А будучи папой, главой католической церкви, вы могли бы тысячекратно ускорить этот процесс! Мы могли бы со временем отказаться и от войн, во всяком случае глупых войн, войн братьев по духу. А ежели черни так уж хочется время от времени проливать кровь — ну что ж! Можно будет и это организовать! Пусть убивают друг друга, но без участия избранных, которых мы обязаны сохранить для грядущих свершений!Вы от меня поедете в Экс-ан-Прованс, к Иоланте Арагонской. Я слышал, что вы были близки с ней и прежде… Иоланта была связана с покойным Фламелем и занимает далеко не последнее место в нашем братстве, почти такое же, какое занимала когда-то Бланка Наваррская. С нею вы можете говорить о наших делах совершенно откровенно. И обратите внимание на ее младшего сына, графа де Гиза! Он недавно помолвлен с дочерью герцога Лотарингского, не имеющего наследников мужского пола… Иного я вам не скажу, увидите и узнаете сами!Помните утверждения гностика Валентина, что существует три вида людей? Плотские люди, или толпа, простецы, душевные люди, способные к познанию, и, наконец, духовные люди, или пневматики, способные к познанию собственно Бога и истинному спасению. Я не утверждаю, конечно, что этими третьими являются только аристократы. Скажем, тот же Фламель должен быть отнесен именно к этой, высшей категории, но все-таки чаще всего аристократы духа рождаются в аристократических семьях, и вы сами являетесь примером тому! Во всяком случае не забывайте, что в ваших силах, как полагаю, и в ваших интересах, премного ускорить (или же замедлить!) процесс проникновения Сионского братства во все поры политической и духовной организации европейского мира, который ждет этого, который, дабы не погибнуть, должен подчиниться власти избранных, власти единой организации, тайной, но более могущественной, чем власть римских первосвященников!— Ваша светлость! — возразил Косса, решив титуловать де Бара его светским званием, как герцога. — Рыцари Сиона посвятили меня во многие тайны учения тамплиеров и… — Он замялся, но хозяин замка подхватил и понял его мысль на лету.— Я понимаю вас! — тотчас возразил де Бар. — Многое из того, что было открыто вам, очень трудно принять так сразу. Многое, и приняв, не стоит сообщать простецам! Вас беспокоит эта фраза, кажется, из Евангелия от Фомы: «Я умер только с виду. Это другой был на моем месте, и выпил желчь и уксус. Они побили меня тростником, но крест на своих плечах нес другой, Симон. На другого надели терновый венец. А я лишь улыбался их неведению».Увы, мессер Белланте, ежели вы позволите мне вас так называть, ложь во спасение, принятая некогда альбигойцами, существовала всегда, а легендам, как правило, народы верят больше, чем самой действительности! Я не зря вам напомнил гностика Валентина! Повторяю, мы представляем собою касту избранных! И вы вольны присоединиться или не присоединиться к ней, хотя, в последнем случае, вам надлежало бы забыть все сказанное нами до сих пор и забыть навечно!Я лично больше верю в кровь, — продолжал он задумчиво, — в наследственное благородство, ежели хотите, в породу! Я не согласен также с салическим правом, вытащенным на свет Божий нашими парижскими правоведами. Зачастую наследственные черты именно по женской линии передаются полнее всего. Сестра Карла Злого Бланка, или Бланш, как мы ее называем в своем кругу, недолгая супруга Филиппа VI, владела и алхимией, и астрономией, знала массу оккультных наук. Именно она откопала Николя Фламеля, и во всем была выше своего братца, который только и сумел подавить бунт мужиков, а затем нелепо сгореть в собственном замке… Династия Капетингов так или иначе обречена! Проклятие Жака Моле тяготеет над нею. А с детьми и внуками Иоланты на престоле Франции вновь побеждает кровь Меровингов, древних королей, владельцев Жизора. И в это я верю! И потому намерен усыновить младшего сына Иоланты, графа де Гиза, и передать ему после моей смерти герцогство Баруа, а с рукою дочери герцога Карла он получит и Лотарингию.И еще одно! — прибавил де Бар, подымаясь с кресла и тем показывая, что беседа приблизила к концу. — По дороге в Экс-ан-Прованс вы сможете навестить своих братьев. Старик Гаспар хочет хотя бы узреть вас еще раз перед смертью. Утешьте его! Повидайтесь с братьями и племянниками. Но о том, о чем говорилось тут, никому ни слова! Это, к сожалению, не совет, а приказ!
Косса встретил всю свою собравшуюся воедино семью в замке де Бронкаса, мужа сестры. Было много шума, смеха, поцелуев и даже слез. Но уезжал он оттуда с тяжелым чувством. Груз чужой тайны мешал ему быть самим собою, а милые лица близких — постаревшей сестры, высохшего, уже готового к смерти Гаспара (действительно ждал и, верно, сразу после его отъезда умрет) были овеяны тенью последнего прощания. В глубине души он чуял, что видит близких в последний раз.С Микеле они уединились в день отъезда в глубине дальней аллеи сада.— Я должен тебе сказать! — затрудненно начал Бальтазар…— Не надо, брат! — прервал его Микеле. — Я все знаю, и не сужу, ни тебя, ни ее! Что было — было. И, знаешь, я даже не считаю это изменой. Мы слишком одна семья! И без тебя мы бы до сей поры сидели в тюрьме в Неаполе!Они кинулись в объятия друг к другу, судорожные объятия расстающихся навсегда братьев, вновь и тоже навсегда поверивших дружбе и любви.— Помнишь мать? — шептал Микеле. — Помнишь нашу Искию? Я и сейчас не могу забыть тамошнего дома, и этой синей воды вплоть до далекого Везувия!Он плакал, и у Коссы тоже неволею защипало в глазах.Сестру он на прощание прижал к своей груди.— Спасибо за сына! — прошептала она. — Спасибо за то, что ты сделал его кардиналом, а не пиратом! — И прибавила, отстраняясь: — Мы гордимся тобою, Бальтазар! Нам всем будет тебя не хватать!Он мог бы, конечно, пригласить своих наезжать к нему в Авиньон, мог бы, но не сказал. Он знал уже, что никогда туда не поедет. LV Залитый солнцем луг, стройные ряды тополей, уходящие вдаль, и далекие холмы с виноградниками, разграфленные оградами из густого колючего кустарника. В отверстые ради теплого весеннего дня широкие окна, на террасу дворца свободно вливается ветер, несущий ароматы весенних полей и леса, далекие звоны колоколов, еле видного храма и тоже далекое, протяжное мычание пасущихся стад. Сюда, на веранду, вынесены тяжелые столы и готические стулья с высокими резными спинками, на одном из которых сидит, лучше сказать «восседает», уже немолодая сановная дама. Впрочем, под слоем белил и румян понять, сколько ей лет, невозможно. Только твердый очерк властного лица да руки… Ах, эти руки лилейной белизны, но, увы, слегка сморщенные, слегка увядшие руки выдают возраст властной красавицы. На ней длинное, по моде времени, свободно облегающее платье, с рукавами-буфами, широкими у плеча, но узкими и короткими к запястью. Платье из струящегося бесценного шелка византийской работы. Лоб ее, опять же по моде, высоко подбрит и украшен снизкою крупных жемчужин. Волосы в тугих косах, перевитых нитями мелкого речного жемчуга, уложены в золотую сеть. Ожерелье из лалов и топазов, со вставкою черных жемчужин, украшает грудь. Пальцы ухоженных рук унизаны драгоценными перстнями, где и рубины, и яшма, и большой, величиною с лесной орех, алмаз, и даже римская камея, вделанная в серебро. Госпожа эта, свободно откинувшаяся в кресле, бросив руки на львиные подлокотники, — Иоланта Арагонская, вдова покойного Луи II Анжу, первая дама нынешнего королевского двора, точнее — королева-мать, по значению своему и влиянию на юного дофина, женатого на ее дочери, всячески утесняемого англичанами. (Герцог Бургундский, Жан, еще не убит на мосту Монтера. Это произойдет осенью 10 сентября, и его смерть спасет Францию от порабощения. Это уже близко, но так же неизвестно, как и вообще неизвестно грядущее. Вдова Луи II Анжу должна нынче опасаться всех.)
Но тут, в Экс-ан-Провансе, Иоланта у себя дома. Сюда еще не добрались англичане, и неведомо еще, доберутся ли, а потому она так гордо восседает в кресле, так вальяжно распоряжается слугами, которые почтительно накрывают на стол, меняют скатерти, приносят новые перемены. Тут и петух в вине, и форель, и дичь, и жареные дрозды, и фрукты, и вина — французские и испанские, и засахаренный, покрытый тончайшим слоем серебра торт, и позолоченные конфеты, и разнообразное печенье, и все это для одного-единственного гостя. Остальные отъели и отпили давеча в большом парадном зале, назначенном для приемов высоких гостей, а сюда, на веранду, Иоланта удалилась, дабы поговорить с Бальтазаром Коссой, бывшим папой Иоанном XXIII и бывшим любовником своим, с глазу на глаз, без свидетелей. И обслуживают их лишь немногие, особенно верные Иоланте слуги, которые не предадут, не выдадут, не перескажут никому иному то, о чем говорится за этим столом, которые отвернутся и уйдут, ежели госпоже захочется вспомнить о былом, и не изумятся ничему, и не зазрят, хотя, впрочем, ныне для их госпожи пора амурных утех почти уже миновала.Иоланта глядит на Коссу чуть-чуть насмешливо или попросту добродушно — не понять! И угощает его тем и другим. Давеча, среди сановных гостей, Косса почти не мог есть, и Иоланта видела это, и понимала Коссу, и потому пригласила его теперь к этому изобильному столу и усердно потчует, сама лишь иногда кладя в рот черную маслину или розовую шейку креветки и отпивая из высокого венецианского бокала темное бургундское вино.Они уже обсудили, обсудили и отвергли невозможную возможность для Коссы сесть на авиньонский престол. И Иоланта чрезвычайно откровенно и просто предала сейчас и покойного мужа, и своего бургундского родича, не советуя Коссе пускаться в эти новые церковные авантюры. Да он и сам, видно по всему, не хочет того, и только уважение (уважение или боязнь?) к рыцарям Сиона, спасшим его от нового плена, заставляет Коссу обсуждать таковую возможность с Иолантой, выучившейся, с возрастом, решать не только постельные, но и политические дела государей.Испанское вино превосходно, превосходны и жареные дрозды. Над вазочкою с вареньем кружится заботливая пчела, и несколько ос, тихо присосавшись к засахаренному торту, воруют из-под носа королевское угощение. Теплый ветер ласково шевелит раздвинутые палевые занавесы, отделанные золотою нитью. И десятилетний мальчик, неожиданно вбежавший на веранду по широким каменным ступеням, замирает, узревши, что мать его, Иоланта, не одна.Он в коротком атласном камзоле, измазанном землей, и остроносых башмаках, украшенных золотыми пряжками. Его стройные крепкие ножки, обтянутые по-итальянски в штаны-чулки, тоже вымазанные травяною зеленью и глиной, беспокойно переминаются. Солнце, светившее с той стороны, окружило сияющей короной копну его пушистых, еще детских, спутанных волос, а разгоряченное румяное лицо одело легкою тенью. Большие, чуть расставленные глаза мальчика обращены к ним. Склонив голову, он пытливо рассматривает незнакомого гостя, и по юному лицу его, как легкие облака в летний день, бродят то мгновенная хмурь, то улыбка.— Кто это, мама? — наконец спрашивает он.— Поздоровайся с ним, Рене! — ласково возражает Иоланта. — Это папа римский, Иоанн XXIII!— Которого пленил Сигизмунд? — живо спросил мальчик, пытливо вглядываясь в лицо Бальтазара.— Тот самый! Теперь он освободился и едет домой!— Домой, это в Рим? — переспрашивает мальчик, складывая руки — принять благословение от важного гостя.Что-то неясное дрогнуло у Коссы в душе, когда он благословлял ребенка, произнося на классической латыни уставные слова. Захотелось почему-то привлечь этого мальчика к себе и расцеловать в обе щеки, а может и посадить на колени и рассказать что-нибудь о море, о пиратах, о дальних странах язычников и мусульман. Он едва сдержал этот свой невольный порыв.Иоланта смотрела на них, лукаво улыбаясь, произнесла чуть насмешливо и одновременно с ласковой гордостью:— Мой сын — Рене Анжу, граф де Гиз, принц Провансальский и Пьемонтский, законный наследник Арагона, Валенсии, Каталонии, Мальорки и Сардинии, будущий герцог де Бар и, надеюсь, герцог Лотарингский, а после старшего брата, ежели у того не будет наследников, король Неаполя и Сицилии, король Венгрии и король Иерусалима, ибо род его восходит по прямой к Годфруа Бульонскому и признан всеми правителями Европы!Мальчик отмахнулся от своих титулов, как от мухи, и кудри его, пронизанные солнцем, взметнулись сияющим ореолом вокруг головы:— Мама, я пойду? — просительно выговорил он. — Мы с мальчиками берем крепость! — И в голосе юного обладателя многих титулов прозвучала невольная мальчишеская гордость.— Беги! — разрешила мать.Иоланта чуть печально-задумчиво поглядела вслед стремительно убегавшему мальчику, недавно возведенному, по словам прежних рыцарей, в сан Великого магистра Сионского братства, и слегка приподняла украшенную перстнями, все еще прекрасную белую руку, останавливая царственным мановением вспыхнувший было в душе бывшего папы жаркий костер.— Не надо! — сказала она. — Вы постарели, Бальтазар! И нам обоим не стоит думать теперь о любовных безумствах! Но у меня остался замечательный подарок от вас, подарок на всю жизнь! Да, да, Рене — ваш сын! Он никогда не узнает об этом. И не должен узнать! — Иоланта сказала последние слова с нажимом и поглядела на Коссу царственно. Строго поглядела. — Что бы там ни говорили вам рыцари Сиона! Пусть у этого ребенка останется его собственная судьба, к добру или горестям, но наши беды и радости пусть пребудут и умрут вместе с нами!Я не знаю, насколько и в какой степени в Рене сохранилась, и могла ли сохраниться древняя кровь Меровингов! Возможно, ему очень повезло, что этой крови в нем нет совсем. Хотя и вы, Косса, через де Бо прикосновенны, говорят, к этой старинной легенде, к этому древнему проклятию! И что бы то ни думал мой милый Фламель, который сам верил в то, что научился делать золото, я не хочу, чтобы моего ребенка кто-то попытался уничтожить за то только, что римский первосвященник тысячу лет назад поддержал Пипина Короткого и династию Каролингов, а не Меровингов, в которой все эти Фродегонды, Брунгилъды и Австрохильды только и делали, что взапуски травили друг друга! Я и так уже не расстаюсь с «змеиным языком», подаренным мне Луи, и мечтаю достать для Рене рог единорога, чтобы и ему не страшиться отравителей! И королем Франции ему не надобно быть, иначе нынешняя война, которую и так уже называют Столетней, затянется на тысячу лет. Но пусть все его титулы остаются при нем навсегда!Прощайте, ваше святейшество! Прощайте, и простите меня, Бальтазар!А вас ждет — еще один, теперь уже мой, подарок — эта женщина, прибывшая только вчера, Има Давероне, подарившая вам саму себя без остатка! Берегите ее! В старости вам, мужчинам, женская опора нужнее, чем нам, женщинам, ваша любовь!Она легко, неуловимо изящным движением поднялась с кресла и протянула Бальтазару руку для поцелуя.Он распрямился, поцеловав ее пальцы и едва не уколовшись о перстень с алмазом, глянул ей в глаза прежним — почти прежним — разбойным взглядом своим, когда-то повергавшим в трепет всех женщин, рискнувших внимательно поглядеть Коссе в очи, и склонил голову:— Прощайте, королева! — И больше говорить стало не о чем, и надобно было уходить, и он ушел, сопровождаемый слугою, который вел его во флигель, где остановилась, по приглашению Иоланты, Има Давероне, еще не виденная им.Он только через плечо, издали, глянул в отверстие двери обширной веранды дворца. Иоланта стояла в дверях, не шевелясь, выпрямившись, прекрасная, как вырезанная из слоновой кости статуэтка, и продолжала смотреть на него, но не кивнула ему, даже не махнула рукой. И Косса так и унес с собой этот ее образ в его неподвижной красоте. LVI Има бросилась к нему с порога. Они обнялись и долго стояли так молча. И Бальтазар испытывал легкий стыд за свой давешний порыв, едва не бросивший его в объятия Иоланты.— Ты ел? — был первый вопрос Имы, когда они наконец вошли и уселись за стол.— Да, Иоланта накормила меня! — сказал он.— Она и сюда прислала блюда со своего стола, — промолвила Има и вдруг, опустив голову на руки, а руки уронив на скатерть стола, заплакала. — Я все продала… Я бедная.., — бормотала Има. — Я даже не знаю, смогу ли я тебя кормить!Косса бросился ее утешать, говорил что-то о Меди-чах, об Оддоне Колонне. (Как и на что жил он позже, во Флоренции, очень неясно. Одни источники говорят о роскоши и дворце, другие — об ужасающей бедности. Как там было на деле, мы, верно, никогда не узнаем.)Уже поздно ночью, после убогих, почти не получившихся ласк, пришлось даже вспомнить, по случаю, кастрированного Абеляра, двадцатипятилетняя жена которого после того ушла в монастырь.— А если бы и со мной совершили то же самое, что с Абеляром, — вопросил он Иму, стыдясь своей слабости, — ты бы тоже, как Элоиза, ушла в монастырь?— Глупый! Да неужели я бросила бы тебя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Косса встретил всю свою собравшуюся воедино семью в замке де Бронкаса, мужа сестры. Было много шума, смеха, поцелуев и даже слез. Но уезжал он оттуда с тяжелым чувством. Груз чужой тайны мешал ему быть самим собою, а милые лица близких — постаревшей сестры, высохшего, уже готового к смерти Гаспара (действительно ждал и, верно, сразу после его отъезда умрет) были овеяны тенью последнего прощания. В глубине души он чуял, что видит близких в последний раз.С Микеле они уединились в день отъезда в глубине дальней аллеи сада.— Я должен тебе сказать! — затрудненно начал Бальтазар…— Не надо, брат! — прервал его Микеле. — Я все знаю, и не сужу, ни тебя, ни ее! Что было — было. И, знаешь, я даже не считаю это изменой. Мы слишком одна семья! И без тебя мы бы до сей поры сидели в тюрьме в Неаполе!Они кинулись в объятия друг к другу, судорожные объятия расстающихся навсегда братьев, вновь и тоже навсегда поверивших дружбе и любви.— Помнишь мать? — шептал Микеле. — Помнишь нашу Искию? Я и сейчас не могу забыть тамошнего дома, и этой синей воды вплоть до далекого Везувия!Он плакал, и у Коссы тоже неволею защипало в глазах.Сестру он на прощание прижал к своей груди.— Спасибо за сына! — прошептала она. — Спасибо за то, что ты сделал его кардиналом, а не пиратом! — И прибавила, отстраняясь: — Мы гордимся тобою, Бальтазар! Нам всем будет тебя не хватать!Он мог бы, конечно, пригласить своих наезжать к нему в Авиньон, мог бы, но не сказал. Он знал уже, что никогда туда не поедет. LV Залитый солнцем луг, стройные ряды тополей, уходящие вдаль, и далекие холмы с виноградниками, разграфленные оградами из густого колючего кустарника. В отверстые ради теплого весеннего дня широкие окна, на террасу дворца свободно вливается ветер, несущий ароматы весенних полей и леса, далекие звоны колоколов, еле видного храма и тоже далекое, протяжное мычание пасущихся стад. Сюда, на веранду, вынесены тяжелые столы и готические стулья с высокими резными спинками, на одном из которых сидит, лучше сказать «восседает», уже немолодая сановная дама. Впрочем, под слоем белил и румян понять, сколько ей лет, невозможно. Только твердый очерк властного лица да руки… Ах, эти руки лилейной белизны, но, увы, слегка сморщенные, слегка увядшие руки выдают возраст властной красавицы. На ней длинное, по моде времени, свободно облегающее платье, с рукавами-буфами, широкими у плеча, но узкими и короткими к запястью. Платье из струящегося бесценного шелка византийской работы. Лоб ее, опять же по моде, высоко подбрит и украшен снизкою крупных жемчужин. Волосы в тугих косах, перевитых нитями мелкого речного жемчуга, уложены в золотую сеть. Ожерелье из лалов и топазов, со вставкою черных жемчужин, украшает грудь. Пальцы ухоженных рук унизаны драгоценными перстнями, где и рубины, и яшма, и большой, величиною с лесной орех, алмаз, и даже римская камея, вделанная в серебро. Госпожа эта, свободно откинувшаяся в кресле, бросив руки на львиные подлокотники, — Иоланта Арагонская, вдова покойного Луи II Анжу, первая дама нынешнего королевского двора, точнее — королева-мать, по значению своему и влиянию на юного дофина, женатого на ее дочери, всячески утесняемого англичанами. (Герцог Бургундский, Жан, еще не убит на мосту Монтера. Это произойдет осенью 10 сентября, и его смерть спасет Францию от порабощения. Это уже близко, но так же неизвестно, как и вообще неизвестно грядущее. Вдова Луи II Анжу должна нынче опасаться всех.)
Но тут, в Экс-ан-Провансе, Иоланта у себя дома. Сюда еще не добрались англичане, и неведомо еще, доберутся ли, а потому она так гордо восседает в кресле, так вальяжно распоряжается слугами, которые почтительно накрывают на стол, меняют скатерти, приносят новые перемены. Тут и петух в вине, и форель, и дичь, и жареные дрозды, и фрукты, и вина — французские и испанские, и засахаренный, покрытый тончайшим слоем серебра торт, и позолоченные конфеты, и разнообразное печенье, и все это для одного-единственного гостя. Остальные отъели и отпили давеча в большом парадном зале, назначенном для приемов высоких гостей, а сюда, на веранду, Иоланта удалилась, дабы поговорить с Бальтазаром Коссой, бывшим папой Иоанном XXIII и бывшим любовником своим, с глазу на глаз, без свидетелей. И обслуживают их лишь немногие, особенно верные Иоланте слуги, которые не предадут, не выдадут, не перескажут никому иному то, о чем говорится за этим столом, которые отвернутся и уйдут, ежели госпоже захочется вспомнить о былом, и не изумятся ничему, и не зазрят, хотя, впрочем, ныне для их госпожи пора амурных утех почти уже миновала.Иоланта глядит на Коссу чуть-чуть насмешливо или попросту добродушно — не понять! И угощает его тем и другим. Давеча, среди сановных гостей, Косса почти не мог есть, и Иоланта видела это, и понимала Коссу, и потому пригласила его теперь к этому изобильному столу и усердно потчует, сама лишь иногда кладя в рот черную маслину или розовую шейку креветки и отпивая из высокого венецианского бокала темное бургундское вино.Они уже обсудили, обсудили и отвергли невозможную возможность для Коссы сесть на авиньонский престол. И Иоланта чрезвычайно откровенно и просто предала сейчас и покойного мужа, и своего бургундского родича, не советуя Коссе пускаться в эти новые церковные авантюры. Да он и сам, видно по всему, не хочет того, и только уважение (уважение или боязнь?) к рыцарям Сиона, спасшим его от нового плена, заставляет Коссу обсуждать таковую возможность с Иолантой, выучившейся, с возрастом, решать не только постельные, но и политические дела государей.Испанское вино превосходно, превосходны и жареные дрозды. Над вазочкою с вареньем кружится заботливая пчела, и несколько ос, тихо присосавшись к засахаренному торту, воруют из-под носа королевское угощение. Теплый ветер ласково шевелит раздвинутые палевые занавесы, отделанные золотою нитью. И десятилетний мальчик, неожиданно вбежавший на веранду по широким каменным ступеням, замирает, узревши, что мать его, Иоланта, не одна.Он в коротком атласном камзоле, измазанном землей, и остроносых башмаках, украшенных золотыми пряжками. Его стройные крепкие ножки, обтянутые по-итальянски в штаны-чулки, тоже вымазанные травяною зеленью и глиной, беспокойно переминаются. Солнце, светившее с той стороны, окружило сияющей короной копну его пушистых, еще детских, спутанных волос, а разгоряченное румяное лицо одело легкою тенью. Большие, чуть расставленные глаза мальчика обращены к ним. Склонив голову, он пытливо рассматривает незнакомого гостя, и по юному лицу его, как легкие облака в летний день, бродят то мгновенная хмурь, то улыбка.— Кто это, мама? — наконец спрашивает он.— Поздоровайся с ним, Рене! — ласково возражает Иоланта. — Это папа римский, Иоанн XXIII!— Которого пленил Сигизмунд? — живо спросил мальчик, пытливо вглядываясь в лицо Бальтазара.— Тот самый! Теперь он освободился и едет домой!— Домой, это в Рим? — переспрашивает мальчик, складывая руки — принять благословение от важного гостя.Что-то неясное дрогнуло у Коссы в душе, когда он благословлял ребенка, произнося на классической латыни уставные слова. Захотелось почему-то привлечь этого мальчика к себе и расцеловать в обе щеки, а может и посадить на колени и рассказать что-нибудь о море, о пиратах, о дальних странах язычников и мусульман. Он едва сдержал этот свой невольный порыв.Иоланта смотрела на них, лукаво улыбаясь, произнесла чуть насмешливо и одновременно с ласковой гордостью:— Мой сын — Рене Анжу, граф де Гиз, принц Провансальский и Пьемонтский, законный наследник Арагона, Валенсии, Каталонии, Мальорки и Сардинии, будущий герцог де Бар и, надеюсь, герцог Лотарингский, а после старшего брата, ежели у того не будет наследников, король Неаполя и Сицилии, король Венгрии и король Иерусалима, ибо род его восходит по прямой к Годфруа Бульонскому и признан всеми правителями Европы!Мальчик отмахнулся от своих титулов, как от мухи, и кудри его, пронизанные солнцем, взметнулись сияющим ореолом вокруг головы:— Мама, я пойду? — просительно выговорил он. — Мы с мальчиками берем крепость! — И в голосе юного обладателя многих титулов прозвучала невольная мальчишеская гордость.— Беги! — разрешила мать.Иоланта чуть печально-задумчиво поглядела вслед стремительно убегавшему мальчику, недавно возведенному, по словам прежних рыцарей, в сан Великого магистра Сионского братства, и слегка приподняла украшенную перстнями, все еще прекрасную белую руку, останавливая царственным мановением вспыхнувший было в душе бывшего папы жаркий костер.— Не надо! — сказала она. — Вы постарели, Бальтазар! И нам обоим не стоит думать теперь о любовных безумствах! Но у меня остался замечательный подарок от вас, подарок на всю жизнь! Да, да, Рене — ваш сын! Он никогда не узнает об этом. И не должен узнать! — Иоланта сказала последние слова с нажимом и поглядела на Коссу царственно. Строго поглядела. — Что бы там ни говорили вам рыцари Сиона! Пусть у этого ребенка останется его собственная судьба, к добру или горестям, но наши беды и радости пусть пребудут и умрут вместе с нами!Я не знаю, насколько и в какой степени в Рене сохранилась, и могла ли сохраниться древняя кровь Меровингов! Возможно, ему очень повезло, что этой крови в нем нет совсем. Хотя и вы, Косса, через де Бо прикосновенны, говорят, к этой старинной легенде, к этому древнему проклятию! И что бы то ни думал мой милый Фламель, который сам верил в то, что научился делать золото, я не хочу, чтобы моего ребенка кто-то попытался уничтожить за то только, что римский первосвященник тысячу лет назад поддержал Пипина Короткого и династию Каролингов, а не Меровингов, в которой все эти Фродегонды, Брунгилъды и Австрохильды только и делали, что взапуски травили друг друга! Я и так уже не расстаюсь с «змеиным языком», подаренным мне Луи, и мечтаю достать для Рене рог единорога, чтобы и ему не страшиться отравителей! И королем Франции ему не надобно быть, иначе нынешняя война, которую и так уже называют Столетней, затянется на тысячу лет. Но пусть все его титулы остаются при нем навсегда!Прощайте, ваше святейшество! Прощайте, и простите меня, Бальтазар!А вас ждет — еще один, теперь уже мой, подарок — эта женщина, прибывшая только вчера, Има Давероне, подарившая вам саму себя без остатка! Берегите ее! В старости вам, мужчинам, женская опора нужнее, чем нам, женщинам, ваша любовь!Она легко, неуловимо изящным движением поднялась с кресла и протянула Бальтазару руку для поцелуя.Он распрямился, поцеловав ее пальцы и едва не уколовшись о перстень с алмазом, глянул ей в глаза прежним — почти прежним — разбойным взглядом своим, когда-то повергавшим в трепет всех женщин, рискнувших внимательно поглядеть Коссе в очи, и склонил голову:— Прощайте, королева! — И больше говорить стало не о чем, и надобно было уходить, и он ушел, сопровождаемый слугою, который вел его во флигель, где остановилась, по приглашению Иоланты, Има Давероне, еще не виденная им.Он только через плечо, издали, глянул в отверстие двери обширной веранды дворца. Иоланта стояла в дверях, не шевелясь, выпрямившись, прекрасная, как вырезанная из слоновой кости статуэтка, и продолжала смотреть на него, но не кивнула ему, даже не махнула рукой. И Косса так и унес с собой этот ее образ в его неподвижной красоте. LVI Има бросилась к нему с порога. Они обнялись и долго стояли так молча. И Бальтазар испытывал легкий стыд за свой давешний порыв, едва не бросивший его в объятия Иоланты.— Ты ел? — был первый вопрос Имы, когда они наконец вошли и уселись за стол.— Да, Иоланта накормила меня! — сказал он.— Она и сюда прислала блюда со своего стола, — промолвила Има и вдруг, опустив голову на руки, а руки уронив на скатерть стола, заплакала. — Я все продала… Я бедная.., — бормотала Има. — Я даже не знаю, смогу ли я тебя кормить!Косса бросился ее утешать, говорил что-то о Меди-чах, об Оддоне Колонне. (Как и на что жил он позже, во Флоренции, очень неясно. Одни источники говорят о роскоши и дворце, другие — об ужасающей бедности. Как там было на деле, мы, верно, никогда не узнаем.)Уже поздно ночью, после убогих, почти не получившихся ласк, пришлось даже вспомнить, по случаю, кастрированного Абеляра, двадцатипятилетняя жена которого после того ушла в монастырь.— А если бы и со мной совершили то же самое, что с Абеляром, — вопросил он Иму, стыдясь своей слабости, — ты бы тоже, как Элоиза, ушла в монастырь?— Глупый! Да неужели я бросила бы тебя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49