Старуха ахнула:
— А што оно такое? Вроде овина?
— Дура! Разве есть в Унде овины?
— Тут нет, дак у нас есть.
Жена имела в виду свою родину — деревеньку близ станции Плесецкой, что по дороге от Архангельска в Вологду.
— Тьфу, глупая! Не знат, што тако президиум. Совсем отсталый человек. Хоть разводись, к едрене бабушке!
Старуха метнула глаза на ухват:
— Я те разведусь! Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не твой!
В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Никифор, всю жизнь сидевший на семужьих тонях, а теперь тоже по слабости здоровья пробавлявшийся вязаньем сетей.
Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на собрание не пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека вспухла, голова повязана жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку:
— Расскажи, Ронюшка, што там было-то?
Дедко Иероним принялся рассказывать обстоятельно, со всеми подробностями, а Никифор слушал, то и дело прикладываясь рукой к перевязанной щеке. Закончив рассказ, Иероним посоветовал:
— И ты вступай в кооперативное товарищество. Пока не поздно. Я вступил.
— Дак ведь меня не примут. Здоровья нет…
— Примут! — уверенно сказал Иероним. — Я замолвлю словцо! Понял?
Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то жесткий комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный дед Трофим, лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина служила семье с незапамятных времен. Давно собирался Дорофей сменить пух. Да где его взять?..
И от того дурацкого комка мысли Дорофея неожиданно приняли новое направление. Уже много лет не заглядывали ундяне ни на Новую Землю с ее птичьими базарами, моржовыми да тюленьими лежбищами, ни на батюшку Грумант — Шпицберген. Все плавали недалеко — возле Канина, Кольского полуострова. Богачи вроде Вавилы знали еще торную дорогу в Норвегию. И ходили туда больше как торговцы. Треску, основную промысловую рыбу, покупали у норвежцев, перепродавая в Архангельске.
А ведь бывало — Дорофей знал об этом по рассказам стариков — на ильин день из Архангельска отправлялись на Грумант лодьи с двумя-тремя десятками поморов и, пользуясь маткой — самодельным компасом, месяца через два высаживались на Шпицбергене. Строили избушку, ставили капканы на песцов, охотились на оленей, тюленей, белых медведей. Зимовали долгую полярную ночь, напевая у камелька свои грустные песни:
Остров Грумант — он страшон,
Он горами обвышон,
Кругом льдами обнесен
И зверями устрашон
Казалось, навсегда прошли времена, когда лодья Родиона Иванова, отважного морехода, бороздила воды близ северной оконечности Новой Земли. Еще в 1690 году он добыл у Шараповых Кошек 40 пудов моржовых клыков. Преданы забвенью в последние годы древние пути на Грумант, Вайгач и Колгуев, а о знаменитом Мангазейском ходе молодежь узнавала только из бывальщин глубоких стариков, которые в свою очередь слышали предания о походах за сибирскими соболями из уст предков. Да, забыты и океанские ходы, и волока через Канин и Ямал. Не бьют больше моржей мезенцы на далеких островах, не ходят на зимовках с рогатиной на ошкуев — белых медведей, не охотятся на диких оленей.
Теперь и судов таких, какие шили старые мастера-корабельщики, нет, да и, как видно, повывелись дерзкие и смелые люди, и больше заботились поморы о хлебе насущном, чем о заманчивых до замирания сердца дальних морских странствиях.
Об этом и думал Дорофей, вспомнив свою давнюю мечту сходить на Новую Землю, конечно, не только ради новой пуховой постели.
Может, при нынешней народной власти вспомнят ундяне, долгощелы и мезенцы о дальних ходах, о том, что в их жилах течет кровь землепроходцев? Может, кооператив и будет началом того, от чего изменится нынешнее скучное и бесцветное житье-бытье?
ГЛАВА ПЯТАЯ

1
Правильное начало — половина дела. Однако начинать было трудно. Кооператив Помор не имел ничего, кроме названия да списка членов.
Правленцы обошли рыбаков, вступивших в артель, и взяли на заметку все, что могло пригодиться. Около сотни рюж нашлось по сараям да поветям, но они нуждались в починке. На лед могло выйти ловить навагу до сотни рыбаков, а по опыту, проверенному годами, для успешного лова надо было иметь на каждого из них хотя бы по две-три рюжи.
Панькин ждал помощи от промысловой кооперации: перед отъездом Григорьев заключил с ундянами договор на промысел наваги.
Близился сенокос. Многие в деревне имели коров и овец и собирались на приречные луга косить сено. Свободных рук останется совсем мало. На помощь Панькину пришли пожилые рыбаки и рыбачки: взялись вязать сети.
За каких-нибудь полмесяца Панькин так убегался, измотался, организуя сетевязальное дело, что даже во сне ему мерещились эти окаянные, как он говорил, рюжи. Из них торчали то голова Ряхина, ехидно шипевшего: Кооператив тоже! Ни кола, ни двора!, то озабоченное с черной сыпью лицо Григорьева, который твердил: А навагу будем вывозить санным путем через Несь. И Панькин отвечал ему: Еще снастей нет, на дворе лето, а ты — вывозить!
Жена толкала Тихона локтем в бок и спросонья спрашивала:
— Тиша, с кем ты всю ночь воюешь? Спать не даешь! Угомонись!
Дорофей в глубокой задумчивости подошел к перевернутому карбасу и обстукал его борта. Они гудели не очень весело: дерево уже кое-где подгнило, потрескалось, швы разошлись, и кованые гвозди скалились, как ржавые зубы.
На такой посудине только топиться, — вздохнул Дорофей.
Давно забыл он свой карбас, плавая все время в море на шхуне, а теперь, видно, надо все же его чинить. Новый шить не из чего, да и некогда: косы приготовлены, стоят в сенях, отточенные по всем правилам — скоро им звенеть на лугах. А без карбаса сенокос немыслим: сено надо плавить домой по воде из далеких глухих урочищ.
Прежде семья пользовалась в сенокос лодками Вавилы…
А Вавила — вот он. Подошел неслышно: берег в этом месте мягок, торфянист.
— Каковы дела, Дорофей? — спросил не очень ласково. — Какая дума тебя согнула эдак-то? Раньше, бывало, глядел орлом!
Прислонился к промытому дождями днищу киндяковской развалины, метнул на кормщика пытливый взгляд. В бороде прячется усмешка.
Дорофей посмотрел сурово, не заискивая:
— Карбас собираюсь чинить к покосу.
— Пришел бы ко мне — дал бы. И латать не надо экое корыто! Дрова из него будут смолевые, жаркие! Только не придешь ведь. Гордость обуяла, к товарищам ноне причалил. Старых друзей побоку. Так или не так?
— Я друзьями не кидаюсь. Только ты, Вавила Дмитрич, другом не был мне.
— А кем же был?
— Ты — хозяин. Я — работник. Вот и все.
Вавила долго стоял молча, потом заговорил с обидой в голосе:
— Вот меня нынче зовут кулаком, эксплуататором. Будто я кому-то жить мешаю. Несправедливо это. Какой же я эксплуататор? С одной-то шхуной! Ежели бы флот имел. Ежели бы у меня тысячи рыбаков были! Хозяин… это ты верно сказал. Я — настоящий хозяин и этим горжусь. Вот ты подумай, с чего я начал жить? Ведь ничего у меня не было. Когда стукнуло двадцать годков, сшил первый карбас. Покойный Новик мне помог, царствие ему небесное. Добрый был мастер. Ну, сшил я карбас, связал поплавь на семгу, стал ловить с покойной матерью. Повезло в тот год. Семужки попало порядочно. Продал мезенскому купцу Плужникову. Появилась деньга. Завел два ставных невода. Шестерых мужиков подрядил семгу ловить, платил им по совести, а остальное — в кубышку. Понимаешь, в том-то и есть достоинство хозяина, чтобы бережливым быть, деньги копить, дело расширять. Рублик к рублику! Не как иные: появилась копейка — пропьют, прокутят с бабами… Да ежели знаешь, я и в пище был экономен, одну обувку-одежку по два года с плеч не снимал… Заплата на заплате! Ведь помнишь это?
Дорофей молчал, отдирая засохшую корочку старой смолы от борта карбаса. Но смола не поддавалась усилию, прикипела к дереву, казалось, навсегда.
— Ну вот, — не дождавшись ответа, продолжал Вавила, — на свои сбережения я приобрел зверобойные лодки-шестерники, две винтовки, подрядил мужиков пойти бить тюленя. А тем временем салотопню стал строить. Опять же своими руками. Во какие бугры были от топора на ладонях! А в мечтах была шхуна. Уж так мне хотелось свое судно иметь, в море ходить! И добился своего. А чем? Бережением да расчетом. Без этого, брат, никуда. Вот те и кулак, вот те и эксплуататор! А в голодное время кто давал мужикам провиант? Да ты и сам не раз приходил ко мне. У тебя нет, а у меня есть. Потому что я хозяин. А у тебя характер другой. Ты душой предан морю, а хозяйствовать по-настоящему тебе не дано. Вот и раскинь мозгами: эксплуататор ли я?
— Все вроде так, Вавила Дмитрич, — покачал головой Дорофей. — Об одном ты только забыл сказать.
— Это о чем же? — насторожился Ряхин.
— О том, что две трети заработка рыбаков ты присваивал себе, а им отдавал лишь единую треть. Вот откуда твои доходы. И одной, как ты говоришь, бережливостью капитала тебе никак бы не сколотить. У рыбаков выхода не было — шли к тебе. А ты этим пользовался. Вот в чем суть.
— Выхода у них не было, верно. А я-то при чем? И опять пораскинь мозгами: если бы я не создал крепкое хозяйство, то рыбакам и вовсе бы трудно было. Ты пойми одно: в каждой деревне должен быть крепкий хозяин… Теперь хозяином у вас будет кооператив. Но что-то сомнение берет меня: сможете ли управлять. Ну а я, видно, как эксплуататор, нонче должен бедствовать. Думку таю, Дорофей, уйти от вас, потому что нет мне теперь жизни в родном селе.
— Куда же ты уйдешь?
— А куда-нибудь, — Вавила помедлил, подумал, что не в меру разоткровенничался с Дорофеем. — Уйду в город, наймусь в какую-нито артель. Сапожником стану…
— Чегой-то ты хитришь, Вавила Дмитрич.
— Нечего мне хитрить. Лавки отберете, суда — тоже. Что мне здесь делать? Рюжи под лед затягивать — не мое дело. Не привык, да и возраст не тот.
— Умеешь ли сапоги-то шить? — усмехнулся Дорофей.
— Научусь. Дело нехитрое.
Опять помолчали. Ветер тянул с реки — холодный, широкий. Вавила спросил:
— Я тебя чем-нибудь обидел? Скажи начистоту.
— Обид не было. Относился по-доброму.
— Так почему же все-таки ты перекинулся в кооператив?
Дорофей вздохнул:
— Плавал я у тебя долго и вот с чем остался, — он кивнул на карбас.
— Я бы мог для тебя заказать новый.
— С протянутой рукой я не обучен ходить. Ты это знаешь.
— Знаю. — Вавила насупился, посмотрел на носки крепких добротных сапог, сшитых надолго, с голенищами-крюками. — Хитер ты, брат, и неискренен.
— Перед кем?
— А хошь бы передо мной.
— В чем?
— Когда уловил нутром, что дела мои плохи, — оставил. К другим переметнулся. Гибель мою почуял?
Дорофей посмотрел ему в глаза отчужденно:
— Не то говоришь. Новую жизнь чую. Мне с ней по пути.
— Может, сходишь, со мной на сельдяной промысел? Хотя бы в последний раз? Плату положу хорошую.
— Нет, не пойду. Теперь уж поздно. Пятиться назад не умею.
Вавила, сутулясь, пошел прочь, уже на ходу бросив:
— Ну и оставайся у разбитого корыта. Наголодуетесь с Панькиным.
Дорофей с досадой махнул рукой. Когда Ряхин ушел, он присел на днище и задумался, глядя вслед купцу: Нет, Вавила, сапожником ты не станешь. Не та стать, не тот характер…

2
Конечно, Вавила никогда бы не стал мастеровщиной-сапожником. Дорофею он сказал об этом ради красного словца, чтобы понятнее и убедительнее выразить неприязнь к соседу и ко всему, что теперь происходило в Унде.
В этой жизни, которая, подобно шторму, налетела на тихое рыбацкое село и все поставила с ног на голову, взломав вековые устои и усложнив взаимоотношения людей и многие привычные понятия, Вавиле надо было нащупать безопасный фарватер. Вести промыслы самостоятельно и независимо стало трудно. Добровольно отказаться от нажитого имущества, передать его бедноте, уступить ей главенствующее положение в промыслах он не мог.
Но где же этот фарватер? Никто не обставил его ни буями, ни бакенами, и в глубине таятся подводные камни и перекаты. Только сделай неверный маневр парусами и рулем, и вдребезги разобьется твоя ладья…
И тут народная мудрость подсказала Вавиле выход из создавшегося положения. Смысл ее заключался в трех словах: Клин клином вышибают!
Надо создать, другой кооператив. Чего же проще, и как это он не додумался сразу! В этот, не панькинский, а ряхинский кооператив следует вовлечь зажиточных рыбаков, которые работают единолично, и на собрании в артель Панькина не вступили.
Вавила заперся в комнате и весь вечер обдумывал все, писал, щелкал на счетах, а рано утром поспешил к Обросиму.
Обросим, несмотря на летнюю пору, подшивал старые валенки. Ряхин удивился, застав его за таким занятием.
— Не по сезону работенка! — пренебрежительно заметил он, садясь.
— По известной пословице, Вавила Дмитрич: Готовь сани летом… — возразил Обросим, невозмутимо ковыряя шилом.
Вавила положил ему руку на плечо.
— Бросай свои валенки. Есть дела поважнее.
Обросим посмотрел на него, приметил нездоровую бледность лица и какой-то лихорадочный сухой блеск в глазах и покачал головой: Не спал, видно, ночь.
— А говорили, Вавила Дмитрич, что ты уже подался за селедкой. Что за дело такое? Чего придумал? — Обросим сунул валенки под лавку, смахнул со стола обрезки войлока и снял фартук.
— Не придумал. Жизнь заставила, — Вавила достал из кармана несколько листков бумаги, исписанной, испещренной цифрами. — Вот гляди. Тут все расчеты. — Он положил бумаги перед хозяином.
Обросим, достав очки из кожаного потертого, лоснящегося футляра, долго разбирал неровный и корявый почерк, но ничего уразуметь не мог.
— Экая филькина грамота. Растолкуй, что к чему.
— Слушай. Тут, на этих листках, планы нашей новой жизни. Я задумал организовать в пику панькинскому кооперативу другой, наш кооператив.
— Вот как! — Обросим сначала обрадовался, но тут же засомневался. — А какой в этом резон? И разрешат ли?
— Почему не разрешат? Мы, как сознательное советское купечество, — Вавила улыбнулся при этом, — и зажиточные, тоже сознательные рыбаки, создадим на паях товарищество. Имеем на это право? Имеем!
— И тогда что же, в Унде образуются два кооператива?
— А хоть десять. Был бы толк.
— Ну голова-а-а, — Обросим удивился такому озарению, что пришло в голову Вавиле. — И как же ты будешь сколачивать эту артель?
— Не я, а мы. Дело кол-лек-тив-ное!
— Дак ведь главным-то закоперщиком, по-нонешнему председателем, будешь ты?
— Не обязательно. Кого изберем.
— А паи какие вносить будем?
У Вавилы было и это предусмотрено.
— В панькинской артели мужики вносят по двадцать целковых. Разве это паи? Курам на смех! Медная у них артель, на гроши сработана, на живую нитку. А у нас будет золотая.
— Да ну-у?
— Мы станем вносить… ну, скажем, по шестьдесят рублей с носа. У кого денег нет, к нам не сунется. Но кто уж придет, тот внесет деньги, и оборотный капитал у нас будет много больше. У Панькина вступили в товарищество сто двадцать рыбаков, а насобирают они паев от силы тысячи полторы-две. Ведь у многих денег еще нет, их надо заработать. Ну а мы, ежели запишутся в наш кооператив человек шестьдесят, соберем три тысячи шестьсот рубликов. Видишь? Теперь прикинем, какое у них есть промысловое имущество. Окромя рваных рюж, дырявых карбасов да лодок ничего боле. У нас же — шхуна, бот, тресковые елы, карбаса, ставные невода, твой засольный пункт, мой завод. Его я им в аренду не дам, передумал теперь. Вот и прикинь, как будет выглядеть наша золотая артель против ихней медной! Понял?
— Понял. Ну, голова! — похвалил Обросим.
— Кто побогаче да покрепче, может внести не один пай. И средства промысла — суда, снасти и все другое, тоже перечтем на паи. У каждого в деле будет своя доля.
— Понятно, — Обросим оживился, глаза у него заблестели, забегали. — Но ведь ты, Вавила Дмитрич, опять всех обойдешь, как рысак без упряжки.
Ряхин насторожился:
— Как так?
— Да так. Ты наверняка внесешь не один пай, да еще шхуна, бот, снасти, салотопня и все прочее — твое. Сколько же ты паев тогда наберешь? Все доходы у своего кооперативного товарищества ополовинишь.
— Ну это ты преувеличиваешь. Однако скажу начистоту: есть закон коммерции. Он говорит: прибыль получают на вложенный капитал. Больше капитал — больше и проценты. Это тебе должно быть понятно. И ты получишь доход при распределении прибылей. У тебя ведь тоже кое-что имеется. Тебя не обидим. Панькин для своей медной артели будет просить ссуду у государства, а мы без нее обойдемся. У нас есть чем ловить рыбу и зверя бить. В долги влезать нам ни к чему.
Обросим некоторое время молчал, видимо, прикидывал, какие выгоды может принести золотая артель лично ему. Наконец он согласился.
— Дело, как видно, стоящее.
— Конечно, стоящее! И, между нами говоря, — продолжал Вавила, — это будет объединение крепких, зажиточных хозяев. А у Панькина кто? Голь перекатная! Все бывшие покрученники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67