С возвращеньицем!
Узнав о приезде Ивана, к ним спустился со второго этажа сосед Андрей Котцов. Получив два дня отдыха, он был навеселе, ощущая полную свободу: жена на работе, дети в школе.
— Привет солдату! — сказал он, садясь на широкую лавку.
— Здравствуйте, Андрей Максимович, — ответил Иван. — Садитесь к столу.
Андрей не заставил себя упрашивать, поднял стопку.
— По случаю демобилизации из Советской Армии! С прибытием на родную землю!
— Все плаваете? — немного погодя, спросил Иван. — На Боевике? Что за судно?
— Приемо-транспортное судно. В каботажку ходим. Хочешь ко мне в команду?
Климцов помолчал, подумал.
— Пока отдохну. Там будет видно.
— Тоже верно. Где воевал? — спросил Котцов.
— Я не воевал, не пришлось…
— А, да… — Андрей махнул рукой и рассмеялся. — Оговорился. Прости. У нас, у фронтовиков, в привычку вошло: как встретимся, то первый вопрос — где воевал, на каком фронте. Да-а-а. А мы, брат, с Дорофеем Киндяковым хватили горячего. На боте плавали всю войну. Теперь он там под берегом стоит.
— Вьюн? Знаю. Мы с ребятами играли на нем в моряков, когда я в школе учился.
— И теперь сопленосые играют. Пусть. Может, вырастут — станут морскими скитальцами. Однако нынче деревянному флоту пришел конец. Отслужили свое бота и шхуны… Я тоже мечтаю плавать на тральце «Тралец — тральщик (жаргонное) ».
Климцов одобрительно заметил:
— А что? Вы можете. Возраст еще позволяет.
— Могу, — Андрей захмелел, стал развязнее и откровеннее. — Верно ты оценил! А другие не ценят. Вот недавно было: парторг Митенев предлагал с капитанов меня снять, — я временно вожу судно, заменяю Дорофея, он клуб строит. А почему? Да потому, что шторм был, ночь, ни черта не видать… Не нашел елу с рыбаками… Вот за это самое и взъелся Митенев. Он, брат, у нас всему голова. Его даже Панькин побаивается.
— Это какой Митенев? — спросил Иван. — Бухгалтер, что ли?
— Он не только главбух, но и партийный секретарь. С ним ухо надо держать востро. Строгий мужик, волевой. Одним словом, как это сказано?… Во-люн-та-риз-ма. Ишь ты как!
— Зря наговариваешь, Андрюха, — сурово одернула мать. — Почто лишнего выпил? Митенев хороший мужик, деловой. Знаю его с малых лет. А тебя поделом постращали: судном ты правил, видать, неважно. На праду не обижайся. От правды отстанешь — куда пристанешь?
Котцов в изумлении уставился на Екатерину Прохоровну:
— И ты, мать, в ту же дудку? Вот не ожидал… А еще соседка!
— Соседка — не соседка, а думай, что говоришь.
Котцов помолчал, поводил пальцем по узору клеенки на столе, потом, положив руку на плечо Ивана, вернулся в своих воспоминаниях к войне:
— А мы с Дорофеем на боте плавали… Мины — не мины, обстрел — не обстрел — идем! Мы маленькие, в нас снарядом попасть трудно.
И вдруг он запел:
Р-растаял в далеком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля-я-я…
Иван стал подтягивать. Мать смотрела на них и улыбалась, чуть-чуть захмелевшая. Тихонько гладила руку сына своей сухонькой рукой с выпуклыми прожилками вен. Песня кончилась. Иван сказал:
— Председатель мне квартиру обещал. Вези, говорит, семью — жилье дадим.
Мать ничего не успела сказать, перебил Котцов.
— Какая квартира? Да ты что, в самом-то деле? Здесь живи, с матерью. Весь низ пустой. А дом еще крепкий.
— Верно, низ-от пустой, — сказала мать нерешительно. — Но как тут жить-то? Везде хлам, печи развалились… С военной поры пустует полдома. Во всем низу я одна живу…
— Ну и что? — продолжал Котцов. — Печи можно поправить, хлам выкинуть. А ну, пойдем поглядим!
Он повел Ивана осматривать пустующее помещение.
В одной маленькой в два оконца комнате печь была цела, но вынуты несколько половиц в войну на дрова. В другой был разрушен дымоход печки. На полу валялись битые кирпичи, стекла, старые рассохшиеся ушаты, ломаные горшки и чугуны, обрезки кожи, сапожные колодки и другой мусор.
— Тут сапожник жил в войну-то, — пояснила Екатерина Прохоровна. — Умер в сорок пятом зимой от сердца…
— Ну вот, чем не жилье? Руки у тебя есть? Есть, — говорил Андрей. — Я приду помогу. Хлам выкинем, печи починим, пол переберем, все выбелишь, выкрасишь. Живи да радуйся! Председатель тебе лучше ничего не даст. К какой-нибудь вдовушке определит на постой.
— Пожалуй, в ваших словах есть резон, — не очень решительно согласился с ним Климцов. — Надо подумать.
— Думай. Думать никогда нелишне. Ну, будь здоров, сержант Климцов! — сказал Андрей. — Я пойду еще кое-куда.
Он в тот день загулял. Сначала навестил одноногого Петра Куроптева, кавалера двух орденов Славы. От Куроптева попал в гости к Офоне Мотористу, потом еще к кому-то. В пьяной болтовне он все обижался на Митенева и приписывал ему волюнтаризм, значение которого и сам не очень ясно представлял, однако слышал от других такой термин.
Переходя от одного дома к другому, Андрей старательно обходил сторонкой здание почты, чтобы жена не засекла его в окно. Однако она узнала, что муж закутил, разыскала его и, наградив тумаками, увела домой.
А разговоры о волюнтаризме все-таки докатились до ушей Митенева.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Дмитрий Викентьевич Митенев по утрам любил пить простоквашу. От чая отказывался, говоря, что он расслабляет организм и дает склонность к простуде, если его выпить зимой перед тем, как выйти на мороз. Жена, придерживаясь своих правил, выпивала чаю кряду по пять-шесть чашек. Вкусы и привычки у них были разные, хотя они прожили вместе уже более тридцати лет. Жена любила рыбу печорского посола, с запашком, которую муж терпеть не мог. Он питал слабость к соленым грибам, она — к маринованным. Жена любила прохладу и чистый воздух в избе и в отсутствие мужа открывала настежь все форточки, а он наглухо закрывал их, боясь сквозняков. Единственное, что их объединяло, так это привязанность к Унде. Митеневу однажды предлагали работу в областном центре, в рыбаксоюзовской бухгалтерии, но он отказался от нее, считая, что лучше Унды на свете другого места нет, и жена вполне искренне согласилась с ним.
Жена старалась никогда не перечить супругу и не раздражать его, потому что характер у него был вспыльчивый и, придерживаясь старинных домостроевских правил, Дмитрий Викентьевич иногда на нее даже прикрикивал. Супруга находилась вроде бы в подчиненном-положении, но эта подчиненность была внешней. На все случаи жизни у нее имелось свое мнение, и она все делала по-своему, принимая замечания мужа со снисходительной усмешливостью. Он считал хозяином в доме, главой семьи, себя, а она-то знала, что он вовсе никакой не хозяи и не глава, так как совсем ушел в свои правленческие дела и являлся в избу только есть да спать. Все хозяйство лежало на плечах супруги.
У них было двое детей, сын и дочь. Выучившись и оперившись, они оставили родительский кров. Сын, окончив рыбопромышленный техникум, плавал тралмейстером на БМРТ «БМРТ — большой морозильный рыболовный траулер », а дочь выучилась на фельдшера и вышла замуж за бригадира строителей в Архангельске. Город перестраивался, по генеральному плану реконструкции, на смену ветхим деревянным строениям вырастали высокие каменные дома, и профессия строителя была здесь в большом почете.
Каждый год супруги Митеневы ездили в областной центр. Сына редко заставали дома. Следуя поговорке рыбаков, он по четыре месяца держал нос по волне. А целиком поговорка была такая: Лови рыбу стране, деньги — жене, а сам — нос по волне. Сын зарабатывал прилично, квартиру обставил богато. Но жена у него была особа заносчивая, к свекру и свекрови относилась со сдержанной холодноватой вежливостью, и они не любили жить в сыновнем доме в его отсутствие, обычно останавливаясь у дочери, в ее уютной, хотя и тесноватой, квартирке в новом доме.
Дмитрий Викентьевич каждый год замечал перемены во внешнем облике Архангельска, удивлялся масштабам строительства и невольно думал о том, что село Унда, центр известного рыболовецкого колхоза, не в пример городу сохраняло прежний вид, заданный еще прадедами. Это кое-кому нравилось, особенно туристам и участникам разных экспедиций, изредка приезжавшим сюда собирать старые доски, — иконы, фольклор и рукописные книги. Они даже восхищались первозданным видом поморских изб и расточали по этому поводу охи и ахи. Пожалуй, только мосточки да теперь еще строящийся клуб были приметами нового в Унде. Переустройством деревни заниматься пока было не по средствам и не по силам: деньги шли на расширение промысловой базы.
Митенев был человеком старой школы, как он говорил иногда о себе в доверительных беседах с Панькиным. Тот прекрасно понимал, что именно хотел этим сказать главбух, однако не без лукавой подначки пытался уточнить:
— О какой школе ты говоришь, Дмитрий Викентьевич? Расшифруй, брат, это не совсем понятное для меня выражение.
Митенев смотрел на него серыми глазами и невозмутимо отвечал:
— Помнишь, как, бывало, в кооперативе мы экономили каждый рубль? Я как бухгалтер немало с тобой повоевал! Ты, Тихон, не в обиду будь сказано, не умел экономить денежки-то. Из ссуд да авансов не вылезали.
— Так ведь я на дело.
— А и на дело, да не всегда расчетливо.
— Что старое вспоминать!
— Вспомнить и старое не мешает, — так же невозмутимо продолжал Митенев. — Метода у тебя и нынче та же осталась. Приспичит тебе — выложи деньги на стол тотчас же. Затеял строить клуб, а суда покупать собираешься. С клубом-то можно бы и погодить…
— Это кто говорит-то? — Панькин насмешливо щурил глаз на своего помощника. — Это кто говорит-то? Секретарь парторганизации! Совсем отсталые настроения. Клуб нужен, брат ты мой, дозарезу! Молодежь его просит. А она все смотрит на города. Там, видишь, культура, то да се… А у нас что?
— И как бухгалтер и как парторг говорю, что со строительством клуба можно было бы повременить. Главное — промысловая база!
— Не согласен, — упрямо сказал Панькин. — Никак с тобой не согласен. Вот надо бы еще провести водопровод с Гладкого озера. Станцию насосную соорудить.
— А не погоришь ты с этим водопроводом? — Митенев сложил над столом руки лодочкой. — Вот тебе твое Гладкое озеро. Воды в нем — с пригоршню. Твои насосы выкачают ее за неделю и останешься на мели.
— Ну, не скажи. Гладкое озеро питается подземными ключами. Пригласим гидрологов, проверим.
— Гидрологические изыскания тоже денег стоят. Надо, чтобы лишний рубль шел в распределение доходов.
— Жила ты, Дмитрий Викентьевич, — с огорчением сказал Панькин, хотя в глубине души одобрял действия Митенева, его прижимистость и расчетливость, а главное — убедительность в доводах. — Времена нынче другие, масштабы жизни тоже.
— Экономия в любые времена, при любых масштабах не помешает. Сам знаешь, от зверобойки нынче дохода мало. Деньги надо беречь на черный день. Иное дело не мешает и притормозить… А отдача от задуманных тобой объектов? Сколько дохода даст водопровод? Копейки со двора. Одни убытки.
Осмотрительность и непробиваемая мужицкая скуповатость Митенева иной раз тормозили председательские нововведения. Но, поразмыслив спокойнее и глубже, Панькин убеждался в его правоте.
Так было, например, в прошлом году, когда Панькии задумал построить близ семужьих тоней новый засольный пункт и пекарню для выпечки хлеба рыбакам. Митенев прикинул, во что это обойдется и привел такие доводы:
— Посольный пункт может пока находиться в старом помещении. Надо только починить крышу да перебрать пол. А стены еще крепкие, не один десяток лет простоят. Ну, а что касается пекарни, то строить ее там и вовсе нет расчета. Рыбаков, что сидят на тонях, от силы человек сорок, находятся они там не больше трех месяцев в году. Сколько надо в день рыбаку хлеба? От силы буханка, если с приварком. Значит, в сутки требуется испечь сорок буханок. И для них ты хочешь строить пекарню и держать там работников сезонно, три месяца? Ох, умная головушка! Какая нам от того выгода? Рыбкооп ту пекарню на свой баланс не возьмет — нерентабельно. Не лучше ли возить хлеб из села?
— Ты все о выгоде думаешь. А люди? — хмурился Панькин.
— А люди тебе скажут то же самое. Они видят, что выгодно для колхоза, а что нет. Поставь-ка на общем собрании вопрос — сам увидишь.
Пришлось и тут согласиться с Митеневым.
Прижимистость Митенева сохранилась с давних времен, когда первый рыбацкий кооператив испытывал финансовые и иные затруднения. Теперь колхоз ворочал сотнями тысяч, а Митенев придерживался своей старой школы. Панькин был предприимчив и порывист, Митенев осторожен и расчетлив. Один дополнял другого.
Перед самой войной Митенева избрали секретарем колхозной партийной организации, и на этом посту он оставался до сих пор. Дмитрий Викентьевич был коммунистом с большим стажем, всегда находился в курсе дел, прекрасно знал хозяйство и видел насквозь каждого человека. Все привыкли к тому, что он, партийный секретарь, прилежен и аккуратен, не даст никому спуску, не сделает послабления, кто б ты ни был. Он своевременно доводил до исполнителей партийные директивы и решения, каждый месяц проводил собрания и заседания бюро, числился в районном активе, был избран членом райкома. Каждая бумажка у него подшита в папку, все коммунисты имеют постоянные партийные поручения. Словом, Митенев — примерный в районе секретарь колхозной партийной организации.
Услышав, что подгулявший Андрей Котцов приписывал ему волюнтаризм, Дмитрий Викентьевич встревожился. Сначала он подумал: Стоит ли придавать этому значение? Пустая болтовня Котцова, да еще в пьяном состоянии. Но, хорошенько поразмыслив, решил, что спускать такое нельзя.
Он заглянул в справочник и еще больше огорчился, уяснив для себя значение этого термина. Андрюха-то сболтнул спьяна, но люди-то ведь слышали. В деревне всякое лыко в строку, любая кличка прилипает намертво и к детям, и к внукам перейти может. Еще обзовут меня волюнтаристом навечно.
Обеспокоенный необходимостью сохранить в чистоте свое доброе имя, он решил поговорить с Котцовым.
— У меня к тебе два вопроса. Первый. Зачем пьешь?
Андрей Котцов явился к парторгу вполне трезвый, загул у него прошел, и теперь он чувствовал себя виноватым перед всеми.
— Прекратил я это занятие, Дмитрий Викентьевич, — сказал Котцов. — Теперь веду трезвую жизнь.
— Смотри! — многозначительно сказал Митенев. — Теперь второй вопрос — чего треплешься? Позоришь меня перед людьми?
— Ва-а-ас? — протянул Котцов с искренним удивлением. — Что-то не припомню. Быть не должно.
— Было! Люди не врут.
— Ей богу, не помню…
Митенев насупился:
— Ты знаешь, что такое волюнтаризм? Сам-то хоть понимаешь?
— Волюнтаризм? Нет, не ведаю. Но уж ежели употребил такое слово, прошу прощения.
Голос у Котцова был виноватый, и даже подавленный, но в его глазах Митенев приметил ехидную смешинку — малюсенькую, еле заметную, и от того насупился еще больше.
— Так что же такое волюнтаризм? — переспросил он холодно, не по-доброму.
— Так разве я понимаю?
— Слова надобно употреблять к месту. Всякое неуместное слово может повредить тому, кто его говорит, да и другим тоже… Волюнтаризм — это мне ни к чему. Ну а требовать с вашего брата, как мне по должности положено, буду! Так и запомни, да и другим передай. Поскольку требовательность — основа порядка. Ежели я как секретарь партийной организации не буду требовать, чтобы все у нас в колхозе шло ладом, да Панькин как председатель, да и сельсовет с правлением не потребуют, никакого порядка, никакой организованности не будет. Понял?
— Понял. Еще раз прошу прощения. Что и было, так без злого умысла…
2
Иван Климцов, пожив у матери с неделю и отдохнув, принялся ремонтировать одну из пустовавших в доме комнат. Выбросил хлам, осмотрел печь, стены и пол, и пошел в правление просить материал для ремонта. Панькин дал ему тесу, кирпичей, мела и даже дефицитной половой краски. Мать Ивана договорилась с Немком, глухонемым Евстропием Рюжиным, и он вечерами переложил у Климцовых печь, починил дымоход и остеклил рамы. Сосед Андрей Котцов сдержал слово — помог перебрать пол. Иван покрасил его и с очередным рейсом АН-2 улетел за женой.
Вернулся он быстро, мать едва успела просушить жилье после ремонта. Жена Тамара привезла трехгодовалого сынишку и два узла: в большом — подушки да кое-что из одежды, а в малом — репчатый лук. На Крайнем-то Севере цингой бы не заболеть, — высказала она опасение. Тоже мне, нашлась южанка! — пошутил муж. А что? Наш район по сравнению с Ундой — юг. У нас садоводы-любители даже яблоки выращивают. — Пробовал те яблоки. Рот на сторону сводит, такие кислые… — посмеивался Иван, — а впрочем, лук — это хорошо.
Купили в промтоварном магазине диван-кровать, четыре стула, круглый стол, трюмо, электроплитку и чайник, истратив на это почти все сбережения, и началась послеармейская семейная жизнь Ивана Климцова.
Для начала Панькин послал его на стройку клуба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Узнав о приезде Ивана, к ним спустился со второго этажа сосед Андрей Котцов. Получив два дня отдыха, он был навеселе, ощущая полную свободу: жена на работе, дети в школе.
— Привет солдату! — сказал он, садясь на широкую лавку.
— Здравствуйте, Андрей Максимович, — ответил Иван. — Садитесь к столу.
Андрей не заставил себя упрашивать, поднял стопку.
— По случаю демобилизации из Советской Армии! С прибытием на родную землю!
— Все плаваете? — немного погодя, спросил Иван. — На Боевике? Что за судно?
— Приемо-транспортное судно. В каботажку ходим. Хочешь ко мне в команду?
Климцов помолчал, подумал.
— Пока отдохну. Там будет видно.
— Тоже верно. Где воевал? — спросил Котцов.
— Я не воевал, не пришлось…
— А, да… — Андрей махнул рукой и рассмеялся. — Оговорился. Прости. У нас, у фронтовиков, в привычку вошло: как встретимся, то первый вопрос — где воевал, на каком фронте. Да-а-а. А мы, брат, с Дорофеем Киндяковым хватили горячего. На боте плавали всю войну. Теперь он там под берегом стоит.
— Вьюн? Знаю. Мы с ребятами играли на нем в моряков, когда я в школе учился.
— И теперь сопленосые играют. Пусть. Может, вырастут — станут морскими скитальцами. Однако нынче деревянному флоту пришел конец. Отслужили свое бота и шхуны… Я тоже мечтаю плавать на тральце «Тралец — тральщик (жаргонное) ».
Климцов одобрительно заметил:
— А что? Вы можете. Возраст еще позволяет.
— Могу, — Андрей захмелел, стал развязнее и откровеннее. — Верно ты оценил! А другие не ценят. Вот недавно было: парторг Митенев предлагал с капитанов меня снять, — я временно вожу судно, заменяю Дорофея, он клуб строит. А почему? Да потому, что шторм был, ночь, ни черта не видать… Не нашел елу с рыбаками… Вот за это самое и взъелся Митенев. Он, брат, у нас всему голова. Его даже Панькин побаивается.
— Это какой Митенев? — спросил Иван. — Бухгалтер, что ли?
— Он не только главбух, но и партийный секретарь. С ним ухо надо держать востро. Строгий мужик, волевой. Одним словом, как это сказано?… Во-люн-та-риз-ма. Ишь ты как!
— Зря наговариваешь, Андрюха, — сурово одернула мать. — Почто лишнего выпил? Митенев хороший мужик, деловой. Знаю его с малых лет. А тебя поделом постращали: судном ты правил, видать, неважно. На праду не обижайся. От правды отстанешь — куда пристанешь?
Котцов в изумлении уставился на Екатерину Прохоровну:
— И ты, мать, в ту же дудку? Вот не ожидал… А еще соседка!
— Соседка — не соседка, а думай, что говоришь.
Котцов помолчал, поводил пальцем по узору клеенки на столе, потом, положив руку на плечо Ивана, вернулся в своих воспоминаниях к войне:
— А мы с Дорофеем на боте плавали… Мины — не мины, обстрел — не обстрел — идем! Мы маленькие, в нас снарядом попасть трудно.
И вдруг он запел:
Р-растаял в далеком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля-я-я…
Иван стал подтягивать. Мать смотрела на них и улыбалась, чуть-чуть захмелевшая. Тихонько гладила руку сына своей сухонькой рукой с выпуклыми прожилками вен. Песня кончилась. Иван сказал:
— Председатель мне квартиру обещал. Вези, говорит, семью — жилье дадим.
Мать ничего не успела сказать, перебил Котцов.
— Какая квартира? Да ты что, в самом-то деле? Здесь живи, с матерью. Весь низ пустой. А дом еще крепкий.
— Верно, низ-от пустой, — сказала мать нерешительно. — Но как тут жить-то? Везде хлам, печи развалились… С военной поры пустует полдома. Во всем низу я одна живу…
— Ну и что? — продолжал Котцов. — Печи можно поправить, хлам выкинуть. А ну, пойдем поглядим!
Он повел Ивана осматривать пустующее помещение.
В одной маленькой в два оконца комнате печь была цела, но вынуты несколько половиц в войну на дрова. В другой был разрушен дымоход печки. На полу валялись битые кирпичи, стекла, старые рассохшиеся ушаты, ломаные горшки и чугуны, обрезки кожи, сапожные колодки и другой мусор.
— Тут сапожник жил в войну-то, — пояснила Екатерина Прохоровна. — Умер в сорок пятом зимой от сердца…
— Ну вот, чем не жилье? Руки у тебя есть? Есть, — говорил Андрей. — Я приду помогу. Хлам выкинем, печи починим, пол переберем, все выбелишь, выкрасишь. Живи да радуйся! Председатель тебе лучше ничего не даст. К какой-нибудь вдовушке определит на постой.
— Пожалуй, в ваших словах есть резон, — не очень решительно согласился с ним Климцов. — Надо подумать.
— Думай. Думать никогда нелишне. Ну, будь здоров, сержант Климцов! — сказал Андрей. — Я пойду еще кое-куда.
Он в тот день загулял. Сначала навестил одноногого Петра Куроптева, кавалера двух орденов Славы. От Куроптева попал в гости к Офоне Мотористу, потом еще к кому-то. В пьяной болтовне он все обижался на Митенева и приписывал ему волюнтаризм, значение которого и сам не очень ясно представлял, однако слышал от других такой термин.
Переходя от одного дома к другому, Андрей старательно обходил сторонкой здание почты, чтобы жена не засекла его в окно. Однако она узнала, что муж закутил, разыскала его и, наградив тумаками, увела домой.
А разговоры о волюнтаризме все-таки докатились до ушей Митенева.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Дмитрий Викентьевич Митенев по утрам любил пить простоквашу. От чая отказывался, говоря, что он расслабляет организм и дает склонность к простуде, если его выпить зимой перед тем, как выйти на мороз. Жена, придерживаясь своих правил, выпивала чаю кряду по пять-шесть чашек. Вкусы и привычки у них были разные, хотя они прожили вместе уже более тридцати лет. Жена любила рыбу печорского посола, с запашком, которую муж терпеть не мог. Он питал слабость к соленым грибам, она — к маринованным. Жена любила прохладу и чистый воздух в избе и в отсутствие мужа открывала настежь все форточки, а он наглухо закрывал их, боясь сквозняков. Единственное, что их объединяло, так это привязанность к Унде. Митеневу однажды предлагали работу в областном центре, в рыбаксоюзовской бухгалтерии, но он отказался от нее, считая, что лучше Унды на свете другого места нет, и жена вполне искренне согласилась с ним.
Жена старалась никогда не перечить супругу и не раздражать его, потому что характер у него был вспыльчивый и, придерживаясь старинных домостроевских правил, Дмитрий Викентьевич иногда на нее даже прикрикивал. Супруга находилась вроде бы в подчиненном-положении, но эта подчиненность была внешней. На все случаи жизни у нее имелось свое мнение, и она все делала по-своему, принимая замечания мужа со снисходительной усмешливостью. Он считал хозяином в доме, главой семьи, себя, а она-то знала, что он вовсе никакой не хозяи и не глава, так как совсем ушел в свои правленческие дела и являлся в избу только есть да спать. Все хозяйство лежало на плечах супруги.
У них было двое детей, сын и дочь. Выучившись и оперившись, они оставили родительский кров. Сын, окончив рыбопромышленный техникум, плавал тралмейстером на БМРТ «БМРТ — большой морозильный рыболовный траулер », а дочь выучилась на фельдшера и вышла замуж за бригадира строителей в Архангельске. Город перестраивался, по генеральному плану реконструкции, на смену ветхим деревянным строениям вырастали высокие каменные дома, и профессия строителя была здесь в большом почете.
Каждый год супруги Митеневы ездили в областной центр. Сына редко заставали дома. Следуя поговорке рыбаков, он по четыре месяца держал нос по волне. А целиком поговорка была такая: Лови рыбу стране, деньги — жене, а сам — нос по волне. Сын зарабатывал прилично, квартиру обставил богато. Но жена у него была особа заносчивая, к свекру и свекрови относилась со сдержанной холодноватой вежливостью, и они не любили жить в сыновнем доме в его отсутствие, обычно останавливаясь у дочери, в ее уютной, хотя и тесноватой, квартирке в новом доме.
Дмитрий Викентьевич каждый год замечал перемены во внешнем облике Архангельска, удивлялся масштабам строительства и невольно думал о том, что село Унда, центр известного рыболовецкого колхоза, не в пример городу сохраняло прежний вид, заданный еще прадедами. Это кое-кому нравилось, особенно туристам и участникам разных экспедиций, изредка приезжавшим сюда собирать старые доски, — иконы, фольклор и рукописные книги. Они даже восхищались первозданным видом поморских изб и расточали по этому поводу охи и ахи. Пожалуй, только мосточки да теперь еще строящийся клуб были приметами нового в Унде. Переустройством деревни заниматься пока было не по средствам и не по силам: деньги шли на расширение промысловой базы.
Митенев был человеком старой школы, как он говорил иногда о себе в доверительных беседах с Панькиным. Тот прекрасно понимал, что именно хотел этим сказать главбух, однако не без лукавой подначки пытался уточнить:
— О какой школе ты говоришь, Дмитрий Викентьевич? Расшифруй, брат, это не совсем понятное для меня выражение.
Митенев смотрел на него серыми глазами и невозмутимо отвечал:
— Помнишь, как, бывало, в кооперативе мы экономили каждый рубль? Я как бухгалтер немало с тобой повоевал! Ты, Тихон, не в обиду будь сказано, не умел экономить денежки-то. Из ссуд да авансов не вылезали.
— Так ведь я на дело.
— А и на дело, да не всегда расчетливо.
— Что старое вспоминать!
— Вспомнить и старое не мешает, — так же невозмутимо продолжал Митенев. — Метода у тебя и нынче та же осталась. Приспичит тебе — выложи деньги на стол тотчас же. Затеял строить клуб, а суда покупать собираешься. С клубом-то можно бы и погодить…
— Это кто говорит-то? — Панькин насмешливо щурил глаз на своего помощника. — Это кто говорит-то? Секретарь парторганизации! Совсем отсталые настроения. Клуб нужен, брат ты мой, дозарезу! Молодежь его просит. А она все смотрит на города. Там, видишь, культура, то да се… А у нас что?
— И как бухгалтер и как парторг говорю, что со строительством клуба можно было бы повременить. Главное — промысловая база!
— Не согласен, — упрямо сказал Панькин. — Никак с тобой не согласен. Вот надо бы еще провести водопровод с Гладкого озера. Станцию насосную соорудить.
— А не погоришь ты с этим водопроводом? — Митенев сложил над столом руки лодочкой. — Вот тебе твое Гладкое озеро. Воды в нем — с пригоршню. Твои насосы выкачают ее за неделю и останешься на мели.
— Ну, не скажи. Гладкое озеро питается подземными ключами. Пригласим гидрологов, проверим.
— Гидрологические изыскания тоже денег стоят. Надо, чтобы лишний рубль шел в распределение доходов.
— Жила ты, Дмитрий Викентьевич, — с огорчением сказал Панькин, хотя в глубине души одобрял действия Митенева, его прижимистость и расчетливость, а главное — убедительность в доводах. — Времена нынче другие, масштабы жизни тоже.
— Экономия в любые времена, при любых масштабах не помешает. Сам знаешь, от зверобойки нынче дохода мало. Деньги надо беречь на черный день. Иное дело не мешает и притормозить… А отдача от задуманных тобой объектов? Сколько дохода даст водопровод? Копейки со двора. Одни убытки.
Осмотрительность и непробиваемая мужицкая скуповатость Митенева иной раз тормозили председательские нововведения. Но, поразмыслив спокойнее и глубже, Панькин убеждался в его правоте.
Так было, например, в прошлом году, когда Панькии задумал построить близ семужьих тоней новый засольный пункт и пекарню для выпечки хлеба рыбакам. Митенев прикинул, во что это обойдется и привел такие доводы:
— Посольный пункт может пока находиться в старом помещении. Надо только починить крышу да перебрать пол. А стены еще крепкие, не один десяток лет простоят. Ну, а что касается пекарни, то строить ее там и вовсе нет расчета. Рыбаков, что сидят на тонях, от силы человек сорок, находятся они там не больше трех месяцев в году. Сколько надо в день рыбаку хлеба? От силы буханка, если с приварком. Значит, в сутки требуется испечь сорок буханок. И для них ты хочешь строить пекарню и держать там работников сезонно, три месяца? Ох, умная головушка! Какая нам от того выгода? Рыбкооп ту пекарню на свой баланс не возьмет — нерентабельно. Не лучше ли возить хлеб из села?
— Ты все о выгоде думаешь. А люди? — хмурился Панькин.
— А люди тебе скажут то же самое. Они видят, что выгодно для колхоза, а что нет. Поставь-ка на общем собрании вопрос — сам увидишь.
Пришлось и тут согласиться с Митеневым.
Прижимистость Митенева сохранилась с давних времен, когда первый рыбацкий кооператив испытывал финансовые и иные затруднения. Теперь колхоз ворочал сотнями тысяч, а Митенев придерживался своей старой школы. Панькин был предприимчив и порывист, Митенев осторожен и расчетлив. Один дополнял другого.
Перед самой войной Митенева избрали секретарем колхозной партийной организации, и на этом посту он оставался до сих пор. Дмитрий Викентьевич был коммунистом с большим стажем, всегда находился в курсе дел, прекрасно знал хозяйство и видел насквозь каждого человека. Все привыкли к тому, что он, партийный секретарь, прилежен и аккуратен, не даст никому спуску, не сделает послабления, кто б ты ни был. Он своевременно доводил до исполнителей партийные директивы и решения, каждый месяц проводил собрания и заседания бюро, числился в районном активе, был избран членом райкома. Каждая бумажка у него подшита в папку, все коммунисты имеют постоянные партийные поручения. Словом, Митенев — примерный в районе секретарь колхозной партийной организации.
Услышав, что подгулявший Андрей Котцов приписывал ему волюнтаризм, Дмитрий Викентьевич встревожился. Сначала он подумал: Стоит ли придавать этому значение? Пустая болтовня Котцова, да еще в пьяном состоянии. Но, хорошенько поразмыслив, решил, что спускать такое нельзя.
Он заглянул в справочник и еще больше огорчился, уяснив для себя значение этого термина. Андрюха-то сболтнул спьяна, но люди-то ведь слышали. В деревне всякое лыко в строку, любая кличка прилипает намертво и к детям, и к внукам перейти может. Еще обзовут меня волюнтаристом навечно.
Обеспокоенный необходимостью сохранить в чистоте свое доброе имя, он решил поговорить с Котцовым.
— У меня к тебе два вопроса. Первый. Зачем пьешь?
Андрей Котцов явился к парторгу вполне трезвый, загул у него прошел, и теперь он чувствовал себя виноватым перед всеми.
— Прекратил я это занятие, Дмитрий Викентьевич, — сказал Котцов. — Теперь веду трезвую жизнь.
— Смотри! — многозначительно сказал Митенев. — Теперь второй вопрос — чего треплешься? Позоришь меня перед людьми?
— Ва-а-ас? — протянул Котцов с искренним удивлением. — Что-то не припомню. Быть не должно.
— Было! Люди не врут.
— Ей богу, не помню…
Митенев насупился:
— Ты знаешь, что такое волюнтаризм? Сам-то хоть понимаешь?
— Волюнтаризм? Нет, не ведаю. Но уж ежели употребил такое слово, прошу прощения.
Голос у Котцова был виноватый, и даже подавленный, но в его глазах Митенев приметил ехидную смешинку — малюсенькую, еле заметную, и от того насупился еще больше.
— Так что же такое волюнтаризм? — переспросил он холодно, не по-доброму.
— Так разве я понимаю?
— Слова надобно употреблять к месту. Всякое неуместное слово может повредить тому, кто его говорит, да и другим тоже… Волюнтаризм — это мне ни к чему. Ну а требовать с вашего брата, как мне по должности положено, буду! Так и запомни, да и другим передай. Поскольку требовательность — основа порядка. Ежели я как секретарь партийной организации не буду требовать, чтобы все у нас в колхозе шло ладом, да Панькин как председатель, да и сельсовет с правлением не потребуют, никакого порядка, никакой организованности не будет. Понял?
— Понял. Еще раз прошу прощения. Что и было, так без злого умысла…
2
Иван Климцов, пожив у матери с неделю и отдохнув, принялся ремонтировать одну из пустовавших в доме комнат. Выбросил хлам, осмотрел печь, стены и пол, и пошел в правление просить материал для ремонта. Панькин дал ему тесу, кирпичей, мела и даже дефицитной половой краски. Мать Ивана договорилась с Немком, глухонемым Евстропием Рюжиным, и он вечерами переложил у Климцовых печь, починил дымоход и остеклил рамы. Сосед Андрей Котцов сдержал слово — помог перебрать пол. Иван покрасил его и с очередным рейсом АН-2 улетел за женой.
Вернулся он быстро, мать едва успела просушить жилье после ремонта. Жена Тамара привезла трехгодовалого сынишку и два узла: в большом — подушки да кое-что из одежды, а в малом — репчатый лук. На Крайнем-то Севере цингой бы не заболеть, — высказала она опасение. Тоже мне, нашлась южанка! — пошутил муж. А что? Наш район по сравнению с Ундой — юг. У нас садоводы-любители даже яблоки выращивают. — Пробовал те яблоки. Рот на сторону сводит, такие кислые… — посмеивался Иван, — а впрочем, лук — это хорошо.
Купили в промтоварном магазине диван-кровать, четыре стула, круглый стол, трюмо, электроплитку и чайник, истратив на это почти все сбережения, и началась послеармейская семейная жизнь Ивана Климцова.
Для начала Панькин послал его на стройку клуба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67