Это, похоже, был классический тип более-менее вышколенного слуги, который, казалось, немного понял из событий, происшедших в тот знаменательный день. И, наконец, рядом с Фандором находились оба Барбе-Нантей: Барбе — награжденный орденом Почетного легиона, важный мужчина, седеющая борода которого выдавала его возраст, и Нантей — около тридцати, элегантный, изысканный и живой. Оба банкира в высших кругах Парижа как бы представляли своим союзом наиболее корректный и уважаемый финансовый мир.
Почему господа Барбе-Нантей пришли навестить мадемуазель Доллон? Действительно ли для того, чтобы помочь ей?
В то время, как несколько смущенная девушка покраснела, господин Нантей взял слово и деликатно ответил на вопрос судьи.
— Здесь есть один нюанс, господин судья, — сказал он, — за уточнение которого мадемуазель Доллон на нас не обидится. Нам никогда в голову не пришло бы предоставлять мадемуазель Доллон помощь или какое-либо благодеяние, о котором она нас не просила. Дело в том, что мадемуазель Доллон, с которой мы и раньше поддерживали отношения и которая из-за своих несчастий вызывает у нас живое сочувствие, написала нам с просьбой найти ей работу. Надеясь подыскать для нее что-нибудь, мы пришли повидаться с ней, поговорить, посмотреть, на что она способна. Вот и все. Мы были чрезвычайно счастливы, что смогли помочь господину Фандору вернуть ее к жизни.
— Поскольку речь идет о вас, господин Фандор, — спросил судья, — не могли бы вы мне сказать, не было ли в комнате мадемуазель Доллон чего-либо подозрительного, когда вы туда вошли? В своей статье вы написали, что сначала подумали о простой попытке ограбления, за которой последовало покушение на убийство.
— Да, это так, — почтительно ответил журналист, — и как только я открыл окно, я тут же выглянул наружу в поисках чего-нибудь подозрительного на стене дома, заглянув даже за каждую из ставен.
— А зачем? — поинтересовался судья.
Жером Фандор улыбнулся:
— Я еще помню, месье, чем закончилась драма в особняке Томери. Того самого господина Томери, о котором я вчера слышал в суде… Клянусь честью, я ни на что не намекаю… но вы не забыли, хотя впрочем это следствие вели не вы — и я об этом сожалею, так как, по-моему, существует загадочная и определенная связь между всеми этими делами, — вы не забыли, что сразу же после расспросов и обысков господин Авар разрешил всем приглашенным разойтись, а спустя час за окном комнаты, в которой была найдена усыпленной княгиня Данидофф, была обнаружена почти невидимая, но очень прочная льняная нить, обрезанная на конце. На этом конце — это очень просто предположить — было подвешено жемчужное колье, украденное у пострадавшей… Исходя из этого, я вынужден считать, что злоумышленники или злоумышленник на протяжении всего расследования оставались в салонах Томери, поскольку било известно, что никто из дома не выходил. Довольно странным было то, что, если виновный действительно находился среди приглашенных и оставил свои следы на потерпевшей, на нем не было никаких следов, которые должны были быть оставлены потерпевшей. Но это неважно, мы здесь не для того, чтобы расследовать дело Томери. Я просто хотел объяснить вам, почему я бросился к окну в поисках каких-либо следов, которые помогли бы мне дать ответ на вопрос, не был ли способ попытки убийства мадемуазель Доллон идентичным тому, которым княгиню Соню лишили ее колье.
— И каково ваше заключение? — спросил судья.
Фандор ответил просто:
— На окнах и ставнях не было никаких следов. Я не смог сделать какого-либо заключения.
Слушатели с интересом внимали дедуктивным выводам Жерома Фандора, относящимся к делу Томери.
Господин Барбе произнес своим низким голосом.
— Если вы позволите мне высказать свое мнение, — и он посмотрел на судью, который любезным жестом разрешил ему продолжать, — я хотел бы сказать, что разделяю мнение Жерома Фандора. Так же, как и он, я убежден в существовании тесной связи между делом Томери и тем, что теперь называют делом Отей. Или что, по крайней мере, неоспоримо существует такая связь между делом Отей и ужасной драмой на улице Норвен.
— Я пошел бы даже дальше, — заявил в свою очередь господин Нантей, — кража на улице Четвертого Сентября, жертвами которой мы стали, тоже из этой же серии.
Из любопытства судья спросил у банкиров, прерывая разговор:
— Речь шла о двадцати миллионах, не так ли? Это могло быть ужасным ударом для вас?
— Действительно ужасным, месье, — ответил господин Нантей, — так как это невероятное приключение внесло феноменальный беспорядок в движение наших денежных средств, и мы чуть было не потеряли доверие значительного числа клиентов, начиная с одного из основных — господина Томери. А вы не станете отрицать, что в сфере финансов доверие — это почти все. К счастью, мы были, как и положено, застрахованы, и, если оставить в стороне моральное потрясение, надо признать, что с материальной точки зрения мы не понесли убытков, но…
В этот момент банкир повернулся к мадемуазель Доллон, которая, уткнувшись в платок, старалась вытереть слезы.
— Но что значат эти неприятности в сравнении с горем, которое раз за разом обрушивается на бедную мадемуазель Доллон? Убийство баронессы де Вибре, загадочная смерть…
При этих словах Жером Фандор прервал говорящего:
— Баронесса де Вибре не была убита, она покончила с собой. Конечно же, я не хочу, господа, делать вас виновными в этом, но, объявив ей о разорении, вы нанесли ей очень тяжелый удар!
— А могли ли мы поступить иначе? — ответил господин Барбе с присущей ему важностью. — В нашей повседневной и точной работе мы не играем словами и должны говорить то, что есть. Кроме того, мы не разделяем вашего видения вещей и убеждены, что баронесса де Вибре была убита.
Господин Фюзелье, не говоривший ни слова, слушал эту дискуссию, которая, как он думал, могла пролить некоторый свет на загадки, витавшие вокруг мадемуазель Доллон. Он, в свою очередь, высказал свою мысль или, по крайней мере, то, что он ею считал:
— Мы беседуем совершенно неофициально, не так ли, господа? В этот момент вы находитесь не у судьи, а, если хотите, в салоне господина Фюзелье. И именно как частное лицо я выскажу свое мнение о деле на улице Норвен. Решительно, я все меньше и меньше соглашаюсь с господином Фандором, чью глубокую проницательность и нюх, достойный полицейского, я, однако, с удовлетворением признаю…
— Спасибо, — иронично произнес Фандор, — комплимент-то скудноват!
Судья, улыбаясь, продолжил:
— Так же, как и господа Барбе-Нантей, я считаю, что госпожа баронесса де Вибре действительно была убита.
Жером Фандор передернул плечами и не смог сдержать своего нетерпения.
— Но, послушайте, господа, — воскликнул он, оживляясь, — будьте же логичны в своих суждениях. Несомненно, баронесса де Вибре покончила с собой, и это вытекает из совершенно неоспоримого факта — письмо, написанное ею, не может обсуждаться, оно подлинно. Я прекрасно знаю, что, благодаря открытиям современной науки, никто не сможет утверждать, что она поступила таким образом под влиянием внушения. Спросите у знатоков медицины, у самых авторитетных профессоров в области психики, и вы убедитесь, что медиуму можно внушить намерение совершить определенный акт. Но его невозможно убедить написать такой формально точный документ, как письмо баронессы де Вибре, в котором она заявляет о своем желании покончить с собой. Это письмо подлинно, можете не сомневаться в этом. Кроме того, оно правдоподобно. И эти, скорее, неприятные откровения, которые открылись такой замечательной женщине, имевшей к тому же «горячую голову», при посредничестве господ банкиров Барбе-Нантей, оказались как раз кстати, чтобы вызвать в эмоциональном порыве такую прискорбную решительность. Так что позвольте мне, господа, поверить в добровольную, действительно добровольную, смерть баронессы де Вибре…
На лицах слушающих читалось, однако, некоторое удивление.
После нескольких мгновений молчания господин Нантей, который умел рассуждать логически и, который, казалось, являлся уравновешивающим элементов этой встречи, спросил Жерома Фандора:
— Но в таком случае, месье, как вы нам объясните то, что баронесса де Вибре была найдена мертвой в мастерской художника Жака Доллона, что было констатировано правосудием?
— Да, действительно! — поддержал его господин Фюзелье, с возрастающим интересом следивший за дискуссией.
Жером Фандор не удивился вопросу банкира, а, казалось, только и ждал его.
— Существуют два предположения, — заявил он. — Первое, и наиболее невероятное, на мой взгляд, сводится к следующему: госпожа баронесса де Вибре, решившая, что дни ее сочтены, захотела нанести последний визит своему протеже, тем более, что тот пригласил ее посмотреть на одно из произведений, предназначавшихся для предстоящего Салона. Может быть, баронесса рассчитывала совершить какой-либо благотворительный поступок по отношению к художнику перед своим смертным часом? Может быть, она плохо рассчитала действие принятого яда и умерла у того, кого пришла навестить, сама того не желая, так как она не могла не догадываться о серьезных неприятностях, которые могло принести присутствие ее трупа в мастерской на улице Норвен ее владельцу. Но, — быстро продолжил Жером Фандор, жестом руки предупреждая замечания, которые, по всей видимости, должны были возникнуть, — но это, как я уже сказал, господа, на мой взгляд, самое невероятное объяснение. Вот второе предположение, кажущееся мне гораздо более правдоподобным: баронесса де Вибре узнает, что она разорена. Баронесса де Вибре решает умереть, и совершенно случайно или по какому-то совпадению, которое еще необходимо будет разъяснить, так как ответа на него пока нет, заинтересованные в ее участи третьи лица узнают о ее решении. Они дают ей возможность написать своему нотариусу, они не мешают ей отравиться, но как только она умирает, завладевают ее телом и спешат отвезти его к художнику Жаку Доллону, которому вводят добровольно или силой — я, пожалуй, склоняюсь к последнему — сильнодействующий наркотик. Вследствие этого, на следующий день после этой ужасной сцены вызванная соседями полиция обнаруживает в одном помещении труп баронессы и уснувшего художника-керамиста, который, проснувшись, не может дать никаких объяснений и логически считается в глазах правосудия убийцей баронессы.
Что вы об этом думаете?
Наступила очередь господина Фюзелье взять слово:
— Вы забываете, дорогой месье, одну значительную деталь. Баронесса де Вибре была отравлена — я не могу сказать умышленно или нет — у художника Доллона… Доказательством тому служит флакон цианистого калия, найденный у него в мастерской, который открывали совсем недавно, в то время как художник заявил, что уже очень давно не пользовался этим ядом.
— Я хотел бы ответить на это одним аргументом, господин судья, — сказал Жером Фандор. — Если баронесса де Вибре была отравлена, умышленно или нет, цианистым калием, который находился у Жака Доллона, тот в качестве меры предосторожности должен был бы в первую очередь избавиться от следов этого яда. И, отвечая на вопросы комиссара полиции, он не заявил бы, что уже очень давно не пользовался этим ядом. Само противоречие служит доказательством того, что Доллон был искренен и что мы находимся если не перед необъяснимым, то, по крайней мере, перед необъясненным фактом.
В этот момент в дискуссию вступил господин Барбе.
— Вы замечательно излагаете свои мысли, — сказал он Фандору, — и феноменально владеете методом индукции, но, не в упрек вам будет сказано, вы скорее производите впечатление журналиста-романиста, чем репортера, отвечающего за судебную хронику. Допустим, что баронесса де Вибре была мертвой перенесена к художнику Доллону, и похоже, это ваше мнение, какую выгоду могли бы получить преступники, действовавшие подобным образом?
Жером Фандор, все более возбуждаясь, встал. С горящими глазами, дрожащий от нервного напряжения, он ходил взад-вперед по кабинету судьи. В этом возбужденном существе невозможно было узнать спокойного человека, каким его привыкли видеть. Жером Фандор был захвачен своим изложением событий, энтузиазмом дела, которое он защищал, как настоящий адвокат.
Дрожащим голосом он снова начал говорить, обращаясь не только к своему собеседнику, но и к остальным слушающим:
— Я ждал вашего вопроса, месье. Нет ничего проще, чем на него ответить. Почему загадочные злоумышленники захватили труп баронессы де Вибре и перенесли его к художнику Доллону? Все очень просто. Им необходимо было, с одной стороны, создать себе алиби и, с другой, — перевести подозрения правосудия на невиновного. И, как вам известно, эта уловка удалась. Спустя два часа после обнаружения преступления полиция арестовала несчастного брата мадемуазель Доллон.
Широким театральным жестом Жером Фандор указал своим слушателям на мадемуазель Элизабет Доллон, не сдерживавшую больше слез и плакавшую в отчаянии, совсем не пытаясь скрыть свою боль.
Присутствующие встали, взволнованные и убежденные помимо своей воли красноречием журналиста.
Даже господин Фюзелье встал со своего зеленого кожаного кресла и подошел к Барбе-Нантей. За ними располагались госпожа Бурра, владелица семейного пансиона в Отей, и слуга с безбородым лицом и растерянными глазами.
Однако Жером Фандор продолжил:
— Это еще не все, господа, мне надо еще вам кое-что сказать, и я прошу вас выслушать меня с предельным вниманием, так как я не знаю, что может следовать из моих заявлений. Это уже говорит не мое сознание, а мой инстинкт, который диктует мне то, что вы сейчас услышите…
После небольшой паузы Жером Фандор медленно приблизился к девушке, потерянной, отдавшейся во власть боли, не перестававшей плакать.
— Мадемуазель, — попросил он умоляющим, невыразительным голосом, что особенно контрастировало с убедительностью, с которой он говорил перед этим, — мадемуазель, скажите нам все… Здесь вы находитесь не в присутствии судьи и ваших противников, а среди друзей, которые желают вам добра… Я понимаю вашу привязанность к брату. Ну же, мадемуазель, возьмите себя в руки и решитесь наконец. Будьте же честной и прямой женщиной, какой вы всегда были. Скажите нам правду, всю правду…
И прервав свое обращение к девушке, Жером Фандор сделал небольшое отступление, которое, казалось, относилось специально к судье.
— Я утверждал, — заявил он с такой загадочной улыбкой, что невозможно было понять, говорит ли он искренне или разыгрывает комедию, — до сегодняшнего дня я в своих статьях утверждал, что Жак Доллон мертв. Может быть, я это и доказывал, слишком даже доказывал. Однако, — настойчиво и властно заговорил журналист, обращаясь к девушке, — похоже, что моя теория должна померкнуть перед недавними фактами. Полиция, начиная с дела о тюрьме предварительного заключения, неоспоримо обнаружила в серии происшедших преступлений нестирающийся след Жака Доллона, словно насмехающегося над правосудием. Я не обращал на это внимания и отрицал до сегодняшнего дня эти невероятные факты… Но, мадемуазель, вы забыли сказать нам о неслыханной вещи — в один из дней между двумя и тремя часами дня в семейном пансионе в Отей, где вы снимали комнату, вас навестил ваш брат Жак Доллон, подозреваемый в грабеже княгини Сони, подозреваемый в краже на улице Четвертого Сентября и, наконец, подозреваемый в покушении на вашу жизнь, поскольку трудно найти иное объяснение покушению, объектом которого вы стали, и я добавлю…
Но Жером Фандор не смог продолжить.
Вот уже несколько минут он смотрел в глаза девушки, которая, как только журналист обратился к ней, встала, дрожа всем телом… Если бы кто-нибудь мог спокойно присмотреться к двум основным действующим лицам, стоявшим друг против друга, он бы заметил, что взгляд Жерома Фандора был одновременно умоляющим и убеждающим, а Элизабет Доллон — удивленным и потрясенным.
Господин Фюзелье, услышав совершенно невероятное заявление журналиста, был не в состоянии заметить это. В Жероме Фандоре он внезапно увидел человека доносящего, а в Элизабет Доллон — разоблаченную соучастницу.
Однако несмотря на то, что он уже был убежден в этом, сдерживая себя, судья произнес спокойным голосом:
— Господин Фандор, вы только что сделали очень серьезное заявление, которое должно быть подтверждено неоспоримыми доказательствами. Продолжайте, пожалуйста!
Жером Фандор не заставил долго упрашивать себя и, не глядя на девушку, которая казалась скорее удивленной, чем взволнованной, и смотрела на него непонимающим взглядом, продолжил:
— Доказательство тому, о чем я говорю, господин судья, вы найдете, проведя обыск в комнате мадемуазель Доллон. Я не хочу говорить вам большего, мне достаточно лишь сообщить вам об этом…
— Позвольте, — сказал судья, сделав чисто юридическое замечание, — но до завтрашнего утра я не могу произвести обыск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Почему господа Барбе-Нантей пришли навестить мадемуазель Доллон? Действительно ли для того, чтобы помочь ей?
В то время, как несколько смущенная девушка покраснела, господин Нантей взял слово и деликатно ответил на вопрос судьи.
— Здесь есть один нюанс, господин судья, — сказал он, — за уточнение которого мадемуазель Доллон на нас не обидится. Нам никогда в голову не пришло бы предоставлять мадемуазель Доллон помощь или какое-либо благодеяние, о котором она нас не просила. Дело в том, что мадемуазель Доллон, с которой мы и раньше поддерживали отношения и которая из-за своих несчастий вызывает у нас живое сочувствие, написала нам с просьбой найти ей работу. Надеясь подыскать для нее что-нибудь, мы пришли повидаться с ней, поговорить, посмотреть, на что она способна. Вот и все. Мы были чрезвычайно счастливы, что смогли помочь господину Фандору вернуть ее к жизни.
— Поскольку речь идет о вас, господин Фандор, — спросил судья, — не могли бы вы мне сказать, не было ли в комнате мадемуазель Доллон чего-либо подозрительного, когда вы туда вошли? В своей статье вы написали, что сначала подумали о простой попытке ограбления, за которой последовало покушение на убийство.
— Да, это так, — почтительно ответил журналист, — и как только я открыл окно, я тут же выглянул наружу в поисках чего-нибудь подозрительного на стене дома, заглянув даже за каждую из ставен.
— А зачем? — поинтересовался судья.
Жером Фандор улыбнулся:
— Я еще помню, месье, чем закончилась драма в особняке Томери. Того самого господина Томери, о котором я вчера слышал в суде… Клянусь честью, я ни на что не намекаю… но вы не забыли, хотя впрочем это следствие вели не вы — и я об этом сожалею, так как, по-моему, существует загадочная и определенная связь между всеми этими делами, — вы не забыли, что сразу же после расспросов и обысков господин Авар разрешил всем приглашенным разойтись, а спустя час за окном комнаты, в которой была найдена усыпленной княгиня Данидофф, была обнаружена почти невидимая, но очень прочная льняная нить, обрезанная на конце. На этом конце — это очень просто предположить — было подвешено жемчужное колье, украденное у пострадавшей… Исходя из этого, я вынужден считать, что злоумышленники или злоумышленник на протяжении всего расследования оставались в салонах Томери, поскольку било известно, что никто из дома не выходил. Довольно странным было то, что, если виновный действительно находился среди приглашенных и оставил свои следы на потерпевшей, на нем не было никаких следов, которые должны были быть оставлены потерпевшей. Но это неважно, мы здесь не для того, чтобы расследовать дело Томери. Я просто хотел объяснить вам, почему я бросился к окну в поисках каких-либо следов, которые помогли бы мне дать ответ на вопрос, не был ли способ попытки убийства мадемуазель Доллон идентичным тому, которым княгиню Соню лишили ее колье.
— И каково ваше заключение? — спросил судья.
Фандор ответил просто:
— На окнах и ставнях не было никаких следов. Я не смог сделать какого-либо заключения.
Слушатели с интересом внимали дедуктивным выводам Жерома Фандора, относящимся к делу Томери.
Господин Барбе произнес своим низким голосом.
— Если вы позволите мне высказать свое мнение, — и он посмотрел на судью, который любезным жестом разрешил ему продолжать, — я хотел бы сказать, что разделяю мнение Жерома Фандора. Так же, как и он, я убежден в существовании тесной связи между делом Томери и тем, что теперь называют делом Отей. Или что, по крайней мере, неоспоримо существует такая связь между делом Отей и ужасной драмой на улице Норвен.
— Я пошел бы даже дальше, — заявил в свою очередь господин Нантей, — кража на улице Четвертого Сентября, жертвами которой мы стали, тоже из этой же серии.
Из любопытства судья спросил у банкиров, прерывая разговор:
— Речь шла о двадцати миллионах, не так ли? Это могло быть ужасным ударом для вас?
— Действительно ужасным, месье, — ответил господин Нантей, — так как это невероятное приключение внесло феноменальный беспорядок в движение наших денежных средств, и мы чуть было не потеряли доверие значительного числа клиентов, начиная с одного из основных — господина Томери. А вы не станете отрицать, что в сфере финансов доверие — это почти все. К счастью, мы были, как и положено, застрахованы, и, если оставить в стороне моральное потрясение, надо признать, что с материальной точки зрения мы не понесли убытков, но…
В этот момент банкир повернулся к мадемуазель Доллон, которая, уткнувшись в платок, старалась вытереть слезы.
— Но что значат эти неприятности в сравнении с горем, которое раз за разом обрушивается на бедную мадемуазель Доллон? Убийство баронессы де Вибре, загадочная смерть…
При этих словах Жером Фандор прервал говорящего:
— Баронесса де Вибре не была убита, она покончила с собой. Конечно же, я не хочу, господа, делать вас виновными в этом, но, объявив ей о разорении, вы нанесли ей очень тяжелый удар!
— А могли ли мы поступить иначе? — ответил господин Барбе с присущей ему важностью. — В нашей повседневной и точной работе мы не играем словами и должны говорить то, что есть. Кроме того, мы не разделяем вашего видения вещей и убеждены, что баронесса де Вибре была убита.
Господин Фюзелье, не говоривший ни слова, слушал эту дискуссию, которая, как он думал, могла пролить некоторый свет на загадки, витавшие вокруг мадемуазель Доллон. Он, в свою очередь, высказал свою мысль или, по крайней мере, то, что он ею считал:
— Мы беседуем совершенно неофициально, не так ли, господа? В этот момент вы находитесь не у судьи, а, если хотите, в салоне господина Фюзелье. И именно как частное лицо я выскажу свое мнение о деле на улице Норвен. Решительно, я все меньше и меньше соглашаюсь с господином Фандором, чью глубокую проницательность и нюх, достойный полицейского, я, однако, с удовлетворением признаю…
— Спасибо, — иронично произнес Фандор, — комплимент-то скудноват!
Судья, улыбаясь, продолжил:
— Так же, как и господа Барбе-Нантей, я считаю, что госпожа баронесса де Вибре действительно была убита.
Жером Фандор передернул плечами и не смог сдержать своего нетерпения.
— Но, послушайте, господа, — воскликнул он, оживляясь, — будьте же логичны в своих суждениях. Несомненно, баронесса де Вибре покончила с собой, и это вытекает из совершенно неоспоримого факта — письмо, написанное ею, не может обсуждаться, оно подлинно. Я прекрасно знаю, что, благодаря открытиям современной науки, никто не сможет утверждать, что она поступила таким образом под влиянием внушения. Спросите у знатоков медицины, у самых авторитетных профессоров в области психики, и вы убедитесь, что медиуму можно внушить намерение совершить определенный акт. Но его невозможно убедить написать такой формально точный документ, как письмо баронессы де Вибре, в котором она заявляет о своем желании покончить с собой. Это письмо подлинно, можете не сомневаться в этом. Кроме того, оно правдоподобно. И эти, скорее, неприятные откровения, которые открылись такой замечательной женщине, имевшей к тому же «горячую голову», при посредничестве господ банкиров Барбе-Нантей, оказались как раз кстати, чтобы вызвать в эмоциональном порыве такую прискорбную решительность. Так что позвольте мне, господа, поверить в добровольную, действительно добровольную, смерть баронессы де Вибре…
На лицах слушающих читалось, однако, некоторое удивление.
После нескольких мгновений молчания господин Нантей, который умел рассуждать логически и, который, казалось, являлся уравновешивающим элементов этой встречи, спросил Жерома Фандора:
— Но в таком случае, месье, как вы нам объясните то, что баронесса де Вибре была найдена мертвой в мастерской художника Жака Доллона, что было констатировано правосудием?
— Да, действительно! — поддержал его господин Фюзелье, с возрастающим интересом следивший за дискуссией.
Жером Фандор не удивился вопросу банкира, а, казалось, только и ждал его.
— Существуют два предположения, — заявил он. — Первое, и наиболее невероятное, на мой взгляд, сводится к следующему: госпожа баронесса де Вибре, решившая, что дни ее сочтены, захотела нанести последний визит своему протеже, тем более, что тот пригласил ее посмотреть на одно из произведений, предназначавшихся для предстоящего Салона. Может быть, баронесса рассчитывала совершить какой-либо благотворительный поступок по отношению к художнику перед своим смертным часом? Может быть, она плохо рассчитала действие принятого яда и умерла у того, кого пришла навестить, сама того не желая, так как она не могла не догадываться о серьезных неприятностях, которые могло принести присутствие ее трупа в мастерской на улице Норвен ее владельцу. Но, — быстро продолжил Жером Фандор, жестом руки предупреждая замечания, которые, по всей видимости, должны были возникнуть, — но это, как я уже сказал, господа, на мой взгляд, самое невероятное объяснение. Вот второе предположение, кажущееся мне гораздо более правдоподобным: баронесса де Вибре узнает, что она разорена. Баронесса де Вибре решает умереть, и совершенно случайно или по какому-то совпадению, которое еще необходимо будет разъяснить, так как ответа на него пока нет, заинтересованные в ее участи третьи лица узнают о ее решении. Они дают ей возможность написать своему нотариусу, они не мешают ей отравиться, но как только она умирает, завладевают ее телом и спешат отвезти его к художнику Жаку Доллону, которому вводят добровольно или силой — я, пожалуй, склоняюсь к последнему — сильнодействующий наркотик. Вследствие этого, на следующий день после этой ужасной сцены вызванная соседями полиция обнаруживает в одном помещении труп баронессы и уснувшего художника-керамиста, который, проснувшись, не может дать никаких объяснений и логически считается в глазах правосудия убийцей баронессы.
Что вы об этом думаете?
Наступила очередь господина Фюзелье взять слово:
— Вы забываете, дорогой месье, одну значительную деталь. Баронесса де Вибре была отравлена — я не могу сказать умышленно или нет — у художника Доллона… Доказательством тому служит флакон цианистого калия, найденный у него в мастерской, который открывали совсем недавно, в то время как художник заявил, что уже очень давно не пользовался этим ядом.
— Я хотел бы ответить на это одним аргументом, господин судья, — сказал Жером Фандор. — Если баронесса де Вибре была отравлена, умышленно или нет, цианистым калием, который находился у Жака Доллона, тот в качестве меры предосторожности должен был бы в первую очередь избавиться от следов этого яда. И, отвечая на вопросы комиссара полиции, он не заявил бы, что уже очень давно не пользовался этим ядом. Само противоречие служит доказательством того, что Доллон был искренен и что мы находимся если не перед необъяснимым, то, по крайней мере, перед необъясненным фактом.
В этот момент в дискуссию вступил господин Барбе.
— Вы замечательно излагаете свои мысли, — сказал он Фандору, — и феноменально владеете методом индукции, но, не в упрек вам будет сказано, вы скорее производите впечатление журналиста-романиста, чем репортера, отвечающего за судебную хронику. Допустим, что баронесса де Вибре была мертвой перенесена к художнику Доллону, и похоже, это ваше мнение, какую выгоду могли бы получить преступники, действовавшие подобным образом?
Жером Фандор, все более возбуждаясь, встал. С горящими глазами, дрожащий от нервного напряжения, он ходил взад-вперед по кабинету судьи. В этом возбужденном существе невозможно было узнать спокойного человека, каким его привыкли видеть. Жером Фандор был захвачен своим изложением событий, энтузиазмом дела, которое он защищал, как настоящий адвокат.
Дрожащим голосом он снова начал говорить, обращаясь не только к своему собеседнику, но и к остальным слушающим:
— Я ждал вашего вопроса, месье. Нет ничего проще, чем на него ответить. Почему загадочные злоумышленники захватили труп баронессы де Вибре и перенесли его к художнику Доллону? Все очень просто. Им необходимо было, с одной стороны, создать себе алиби и, с другой, — перевести подозрения правосудия на невиновного. И, как вам известно, эта уловка удалась. Спустя два часа после обнаружения преступления полиция арестовала несчастного брата мадемуазель Доллон.
Широким театральным жестом Жером Фандор указал своим слушателям на мадемуазель Элизабет Доллон, не сдерживавшую больше слез и плакавшую в отчаянии, совсем не пытаясь скрыть свою боль.
Присутствующие встали, взволнованные и убежденные помимо своей воли красноречием журналиста.
Даже господин Фюзелье встал со своего зеленого кожаного кресла и подошел к Барбе-Нантей. За ними располагались госпожа Бурра, владелица семейного пансиона в Отей, и слуга с безбородым лицом и растерянными глазами.
Однако Жером Фандор продолжил:
— Это еще не все, господа, мне надо еще вам кое-что сказать, и я прошу вас выслушать меня с предельным вниманием, так как я не знаю, что может следовать из моих заявлений. Это уже говорит не мое сознание, а мой инстинкт, который диктует мне то, что вы сейчас услышите…
После небольшой паузы Жером Фандор медленно приблизился к девушке, потерянной, отдавшейся во власть боли, не перестававшей плакать.
— Мадемуазель, — попросил он умоляющим, невыразительным голосом, что особенно контрастировало с убедительностью, с которой он говорил перед этим, — мадемуазель, скажите нам все… Здесь вы находитесь не в присутствии судьи и ваших противников, а среди друзей, которые желают вам добра… Я понимаю вашу привязанность к брату. Ну же, мадемуазель, возьмите себя в руки и решитесь наконец. Будьте же честной и прямой женщиной, какой вы всегда были. Скажите нам правду, всю правду…
И прервав свое обращение к девушке, Жером Фандор сделал небольшое отступление, которое, казалось, относилось специально к судье.
— Я утверждал, — заявил он с такой загадочной улыбкой, что невозможно было понять, говорит ли он искренне или разыгрывает комедию, — до сегодняшнего дня я в своих статьях утверждал, что Жак Доллон мертв. Может быть, я это и доказывал, слишком даже доказывал. Однако, — настойчиво и властно заговорил журналист, обращаясь к девушке, — похоже, что моя теория должна померкнуть перед недавними фактами. Полиция, начиная с дела о тюрьме предварительного заключения, неоспоримо обнаружила в серии происшедших преступлений нестирающийся след Жака Доллона, словно насмехающегося над правосудием. Я не обращал на это внимания и отрицал до сегодняшнего дня эти невероятные факты… Но, мадемуазель, вы забыли сказать нам о неслыханной вещи — в один из дней между двумя и тремя часами дня в семейном пансионе в Отей, где вы снимали комнату, вас навестил ваш брат Жак Доллон, подозреваемый в грабеже княгини Сони, подозреваемый в краже на улице Четвертого Сентября и, наконец, подозреваемый в покушении на вашу жизнь, поскольку трудно найти иное объяснение покушению, объектом которого вы стали, и я добавлю…
Но Жером Фандор не смог продолжить.
Вот уже несколько минут он смотрел в глаза девушки, которая, как только журналист обратился к ней, встала, дрожа всем телом… Если бы кто-нибудь мог спокойно присмотреться к двум основным действующим лицам, стоявшим друг против друга, он бы заметил, что взгляд Жерома Фандора был одновременно умоляющим и убеждающим, а Элизабет Доллон — удивленным и потрясенным.
Господин Фюзелье, услышав совершенно невероятное заявление журналиста, был не в состоянии заметить это. В Жероме Фандоре он внезапно увидел человека доносящего, а в Элизабет Доллон — разоблаченную соучастницу.
Однако несмотря на то, что он уже был убежден в этом, сдерживая себя, судья произнес спокойным голосом:
— Господин Фандор, вы только что сделали очень серьезное заявление, которое должно быть подтверждено неоспоримыми доказательствами. Продолжайте, пожалуйста!
Жером Фандор не заставил долго упрашивать себя и, не глядя на девушку, которая казалась скорее удивленной, чем взволнованной, и смотрела на него непонимающим взглядом, продолжил:
— Доказательство тому, о чем я говорю, господин судья, вы найдете, проведя обыск в комнате мадемуазель Доллон. Я не хочу говорить вам большего, мне достаточно лишь сообщить вам об этом…
— Позвольте, — сказал судья, сделав чисто юридическое замечание, — но до завтрашнего утра я не могу произвести обыск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34