Единственный из всех. Потому что двадцать парков – это слишком много. Просто нереально. А этот – в километре отсюда: в начале Тимирязевской улицы. И тамошние водители, выезжая на линию, иногда отправляются по нашей улице к гостинице «Советская», к Белорусскому вокзалу, к аэровокзалу – к бойким местам, где могут быть хорошие пассажиры. И наверное, разумней всего – повесить рядом с воротами парка, а если разрешат, то и в проходной два-три объявления с фотографией собаки – это будет бросаться в глаза. И вот если Варяг был вдруг увезен не на случайно проезжавшей машине, на машине, вышедшей из этого парка на линию, и если ее шофер сегодня не заболеет, не уедет наутро в отпуск и не пройдет мимо ваших объявлений в таком настроении, когда и на что смотреть не хочется, – это и есть тот единственный шанс, который нам нужен, чтобы все закончить до возвращения Сергея Дмитриевича.
– А если все-таки поговорить с шоферами? – спросила Наталья Павловна.
– Лучше бы. Конечно, лучше. Но знаете, сколько их там? Тысячи две. И все приходят на работу в разное время. А у вас всего два дня.
– Но как же они? Ребята? Они же собираются расспрашивать шоферов! – удивилась Наталья Павловна и посмотрела сторону комнаты, где очень бурно обсуждали завтрашние маршруты.
– Пускай они пока поездят по карте, – сказал Скородувов. – Я просто еще не сумел изобрести ничего другого, и утро вечера мудренее. А вы бы, не откладывая, написали сейчас три-четыре объявления и поехали бы в одиннадцатый парк. Я и сам бы с вами поехал, да вот эта нелепица! – и он даже стукнул костылем по гипсу. – А заодно вы там немного представите себе ситуацию.
Когда наша баба Ната с Митькой, Данилой, Ольгой и Славиком Рыбкиным, который из всех один категорически отказался их покинуть, проехали на семьдесят втором автобусе ровно две остановки от начала Башиловской до начала Тимирязевской и сошли неподалеку от стеклянной проходной одиннадцатого таксомоторного парка, время было уже совсем не детское. И они увидели длиннющий хвост из многих десятков одинаковых, салатного цвета «Волг» с пыльными стеклами и тусклыми из-за этого зелеными глазками. И этот хвост не убывал, потому что стоило одной машине уйти за ворота, как в конце уже пристраивались сразу две или три.
Машин и шоферов, живших своей особой жизнью, было столько, что сразу и мысли не осталось расспросить о Варяге – даже хотя бы одного-двух из тех, кто здесь, в этой очереди подремывал за баранкой «Волги», чтобы, очнувшись через минуту, прыгнуть с ней на несколько шагов вперед и осадить пяти сантиметрах от бампера передней машины, еще минуту подремать, и снова прыгнуть, и снова осадить. Даже Славику Рыбкину незачем было объяснять, почему, постояв в некотором оцепенении у ворот, Наталья Павловна, не подходя ни к одному шоферу, кивнула ребятам, чтобы они оставались на месте, и пошла к стеклянной проходной, на ходу извлекая из сумочки тюбик канцелярского клея и листки объявления с приклеенной к ним фотографией Варяга.
Ей разрешили наклеить одно объявление в проходной на доске. А остальные она, возвратясь, отдала ребятам, и те прилепили их по обе стороны ворот и еще одно, четвертое, на ближний фонарный столб.
Под фотографией на каждом было написано:
«Товарищи шоферы!
2 сентября около 6 часов вечера эту замечательную рыжую собаку увезли в машине от дома № 1 по Башиловской улице. Ее хозяин – тяжело больной человек. Умоляю тех из вас, кто видел, как увозили эту собаку, или вез ее в своей машине, позвонить по телефону в любое время».
А низ объявления был разрезан на маленькие талончики с нашим номером телефона на каждом, как это всегда делают люди, которым хочется поскорее продать сервант от чешского гарнитура либо обменять свою квартиру на другую – конечно, срочно. Удобное изобретение: не надо тратить времени на поиски карандаша и бумаги.
Ну, вы по одному тону этого сочинения видите, что у Натальи Павловны после беседы со Скородумовым и визита в парк было ощущение полной бесполезности всего предприятия и полной безысходности. И остаток вечера оно все усиливалось и усиливалось – от всего, что угодно. От сочувственных взоров мамы Славика Рыбкина, которой баба Ната сочла нужным собственноручно доставить ее дитя в неспокойную квартиру над самым магазином «Обувь». От первого телефонного отклика, прозвучавшего через минуту после того, как, войдя к себе домой, она сменила уличные туфли на домашние тапочки.
– Это вы вешали объявление около таксопарка? – спросил хихикающий женский голос. – А у нас тут напротив приблудился один рыжий кобель с усами. Может, он вам подойдет? Только его на цепь надо привязать!..
У Натальи Павловны даже не было сил возмутиться:
– С усами нам не нужно, – только и сказала она, прежде чем положить трубку. Напоила Митьку и Даньку чаем, и они тотчас, как донесли головы до подушек, хором засопели.
И тут в тишине бабу Нату стиснуло такое чувство одиночества и такая нужда найти надежную опору, что она чуть было даже не позвонила Виктору Семеновичу.
Но не стала, найдя тому несколько причин: что уже поздно – около двенадцати;
что Виктор Семенович вряд ли сможет чем-нибудь помочь;
что он все-таки отправился, как собирался, на охоту.
А в половине первого ночи раздался новый звонок. Наталья Павловна, очнувшись, настороженно подняла трубку услышала теперь уже не женский, хихикающий, а мужской, сиплый, измененный голос:
– Эт-то вы повесили… объявление в одиннадцатом парке?
– Да, я, – сказала баба Ната.
– Про… собаку?
– Да, я, – Наталья Павловна решила набраться терпения.
– Рыжую… Это се-еттер был?
– Да, сеттер. Ирландский сеттер.
– Молодой?
– Да, молодой, – терпеливо сказала Наталья Павловна.
– Вы не написали, – сказал сиплый голос.
Наталья Павловна мне говорила, что именно это, в общем невинное, замечание взбесило ее больше всего, но в ту же секунду она поклялась внуками, что будет нести свой крест безропотно.
– Да, я не написала, – как можно спокойно сказала Налья Павловна.
– Я охотник, – сказал обладатель голоса. – Потому и спрашиваю.
– А кто вы еще? – как можно еще спокойней спросила Наталья Павловна.
– Так я же ска-зал, что из парка, – обиженно ответил сиплый голос. – Из одиннадцатого. Моя фамилия Мих-нё… Вы же написали, что в любое время.
– Как? – вскрикнула баба Ната.
– Ми-хнё… Я водитель. Я хотел как лучше. Я, ка-ажется, видел вашу собаку.
– Что?!
– Видел.
– Где вы сейчас?
– Я ок-оло дома в автомате. У меня телефона… на кварре нет.
– А где ваш дом?
– Башиловская три, где магазин «Квас».
– Так я же в соседнем доме! В первом! Я сейчас к вам выйду! Или, может быть, вы придете ко мне? Придете? Я только оденусь.
– Хо-рошо, – сказал сиплый голос. – Зайду. Какая квартира?
Наталья Павловна надела сарафанчик, заглянула в холодильник и, удовлетворившись его содержимым, поставила чайник. Но чайник закипел, а никто не являлся. Даже лифт не зашумел ни разу – ну хоть бы кто-нибудь приехал! Xoтя бы на этаж ниже!
И она прокляла себя за доверчивость: ведь человек назвал только фамилию – надо быть круглой дурочкой, чтобы с первых слов про собаку растаять и всему поверить.
И она еще прокляла – нет, не подлых, а просто тупых людей, которые способны смеяться над чужой невзгодой только потому, что эта невзгода для них самих несущественна. Понимаете, когда у этих же людей бывает даже точно такая же, пусть и малая невзгода, она кажется им уже не пустяковой, а горькой и важной оттого, что она не чужая, а своя. А тут – почему бы не позвонить каким-то там чудакам, если чудаки сами написали, что сидят и ждут, чтобы им позвонили в любое время дня и ночи. Чего им сидеть ночью попусту – может, им никто не звонит?
Но вот тут все-таки раздался звонок в дверь. И по словам Натальи Павловны, он ей показался уже и нежеланным, непонятным. Ведь ночью в многоэтажном доме звонку в дверь непременно должен предшествовать четко ощутимый в тишине комплект звуков, хотя бы раздвигающихся и потом сдвигающихся лифтовых дверей. А звонку предшествовала совершеннейшая тишина, и Наталья Павловна опешила.
Но ведь каждая вторая женщина тайно или явно верит в чудеса, и Наталья Павловна как раз из тех вторых, кто тайно в них верит. И поэтому дверь она открыла.
А на площадке стоял мальчик. Не совсем мальчик – у него пух на губе уже почти образовал мягонькие усики, и все ж он был мальчик – росточком только чуть выше Ольги Скородумовой, с голубыми глазами, с детским румянцем во всю щеку, недавно намочивший под краном длинные, «под пажа», не очень густые волосики, чтобы его в меру модная прическа выглядела в лучшем свете. Одет он был в костюм недурного, но слишком для него взрослого покроя и в рубашку, усыпаную колдовскими значками карточных мастей: красные черви и бубны, черные трефы и пики.
– Почему вы не на лифте? – спросила баба Ната.
– Лю-ди спят, – опасливо просипел пришелец. – Он грохочет очень.
– А что у вас с голосом? – спросила баба Ната.
– Прох-ватило в машине. Пас-сажиры с той стороны все время окна опускают, – заикаясь от насморка, ответил гость.
– А сколько вам лет? – спросила баба Ната и, спохватившись, что держит долгожданного пришельца на площадке, исправилась: – Здравствуйте, проходите, меня зовут Наталья Павловна.
– Восемнадцать исполнилось, – не сводя с нее глаз испуганно сказал юный таксист, – первого апреля. Здравствуйте. Очень приятно. Я – Мих-нев, – и он чихнул, – то есть Петя.
– Вы давно в третьем доме живете? Я вас во дворе почему-то никогда не встречала, – сказала Наталья Павловна.
– Я только полмесяца там живу, – разочарованно пробормотал Михнев. – На квартире. Я в автодорожный засыпался на письменной математике. Из-за шпаргалки. И пошел работать в парк. До армии. Я – из Волоколамска.
– А почему вы так долго шли? – настырно спросила Наталья Павловна.
– Н-неудобно. В-все-таки в чужой дом. Ходил переодеться, – стыдливо опустив голубые глаза, прошептал Петя Михнев.
– Идемте на кухню, – подытожила баба Ната, словно кончила выводить теорему. Она решительно открыла холодильник, насмешливо щелкнула по стройной бутылке светлого стекла, стоявшей на полочке в дверце, и распорядилась:
– Сейчас вы выпьете у меня горячего молока с медом.
– Спасибо! – радостно сказал Петя. – С удовольствием! У меня, с моей квартирной хозяйкой, сейчас не согреешь. – И, вновь покраснев, добавил с сожалением: – А у вас по телефону был такой кра-асивый голос! И молодой!..
Ему, видно, очень неуютно жилось в чужой квартире у брюзгливой, как оказалось, хозяйки – в таком большом доме, таком большом квартале, на такой улице, где у него совсем нет знакомых людей. И ему, видно, очень трудно было работать на такси в ужасно большом и пока ему неизвестном городе с невероятным количеством улиц и переулков и приезжих людей, которые не знают, как их нужно везти с Солянки на Ордынку, и считают, что каждый таксист должен это знать ещe до своего рожденья.
И он мгновенно охмелел от горячего молока бабы Наты, как не охмелел бы даже от водки, которую он, по его словам, пока ни разу в жизни не пил. И в молочном хмелю он выложил на наш кухонный стол свою жизнь: и свои невзгоды, и свои надежды, то наивные, то разумные.
При этом Наталья Павловна ни на минуту не забывала, что перед ней – единственный, столь желанный свидетель, обязанный сообщить нечто, способное уберечь ее мужа от второго инфаркта. Но она терпеливо, с той жалостью, на которую способны только бабушки, даже сравнительно молодые, услышала, как Петя Михнев рассчитывает укрепить в армии свой мягкий характер и надеется, что он и там будет заниматься автомобильным делом, а вернувшись, поступит на подготовительный, откуда его примут в институт без экзаменов.
Наконец был вскипячен и допит уже третий, и предпоследний в холодильнике, пакет молока, и Петя Михнев сам вспомнил о важной цели своего визита и подробно доложил бабе Нате дорожную ситуацию, в какую он в тот день попал.
Около шести вечера он ехал – нет, не по Башиловской, а по Нижней Масловке – уже не из парка, а с пассажиром, простите, он не помнит откуда, но главное – на Петровско-Разумовскую улицу. И вот за два квартала до нее с Башиловской почти перед носом Петиной «Волги» очень дерзко выехал «жигуль» и сразу вывернулся в левый ряд, то есть, как сказал Петя, он его «подрезал».
Все его аргументы были серьезны. Даже научны – там, где точны. Но я не автомобилист, и они – не по моему разумению. Наталье Павловне легче – в своей геометрии она привыкла ко всяким пересечениям в бесконечности, а я не привык и сведу все до минимума.
Словом, дерзкое поведение «жигуля» будто бы потребовало от целой серии сложных шоферских маневров, из которых Петя вышел с честью. А затем от светофора на углу Петровско-Разумовской улицы лихой «жигуль» пошел прямо на Верхнюю Масловку, а Петя свернул направо.
Я не мог запомнить, где там разрешено ехать только прямо, только направо, или налево, или только назад, но изо всей этой информации вытекало, что владелец «Жигулей», поехавший по Верхней Масловке, скорее всего, никуда, кроме самой Верхней Масловки или улицы 8 Марта, длина которых вместе полтора километра, не целил. И то, как он лихо «подрезал» Петю, свидетельствовало, что владелец машины опытен даже в нарушении правил, а на Ленинградский проспект, и на Красноармейскую улицу, и на Планетную знающий человек поедет иначе. И если владелец, что вероятно, живет на Верхней Масловке, машину можно, потрудившись, разыскать.
Усвоив все это, Наталья Павловна спросила Петю, чем же все-таки были примечательны эти «Жигули».
Они оказались автомобилем одной из последних моделей – «нольшестые», или, официально, «2106», знаете, с такими, как бы фасеточными, будто мушиный глаз, очень крупными задними фонарями. Цвет – «белая ночь»; между нами говоря, один из самых распространенных. Машина новая и чистенькая. Серия номера то ли «ММК», то ли «ММХ». Самого номера Петя не запомнил.
– Петя, – сказала баба Ната, – а зачем мне искать эти «Жигули»?
– Как зачем? – удивился Петя. – Ведь на них увезли вашего… этого… Варяга. Когда мы стояли под светофором у Петровско-Разумовской, то дядька на «жигуле» выскочил немного вперед, а я остановился, немного не доехав до самого угла. И у него был рыжий сеттер на заднем сиденье, лапами на спинку. Молодой. И он лаял в заднее стекло.
– Он не любит езды в машине, – сказала Наталья Павловна. – Он беспокоился всю дорогу, пока мы везли его неделю назад в «Дубки»… Петя, когда у вас завтра начало работы?
– На линию мне с двенадцати, – сказал Петя. – А у моего дяди в Волоколамске тоже сеттер. И я тоже ох-хотник. Немножко.
– Вы сможете утром пойти вместе со мной в соседний дом и рассказать все это нашему доброму другу?
– Натурально, – сказал Петя.
Оба умолкли.
А минуты через две Наталья Павловна подняла голову, посмотрела на Петю, встала, подошла и начала гладить его по голове, как Митьку, как Даньку:
– Петя! Петя! Петя! Проснитесь! Проснитесь! Хотите – оставайтесь ночевать у нас, но только проснитесь. Я вам дам раскладушку, а утром еще раз напою таким же молоком. Хотите?
– Спасибо, – сказал Петя. – Очень хочу, потому что вы – как моя мама.
Вот таким оказался, если сказать красиво, тот добрый голубь, который около часу ночи, стараясь не беспокоить жильцов подъезда шумом лифта, принес на кухню к Наталье Павловне веточку с листком надежды.
– О! – сказал Алексей Петрович Скородумов, когда Наталья Павловна утром, еле успев отправить Митьку и Данилу в школу, появилась в его лоджии вместе с вестником. – Петя! Нам повезло, что вы засыпались в автодорожный. Ведь тот моряк, который исстрадался в ожидании разговора с городом Великий Устюг, видел, как близ почты останавливались три машины: две – такси, одна – не такси. Поговорю-ка я со своим приятелем, жаль только, что провод у меня короткий, телефон сюда не дотянуть.
И, взгромоздившись на костыли, он прогрохал в комнату к телефону, а возвратясь и уложив свою гипсовую ногу, огорошил бабу Нату двумя бестактнейшими вопросами: нет ли среди знакомых ей людей владельца «Жигулей» цвета «белая ночь» марки 2106 и не живут ли на Верхней Масловке или поблизости даже самые далекие, хотя бы шапочные ее знакомые. И Наталья Павловна даже побледнела – как с ней бывает – от обиды за своих, даже хотя бы и шапочных, знакомых.
Но она честно и кропотливо перебрала в памяти все автомашины, какими владели ее друзья, и ее сослуживцы, и даже родители одноклассников Даньки и Митьки – тех, которых она знала. И точно так же добросовестно перелистала имена, фамилии, лица и даты, а потом не без злорадства доказала Скородумову, какими непристойными были уже сами эти подозрения, вызванные, извините, чьей-то леностью ума – одной привычкой искать кошельки под фонарями только потому, что там светло.
– М-да, – сказал Скородумов.
1 2 3 4 5 6 7 8
– А если все-таки поговорить с шоферами? – спросила Наталья Павловна.
– Лучше бы. Конечно, лучше. Но знаете, сколько их там? Тысячи две. И все приходят на работу в разное время. А у вас всего два дня.
– Но как же они? Ребята? Они же собираются расспрашивать шоферов! – удивилась Наталья Павловна и посмотрела сторону комнаты, где очень бурно обсуждали завтрашние маршруты.
– Пускай они пока поездят по карте, – сказал Скородувов. – Я просто еще не сумел изобрести ничего другого, и утро вечера мудренее. А вы бы, не откладывая, написали сейчас три-четыре объявления и поехали бы в одиннадцатый парк. Я и сам бы с вами поехал, да вот эта нелепица! – и он даже стукнул костылем по гипсу. – А заодно вы там немного представите себе ситуацию.
Когда наша баба Ната с Митькой, Данилой, Ольгой и Славиком Рыбкиным, который из всех один категорически отказался их покинуть, проехали на семьдесят втором автобусе ровно две остановки от начала Башиловской до начала Тимирязевской и сошли неподалеку от стеклянной проходной одиннадцатого таксомоторного парка, время было уже совсем не детское. И они увидели длиннющий хвост из многих десятков одинаковых, салатного цвета «Волг» с пыльными стеклами и тусклыми из-за этого зелеными глазками. И этот хвост не убывал, потому что стоило одной машине уйти за ворота, как в конце уже пристраивались сразу две или три.
Машин и шоферов, живших своей особой жизнью, было столько, что сразу и мысли не осталось расспросить о Варяге – даже хотя бы одного-двух из тех, кто здесь, в этой очереди подремывал за баранкой «Волги», чтобы, очнувшись через минуту, прыгнуть с ней на несколько шагов вперед и осадить пяти сантиметрах от бампера передней машины, еще минуту подремать, и снова прыгнуть, и снова осадить. Даже Славику Рыбкину незачем было объяснять, почему, постояв в некотором оцепенении у ворот, Наталья Павловна, не подходя ни к одному шоферу, кивнула ребятам, чтобы они оставались на месте, и пошла к стеклянной проходной, на ходу извлекая из сумочки тюбик канцелярского клея и листки объявления с приклеенной к ним фотографией Варяга.
Ей разрешили наклеить одно объявление в проходной на доске. А остальные она, возвратясь, отдала ребятам, и те прилепили их по обе стороны ворот и еще одно, четвертое, на ближний фонарный столб.
Под фотографией на каждом было написано:
«Товарищи шоферы!
2 сентября около 6 часов вечера эту замечательную рыжую собаку увезли в машине от дома № 1 по Башиловской улице. Ее хозяин – тяжело больной человек. Умоляю тех из вас, кто видел, как увозили эту собаку, или вез ее в своей машине, позвонить по телефону в любое время».
А низ объявления был разрезан на маленькие талончики с нашим номером телефона на каждом, как это всегда делают люди, которым хочется поскорее продать сервант от чешского гарнитура либо обменять свою квартиру на другую – конечно, срочно. Удобное изобретение: не надо тратить времени на поиски карандаша и бумаги.
Ну, вы по одному тону этого сочинения видите, что у Натальи Павловны после беседы со Скородумовым и визита в парк было ощущение полной бесполезности всего предприятия и полной безысходности. И остаток вечера оно все усиливалось и усиливалось – от всего, что угодно. От сочувственных взоров мамы Славика Рыбкина, которой баба Ната сочла нужным собственноручно доставить ее дитя в неспокойную квартиру над самым магазином «Обувь». От первого телефонного отклика, прозвучавшего через минуту после того, как, войдя к себе домой, она сменила уличные туфли на домашние тапочки.
– Это вы вешали объявление около таксопарка? – спросил хихикающий женский голос. – А у нас тут напротив приблудился один рыжий кобель с усами. Может, он вам подойдет? Только его на цепь надо привязать!..
У Натальи Павловны даже не было сил возмутиться:
– С усами нам не нужно, – только и сказала она, прежде чем положить трубку. Напоила Митьку и Даньку чаем, и они тотчас, как донесли головы до подушек, хором засопели.
И тут в тишине бабу Нату стиснуло такое чувство одиночества и такая нужда найти надежную опору, что она чуть было даже не позвонила Виктору Семеновичу.
Но не стала, найдя тому несколько причин: что уже поздно – около двенадцати;
что Виктор Семенович вряд ли сможет чем-нибудь помочь;
что он все-таки отправился, как собирался, на охоту.
А в половине первого ночи раздался новый звонок. Наталья Павловна, очнувшись, настороженно подняла трубку услышала теперь уже не женский, хихикающий, а мужской, сиплый, измененный голос:
– Эт-то вы повесили… объявление в одиннадцатом парке?
– Да, я, – сказала баба Ната.
– Про… собаку?
– Да, я, – Наталья Павловна решила набраться терпения.
– Рыжую… Это се-еттер был?
– Да, сеттер. Ирландский сеттер.
– Молодой?
– Да, молодой, – терпеливо сказала Наталья Павловна.
– Вы не написали, – сказал сиплый голос.
Наталья Павловна мне говорила, что именно это, в общем невинное, замечание взбесило ее больше всего, но в ту же секунду она поклялась внуками, что будет нести свой крест безропотно.
– Да, я не написала, – как можно спокойно сказала Налья Павловна.
– Я охотник, – сказал обладатель голоса. – Потому и спрашиваю.
– А кто вы еще? – как можно еще спокойней спросила Наталья Павловна.
– Так я же ска-зал, что из парка, – обиженно ответил сиплый голос. – Из одиннадцатого. Моя фамилия Мих-нё… Вы же написали, что в любое время.
– Как? – вскрикнула баба Ната.
– Ми-хнё… Я водитель. Я хотел как лучше. Я, ка-ажется, видел вашу собаку.
– Что?!
– Видел.
– Где вы сейчас?
– Я ок-оло дома в автомате. У меня телефона… на кварре нет.
– А где ваш дом?
– Башиловская три, где магазин «Квас».
– Так я же в соседнем доме! В первом! Я сейчас к вам выйду! Или, может быть, вы придете ко мне? Придете? Я только оденусь.
– Хо-рошо, – сказал сиплый голос. – Зайду. Какая квартира?
Наталья Павловна надела сарафанчик, заглянула в холодильник и, удовлетворившись его содержимым, поставила чайник. Но чайник закипел, а никто не являлся. Даже лифт не зашумел ни разу – ну хоть бы кто-нибудь приехал! Xoтя бы на этаж ниже!
И она прокляла себя за доверчивость: ведь человек назвал только фамилию – надо быть круглой дурочкой, чтобы с первых слов про собаку растаять и всему поверить.
И она еще прокляла – нет, не подлых, а просто тупых людей, которые способны смеяться над чужой невзгодой только потому, что эта невзгода для них самих несущественна. Понимаете, когда у этих же людей бывает даже точно такая же, пусть и малая невзгода, она кажется им уже не пустяковой, а горькой и важной оттого, что она не чужая, а своя. А тут – почему бы не позвонить каким-то там чудакам, если чудаки сами написали, что сидят и ждут, чтобы им позвонили в любое время дня и ночи. Чего им сидеть ночью попусту – может, им никто не звонит?
Но вот тут все-таки раздался звонок в дверь. И по словам Натальи Павловны, он ей показался уже и нежеланным, непонятным. Ведь ночью в многоэтажном доме звонку в дверь непременно должен предшествовать четко ощутимый в тишине комплект звуков, хотя бы раздвигающихся и потом сдвигающихся лифтовых дверей. А звонку предшествовала совершеннейшая тишина, и Наталья Павловна опешила.
Но ведь каждая вторая женщина тайно или явно верит в чудеса, и Наталья Павловна как раз из тех вторых, кто тайно в них верит. И поэтому дверь она открыла.
А на площадке стоял мальчик. Не совсем мальчик – у него пух на губе уже почти образовал мягонькие усики, и все ж он был мальчик – росточком только чуть выше Ольги Скородумовой, с голубыми глазами, с детским румянцем во всю щеку, недавно намочивший под краном длинные, «под пажа», не очень густые волосики, чтобы его в меру модная прическа выглядела в лучшем свете. Одет он был в костюм недурного, но слишком для него взрослого покроя и в рубашку, усыпаную колдовскими значками карточных мастей: красные черви и бубны, черные трефы и пики.
– Почему вы не на лифте? – спросила баба Ната.
– Лю-ди спят, – опасливо просипел пришелец. – Он грохочет очень.
– А что у вас с голосом? – спросила баба Ната.
– Прох-ватило в машине. Пас-сажиры с той стороны все время окна опускают, – заикаясь от насморка, ответил гость.
– А сколько вам лет? – спросила баба Ната и, спохватившись, что держит долгожданного пришельца на площадке, исправилась: – Здравствуйте, проходите, меня зовут Наталья Павловна.
– Восемнадцать исполнилось, – не сводя с нее глаз испуганно сказал юный таксист, – первого апреля. Здравствуйте. Очень приятно. Я – Мих-нев, – и он чихнул, – то есть Петя.
– Вы давно в третьем доме живете? Я вас во дворе почему-то никогда не встречала, – сказала Наталья Павловна.
– Я только полмесяца там живу, – разочарованно пробормотал Михнев. – На квартире. Я в автодорожный засыпался на письменной математике. Из-за шпаргалки. И пошел работать в парк. До армии. Я – из Волоколамска.
– А почему вы так долго шли? – настырно спросила Наталья Павловна.
– Н-неудобно. В-все-таки в чужой дом. Ходил переодеться, – стыдливо опустив голубые глаза, прошептал Петя Михнев.
– Идемте на кухню, – подытожила баба Ната, словно кончила выводить теорему. Она решительно открыла холодильник, насмешливо щелкнула по стройной бутылке светлого стекла, стоявшей на полочке в дверце, и распорядилась:
– Сейчас вы выпьете у меня горячего молока с медом.
– Спасибо! – радостно сказал Петя. – С удовольствием! У меня, с моей квартирной хозяйкой, сейчас не согреешь. – И, вновь покраснев, добавил с сожалением: – А у вас по телефону был такой кра-асивый голос! И молодой!..
Ему, видно, очень неуютно жилось в чужой квартире у брюзгливой, как оказалось, хозяйки – в таком большом доме, таком большом квартале, на такой улице, где у него совсем нет знакомых людей. И ему, видно, очень трудно было работать на такси в ужасно большом и пока ему неизвестном городе с невероятным количеством улиц и переулков и приезжих людей, которые не знают, как их нужно везти с Солянки на Ордынку, и считают, что каждый таксист должен это знать ещe до своего рожденья.
И он мгновенно охмелел от горячего молока бабы Наты, как не охмелел бы даже от водки, которую он, по его словам, пока ни разу в жизни не пил. И в молочном хмелю он выложил на наш кухонный стол свою жизнь: и свои невзгоды, и свои надежды, то наивные, то разумные.
При этом Наталья Павловна ни на минуту не забывала, что перед ней – единственный, столь желанный свидетель, обязанный сообщить нечто, способное уберечь ее мужа от второго инфаркта. Но она терпеливо, с той жалостью, на которую способны только бабушки, даже сравнительно молодые, услышала, как Петя Михнев рассчитывает укрепить в армии свой мягкий характер и надеется, что он и там будет заниматься автомобильным делом, а вернувшись, поступит на подготовительный, откуда его примут в институт без экзаменов.
Наконец был вскипячен и допит уже третий, и предпоследний в холодильнике, пакет молока, и Петя Михнев сам вспомнил о важной цели своего визита и подробно доложил бабе Нате дорожную ситуацию, в какую он в тот день попал.
Около шести вечера он ехал – нет, не по Башиловской, а по Нижней Масловке – уже не из парка, а с пассажиром, простите, он не помнит откуда, но главное – на Петровско-Разумовскую улицу. И вот за два квартала до нее с Башиловской почти перед носом Петиной «Волги» очень дерзко выехал «жигуль» и сразу вывернулся в левый ряд, то есть, как сказал Петя, он его «подрезал».
Все его аргументы были серьезны. Даже научны – там, где точны. Но я не автомобилист, и они – не по моему разумению. Наталье Павловне легче – в своей геометрии она привыкла ко всяким пересечениям в бесконечности, а я не привык и сведу все до минимума.
Словом, дерзкое поведение «жигуля» будто бы потребовало от целой серии сложных шоферских маневров, из которых Петя вышел с честью. А затем от светофора на углу Петровско-Разумовской улицы лихой «жигуль» пошел прямо на Верхнюю Масловку, а Петя свернул направо.
Я не мог запомнить, где там разрешено ехать только прямо, только направо, или налево, или только назад, но изо всей этой информации вытекало, что владелец «Жигулей», поехавший по Верхней Масловке, скорее всего, никуда, кроме самой Верхней Масловки или улицы 8 Марта, длина которых вместе полтора километра, не целил. И то, как он лихо «подрезал» Петю, свидетельствовало, что владелец машины опытен даже в нарушении правил, а на Ленинградский проспект, и на Красноармейскую улицу, и на Планетную знающий человек поедет иначе. И если владелец, что вероятно, живет на Верхней Масловке, машину можно, потрудившись, разыскать.
Усвоив все это, Наталья Павловна спросила Петю, чем же все-таки были примечательны эти «Жигули».
Они оказались автомобилем одной из последних моделей – «нольшестые», или, официально, «2106», знаете, с такими, как бы фасеточными, будто мушиный глаз, очень крупными задними фонарями. Цвет – «белая ночь»; между нами говоря, один из самых распространенных. Машина новая и чистенькая. Серия номера то ли «ММК», то ли «ММХ». Самого номера Петя не запомнил.
– Петя, – сказала баба Ната, – а зачем мне искать эти «Жигули»?
– Как зачем? – удивился Петя. – Ведь на них увезли вашего… этого… Варяга. Когда мы стояли под светофором у Петровско-Разумовской, то дядька на «жигуле» выскочил немного вперед, а я остановился, немного не доехав до самого угла. И у него был рыжий сеттер на заднем сиденье, лапами на спинку. Молодой. И он лаял в заднее стекло.
– Он не любит езды в машине, – сказала Наталья Павловна. – Он беспокоился всю дорогу, пока мы везли его неделю назад в «Дубки»… Петя, когда у вас завтра начало работы?
– На линию мне с двенадцати, – сказал Петя. – А у моего дяди в Волоколамске тоже сеттер. И я тоже ох-хотник. Немножко.
– Вы сможете утром пойти вместе со мной в соседний дом и рассказать все это нашему доброму другу?
– Натурально, – сказал Петя.
Оба умолкли.
А минуты через две Наталья Павловна подняла голову, посмотрела на Петю, встала, подошла и начала гладить его по голове, как Митьку, как Даньку:
– Петя! Петя! Петя! Проснитесь! Проснитесь! Хотите – оставайтесь ночевать у нас, но только проснитесь. Я вам дам раскладушку, а утром еще раз напою таким же молоком. Хотите?
– Спасибо, – сказал Петя. – Очень хочу, потому что вы – как моя мама.
Вот таким оказался, если сказать красиво, тот добрый голубь, который около часу ночи, стараясь не беспокоить жильцов подъезда шумом лифта, принес на кухню к Наталье Павловне веточку с листком надежды.
– О! – сказал Алексей Петрович Скородумов, когда Наталья Павловна утром, еле успев отправить Митьку и Данилу в школу, появилась в его лоджии вместе с вестником. – Петя! Нам повезло, что вы засыпались в автодорожный. Ведь тот моряк, который исстрадался в ожидании разговора с городом Великий Устюг, видел, как близ почты останавливались три машины: две – такси, одна – не такси. Поговорю-ка я со своим приятелем, жаль только, что провод у меня короткий, телефон сюда не дотянуть.
И, взгромоздившись на костыли, он прогрохал в комнату к телефону, а возвратясь и уложив свою гипсовую ногу, огорошил бабу Нату двумя бестактнейшими вопросами: нет ли среди знакомых ей людей владельца «Жигулей» цвета «белая ночь» марки 2106 и не живут ли на Верхней Масловке или поблизости даже самые далекие, хотя бы шапочные ее знакомые. И Наталья Павловна даже побледнела – как с ней бывает – от обиды за своих, даже хотя бы и шапочных, знакомых.
Но она честно и кропотливо перебрала в памяти все автомашины, какими владели ее друзья, и ее сослуживцы, и даже родители одноклассников Даньки и Митьки – тех, которых она знала. И точно так же добросовестно перелистала имена, фамилии, лица и даты, а потом не без злорадства доказала Скородумову, какими непристойными были уже сами эти подозрения, вызванные, извините, чьей-то леностью ума – одной привычкой искать кошельки под фонарями только потому, что там светло.
– М-да, – сказал Скородумов.
1 2 3 4 5 6 7 8