стороны матери воры были известные.— И он в течение всего дарованного всевышним дня только о воровстве и думает. В прошлом году, рассказывают, Ахмади пытался у сосновского Ефима жеребчика оттягать.— Руки у него длинные, что твои жерди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38