Боксеры заспорили («с чего это школьники пить стали?»), заспорили намеренно громко. Петров предположил, что юнцы продали подержанные учебники, прибавили к ним «Детскую энциклопедию» и сэкономленные копейки. Мальчишки, забыв о школьных уроках вежливости, картинно порывались в драку, благоразумные дамы повисли на них, какой-то худосочный мальчик разрешил унять себя и бросил Петрову: «Я тебя схаваю вместе с котлетой!» Тот проявил большое миролюбие.
— Вы, ребята, ищете синяков, я вижу… А в нашей стране кто ищет, тот всегда найдет.
Боксеры заулыбались. Юнцы в притворном бешенстве вооружались тупыми для чистки фруктов — ножами. Появились дружинники. Петрова, главного зачинщика, поволокли на расправу к администратору, метрдотелю или как он здесь называется… Радуясь, что денег хватит на самый грабительский штраф, Петров спокойно шел к столу.
— Здравствуй, Саша, — кисло произнес упитанный человек, восседавший в кабинете.
— Здравствуй, Мишель! — сообразил Петров. — Отправь-ка свою челядь подальше…
Слабым мановением белой ручки Стригунков очистил кабинет.
Первоначальное смущение прошло, взятый Петровым тон придал встрече старых друзей непринужденность. Традиционное рукопожатие, улыбки — и Стригунков посадил друга за дружеский столик. Открыл ликер-бар, вынул русскую водку с иностранной наклейкой, коньячные рюмки. Щелкнул зажигалкой.
— Живу. Обитаю. Руковожу.
— Чудесная сигарета.
— Наша, отечественная. Иностранное дерьмо не держу. Что, кстати, случилось у тебя?
— Привязались какие-то сосунки по причине мировой скорби… Я в командировке был, когда ты скоропостижно отвалил из НИИ.
— Я давно хотел уйти оттуда…
— Тебе — и плохо жилось? Наперсник директора, креатура, так сказать…
— …Уйти оттуда! — зло повторил Стригунков. — Давно собирался. Не ко двору я там пришелся. Никто меня всерьез не принимал за инженера, хотя я не хуже других добивался выходного импульса такой-то длительности, такой-то полярности, такой-то амплитуды… В отделе снабжения тоже не любили, потому что доставать шайбы Гровера поручали не мне, а им, меня берегли для особых заданий, как глубоко законспирированного шпиона. С тем и другим мириться можно. Когда я в военно-морское поступал… как ты думаешь, поступал я туда ради адмиральских погон? Никто туда, единицы разве честолюбивые, за адмиральской пенсией не идет. Простой расчет показывает, что адмиралов в тридцать раз меньше, чем капитанов первого ранга, не говоря о втором…
Поступал с ясно осознанным желанием вести труднейшую жизнь. Была жертвенная цель прожить с толком и умереть достойно, не ждал от жизни ничего теплого…
Не получилась служба, попал в струю, тогда, в пятьдесят третьем, гнали с флота за ничтожную провинность — оздоровляли флот. Не обиделся, когда выгнали, за кормой было у меня уже предостаточно. Потом, уже на гражданке, я скурвился окончательно, а оставался в сознании момент этот славный, жертвенный — жить для приказа о смерти, для жизни других, — оставался в чувствах момент этот… Забрал меня Труфанов к себе. Я, думаешь, шел к нему с мечтой аферы крутить во славу НИИ? Работать хотел честно, воли хватило бы наступить на свою пьяную глотку. Но Труфанову не такой Стригунков нужен был.
И жалость, конечно, была у него и человеколюбие, но и то и другое — не главное. Анатолий Васильевич человек умный. Дальновидный даже. Водка его не пугала, нет! Он что понял? Что взял? Что азарт во мне есть, что, кинь мне идейку, заданьице — побегу, как щенок за палкой. Ну и крутился и радовался, спасал-веселил — себя, его и вас всех, между прочим. Ну, а на смысл глаза закрыты. Когда не видишь и не хочешь видеть смысла, это для собственной шкуры весьма полезно. Степана Сергеича уважают в НИИ за смысл, который он, зная или не зная этого, вкладывает во все…
Дверь приоткрылась, человек в смокинге известил, что скоро придут музыканты, а микрофон испорчен.
— Я вам не радиомастер, — ответил со злостью Стригунков, — позвоните куда надо… А тут еще общежитие. Устроил меня Труфанов к молодым специалистам, нормально устроил, ребята правильные. Переженились, разошлись, другие пришли, новенькие, современные, последней модификации, принюхался я к ним — и тошно мне, Саша, стало. Они меня презирали за опохмеления по утрам, за пьянство, заметь это себе, но не за лакейство перед Труфановым. И я их молча презирал. Помнил моментик жертвенный… Ведь они, эти пятеро специалистов, не о благе народа, институт кончив, думали… Нет. О себе, только о себе! Наиболее способные хотели прославиться и швырять небрежно идеи коллегам из Харуэлла, а идеи разрабатывать в четырехкомнатных квартирах на Ленинском проспекте. Середнячки накрепко усвоили, что талант — это пот и труд, задницей мечтали высидеть докторов наук и опять же получить квартиру, окладик и современную жену, умеющую накрывать стол, модно танцевать и восторгаться Борисовой в «Иркутской истории»… Тебе, может, неинтересно слушать?.. — Петров возразил взглядом… — И у всех пятерых какой-то ненормальный зуд к загранице и заграничному. Видел бы ты, как смотрели они на референта одного академика, часто бывавшего на конференциях во Франции и Испании! Восхищало их не то, что референт умней стал, наглядевшись на новое.
В трепет приводил голый факт пребывания за границей — один голый факт, подкрепленный безделушкой. Ну и сцепились.
— Не понимаю, на что сдались тебе эти подонки. Их жизнь обломает. Я их повидал в регулировке достаточно. Год пройдет, два — и у большинства нет уже кандидатского зуда…
— Я к тому повел этот отвлеченный разговорчик, что… понял однажды, что я — во сто крат хуже! Что я вообще ничтожество, что мною помыкают и брезгуют, имея на то полное право. Что употребили меня и выжали с радостного моего на то согласия. Вот что противно! Добровольцем пошел!
— Ну, а вообще? Как ты попал сюда? У тебя же два диплома.
— Анатолий Васильевич позаботился. Никто меня не брал ни инженером, ни снабженцем, ни переводчиком. Могли некоторые директора взять, но что им я?
Будут они из-за меня портить отношения с Труфановым. Да и самому не хотелось идти загаженной дорожкой. А сюда — случайное знакомство с бывшим моряком.
Комнатку снял у одного пенсионера. Днем стиляжничаю на пианино, стоит инструмент у пенсионера, фильмики смотрю. К вечеру — сюда. Дежурный администратор со скользящим графиком работы. Вот какой я есть, нравится вам это или не нравится, но я живу, и не влезайте в мою душу. Бо я человек есмь.
— Стригунков отпил — самую малость. — Неудобство раньше испытывал, а сейчас хоть бы хны. Иногда подумываю злорадно: нате вот вам! Довольны?..
Веселясь, оглядывал Петров ультрамодный кабинет, сошедший с рекламных роликов кино.
— Кого же ты укорить хочешь, Мишенька? Труфанова? Никому ты ничего не докажешь, друг мой Мишель.
— Не собираюсь доказывать!.. Насчет Труфанова ты, может, и прав, а если подумать не о Труфанове, а об обществе… нет, Саша, обществу не должно быть безразлично, что думаю я, что думаешь ты. Пойдем провожу тебя, быстро сказал он, заметив нетерпеливое движение Петрова. — Ты-то сам, кстати, как?
— Да ничего… Тоже мне невидаль — сын врагов народа… Пора забывать. Забываю уже… Никуда не лезу, живу скучно, скоро женюсь и невесту себе выбрал такую же серую и скучную: не дура и не умница, не урод и не красавица.
— Друг мой, не притворяйся. В упрощенчестве — твоя гибель. Ты — и какой-то регулировщик… В тебя столько вложено.
— А ты уверен, что в меня вложено то, что надо?
По холлу сновал краснощекий кругляшок. Увидев Стригункова, он обрадовано вздернул руки, покатил навстречу; заговорил по-английски, зажаловался: в ресторане нет скоч-виски, что делать?
В ответ Стригунков улыбнулся с дипломатической тонкостью, открывавшей в вопросе собеседника нечто большее, чем тягу к шотландскому напитку. Он изменил походку, выражение глаз — не вживался, а с быстротой электромагнитных процессов трансформировался в новый образ.
— Подозреваю, мистер Моррисон, что тон ваших корреспонденций не изменится… благодаря мне. Скоч-виски действительно нет. Примите совет: мешайте старый армянский коньяк с нарзаном, вот вам и скоч-виски.
— В какой пропорции смешивать, мистер Стригунков?
— Не помню… Начните так: один к одному. Когда доберетесь до нужного соотношения, вам наплевать уже будет на скоч-виски, цензуру и соседа…
Мистер Энтони вчера очень обиделся на вас…
Еще один приблизился, тот же человек в смокинге, и разъяренно зашептал, что микрофон до сих пор молчит, а директор… При очередной трансформации друга Петров отвернулся стыдливо, потому что никогда еще не видел Мишеля таким испуганным и жалким. Да и смотреть было не на кого: вальяжный администратор давно уже — прытким щенком — унесся в зал.
Сухо щелкнул заработавший микрофон, слышно стало, как настраиваются скрипки. Мишель виновато стоял перед Петровым: не мог войти ни в одну из прежних ролей.
— У меня есть знакомые, я к ним не обращался, но могу обратиться, медленно произнес Петров. — Этим знакомым рад бы бухнуться в ноги твой властелин Труфанов… Они могут забрать тебя отсюда. Куда ты хочешь, Миша?
Скажи. Ну, куда?
— Куда? — Стригунков задумался. И ответил с полной серьезностью, тихо: — В кочегарку хочу. Самое теплое место на земле.
Штраф Петров уплатил в другом месте — «за нарушение общественного порядка».
63
Ефим Чернов принес Виталию пачку накладных, поговорил о плане и между прочим сказал:
— Я ведь скоро увольняюсь.
Подал и заявление, Виталий подписал его, полагая, что заявление легкий шантаж, нередкий на заводе, когда угрозою ухода заставляют Труфанова повысить оклад. На Чернова это похоже — он, по классификации Шелагина, стихийный диалектик. Начисто лишен сомнений. Живет как бы в двух мирах. На заводе способен на все ради плана, ради насущного месяца. В другом мире, за проходной, — честнейший человек, ни копейки не возьмет у государства.
Однако ровно через две недели Яков Иванович доложил, сильно смущаясь, что дела у Чернова он принял.
Виталий всполошился:
— Ефим, опомнись! Что с тобой?
— Да ничего… — тянул неопределенно Чернов. — Нашел приличное местечко, не век же сидеть здесь…
Выпили по стопке спирта, помолчали. Потом Чернов стремительно поднялся и вышел — не подав на прощание руки, не проговорив прощальных слов. Он был уже вне завода, вне цеховых делишек, и не добрый друг Виталий сидел за столом, а пронырливый начальник цеха. А проныра есть проныра.
Он открыл и закрыл дверь, он ушел в другой мир, и мир этот дохнул вдруг на Виталия. Накатили старые ощущения — того времени, когда Виталий рыскал по Москве в поисках работы… И так остро было то ощущение, так сладко, что, боясь утратить его, он замер, притаился, он радовался, и когда ощущение прошло, вздохнул и как о давно решенном подумал, что и ему пора расстаться с Труфановым.
Давно уже сидела в нем эта мысль. Она шевельнулась и спряталась в день сдачи «Эфиров», она двигалась беспокойно все последние месяцы, норовя приподняться, а теперь вот… «Пора», — сказал себе Виталий. И припоминал, улыбаясь: в последние месяцы он стал скупым, расчетливым, открывал шкаф и прикидывал, сколько в комиссионном дадут за костюмы. Труфанов, конечно, так просто не отпустит, а муха, отрываясь от клейкой и вкусной бумаги, оставляет на ней ноги и крылышки.
И эта вот встреча с Юрочкой Курановым совсем недавно в ресторане.
Юрочка преуспевал, от записи музыки втихую перешел к отдаче в аренду электромузыкальных инструментов, обложил данью многие клубы и прочие места увеселения, но и у коммерсанта Куранова дух захватило, когда узнал он, где и кем работает Виталий Игумнов. Начальник выпускного цеха опытного завода с радиотехническим уклоном! Выпускного! Что означало: штурмовщина в конце месяца, ключ от комплектовки у начальника цеха, а в ней радиолампы и телевизионный кабель — хватай, воруй, обогащайся!.. В среде уважающих себя жуликов не принято называть вещи своими именами, Юрочка восторженно взвизгнул, и только, да и Виталий был не один, приволок в ресторан залетную инженершу, за ценным заводским опытом примчавшуюся из Риги, — много чего нахваталась рижаночка, Виталий ни на шаг не отходил от нее, не отпускал от себя ни днем, ни ночью, боялся, что полезет инженерша с расспросами к Степану Сергеичу, а тот наответит такого, что Двина потечет вспять, Домский собор повалится!..
До самого вечера Виталий не выходил из кабинета и морщился, как от пощечины, вспоминая о Чернове, о том, как верный друг старший мастер не нашел слов на прощанье…
Наутро же на совещании у директора он суетился, ерзал, острил, чересчур услужливо обещал «выполнить и перевыполнить». Ни с того ни с сего зашелся в хохоте, подпрыгивая на стуле.
— Вы мне, Игумнов, сегодня не нравитесь… — Анатолий Васильевич произнес это с легкой угрозой.
— А вы мне, Труфанов, и вчера не нравились.
За столом — гробовое молчание. Виктор Антонович с любопытством смотрел на безумца. Не в обычаях Труфанова открыто вступать в бой. Он сделал шаг в сторону, пропустил стрелу мимо.
— Завтра, Игумнов, я вам буду не нравиться еще больше… Так на чем мы остановились? Да, заказ ноль шестьдесят семь…
Явное неповиновение начальника выпускного цеха встревожило Анатолия Васильевича. Он решился на то, что в военном деле называется разведкой боем.
В цехе застряла партия радиометров, не обеспеченная полупроводниками.
Директор пришел к Игумнову в час, когда у того был Шелагин, и намекнул: взять со склада уже сделанные радиометры, выпаять из них полупроводники, поставить в застрявшие.
Всегда понятливый, Игумнов теперь изображал человека, впервые попавшего на производство: переспрашивал, удивлялся, бубнил о законности. Диспетчер же, никогда не понимавший намеков, неожиданно процитировал что-то о чистоте средств для достижения чистых целей.
Виталию припомнилось, как много лет назад его шпынял перед строем Шелагин: «Курсант Игумнов!.. Да, вы. Вы, говорю. Не жестикулируйте головой!»
Да, комбат Шелагин сделал колоссальный рывок. Что, скушали, Анатолий Васильевич?
— Вы правы, конечно, Степан Сергеич… вы правы… — поспешно подтвердил Труфанов.
Ему неприятен был человек этот, обложенный диспетчерскими записями. Ему нравился, пожалуй, наглец Игумнов, затеявший подозрительно веселый разговор по телефону.
Скованный дисциплиной, Степан Сергеич выжидательно смотрел на директора, не решаясь подняться и уйти по своим делам.
— В конце концов, — сказал Труфанов, — у нас хороший задел с прошлого месяца.
Итак, все ясно. Шелагина — вон, Игумнова — удержать любой ценой.
Директор поднялся, грузно прошел в цех, высматривая кого-то.
У монтажницы Насти Ковалевой полтора года уже болела дочь, и полтора года измученная мать возила дочь по врачам и санаториям. Завком исчерпал все свои путевки, а окрепшей девочке требовалось сейчас одно — просто побыть с матерью в каком-либо красивом и удобном месте. Анатолий Васильевич, хорошо проинформированный Баянниковым, достал с большим трудом путевку в отличный санаторий.
Он положил ее перед Анастасией Ковалевой. Он увидел недоумевающие глаза рано состарившейся женщины и увидел, как из этих глаз побежали слезы — на стол, на путевку на столе, он услышал, как шипит под слезами паяльник, и так же грузно прошел к выходу, не желая принимать слов.
Ему были приятны эти слезы, и досадливо дергала мысль, что, собственно, теперь крикунам на предстоящих профсоюзных собраниях не дадут разораться монтажники, сборщики и регулировщики второго цеха.
64
С того же дня по НИИ и заводу поползли слухи. Все вдруг узнали о службе Шелагина в армии, о суде офицерской чести, о провокации в проходной.
Откуда-то появились люди, ненавидевшие его. Почему-то стали думать, что по вине диспетчера пропадают ценнейшие детали из комплектовки. Совсем уж определенно стало известно, что в цехе расхищено пятьдесят литров спирта.
Наконец на каком-то районном слете выступает регулировщик Фомин и осуждает деятельность некоего Шелагина. Регулировщика в перерыве осаждают корреспонденты, он скромен и немногословен, одет вполне современно, в руках «Комсомолка» и американский журнал («Хочу переделать одну схемку»), он скупо рассказывает о цеховой жизни («Да, ходим в театры, в концерты, но главное, товарищи, это работа!»). Специфически литературное «в концерты» умиляет пуристов из редакций, они получают задание на очерк.
Расплата обрушивается немедленно. Оказывается, Дундаша на слет никто не посылал, и Игумнов объявляет ему выговор, а Туровцев говорит, что отныне он особо будет принимать его радиометры.
Занятый беготней по складам и студенческими делами своими, Степан Сергеич ничего не видел и не слышал. Комиссию по спирту разогнал, правда, Стрельников, но какие-то люди уже расспрашивали всех недовольных диспетчером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Вы, ребята, ищете синяков, я вижу… А в нашей стране кто ищет, тот всегда найдет.
Боксеры заулыбались. Юнцы в притворном бешенстве вооружались тупыми для чистки фруктов — ножами. Появились дружинники. Петрова, главного зачинщика, поволокли на расправу к администратору, метрдотелю или как он здесь называется… Радуясь, что денег хватит на самый грабительский штраф, Петров спокойно шел к столу.
— Здравствуй, Саша, — кисло произнес упитанный человек, восседавший в кабинете.
— Здравствуй, Мишель! — сообразил Петров. — Отправь-ка свою челядь подальше…
Слабым мановением белой ручки Стригунков очистил кабинет.
Первоначальное смущение прошло, взятый Петровым тон придал встрече старых друзей непринужденность. Традиционное рукопожатие, улыбки — и Стригунков посадил друга за дружеский столик. Открыл ликер-бар, вынул русскую водку с иностранной наклейкой, коньячные рюмки. Щелкнул зажигалкой.
— Живу. Обитаю. Руковожу.
— Чудесная сигарета.
— Наша, отечественная. Иностранное дерьмо не держу. Что, кстати, случилось у тебя?
— Привязались какие-то сосунки по причине мировой скорби… Я в командировке был, когда ты скоропостижно отвалил из НИИ.
— Я давно хотел уйти оттуда…
— Тебе — и плохо жилось? Наперсник директора, креатура, так сказать…
— …Уйти оттуда! — зло повторил Стригунков. — Давно собирался. Не ко двору я там пришелся. Никто меня всерьез не принимал за инженера, хотя я не хуже других добивался выходного импульса такой-то длительности, такой-то полярности, такой-то амплитуды… В отделе снабжения тоже не любили, потому что доставать шайбы Гровера поручали не мне, а им, меня берегли для особых заданий, как глубоко законспирированного шпиона. С тем и другим мириться можно. Когда я в военно-морское поступал… как ты думаешь, поступал я туда ради адмиральских погон? Никто туда, единицы разве честолюбивые, за адмиральской пенсией не идет. Простой расчет показывает, что адмиралов в тридцать раз меньше, чем капитанов первого ранга, не говоря о втором…
Поступал с ясно осознанным желанием вести труднейшую жизнь. Была жертвенная цель прожить с толком и умереть достойно, не ждал от жизни ничего теплого…
Не получилась служба, попал в струю, тогда, в пятьдесят третьем, гнали с флота за ничтожную провинность — оздоровляли флот. Не обиделся, когда выгнали, за кормой было у меня уже предостаточно. Потом, уже на гражданке, я скурвился окончательно, а оставался в сознании момент этот славный, жертвенный — жить для приказа о смерти, для жизни других, — оставался в чувствах момент этот… Забрал меня Труфанов к себе. Я, думаешь, шел к нему с мечтой аферы крутить во славу НИИ? Работать хотел честно, воли хватило бы наступить на свою пьяную глотку. Но Труфанову не такой Стригунков нужен был.
И жалость, конечно, была у него и человеколюбие, но и то и другое — не главное. Анатолий Васильевич человек умный. Дальновидный даже. Водка его не пугала, нет! Он что понял? Что взял? Что азарт во мне есть, что, кинь мне идейку, заданьице — побегу, как щенок за палкой. Ну и крутился и радовался, спасал-веселил — себя, его и вас всех, между прочим. Ну, а на смысл глаза закрыты. Когда не видишь и не хочешь видеть смысла, это для собственной шкуры весьма полезно. Степана Сергеича уважают в НИИ за смысл, который он, зная или не зная этого, вкладывает во все…
Дверь приоткрылась, человек в смокинге известил, что скоро придут музыканты, а микрофон испорчен.
— Я вам не радиомастер, — ответил со злостью Стригунков, — позвоните куда надо… А тут еще общежитие. Устроил меня Труфанов к молодым специалистам, нормально устроил, ребята правильные. Переженились, разошлись, другие пришли, новенькие, современные, последней модификации, принюхался я к ним — и тошно мне, Саша, стало. Они меня презирали за опохмеления по утрам, за пьянство, заметь это себе, но не за лакейство перед Труфановым. И я их молча презирал. Помнил моментик жертвенный… Ведь они, эти пятеро специалистов, не о благе народа, институт кончив, думали… Нет. О себе, только о себе! Наиболее способные хотели прославиться и швырять небрежно идеи коллегам из Харуэлла, а идеи разрабатывать в четырехкомнатных квартирах на Ленинском проспекте. Середнячки накрепко усвоили, что талант — это пот и труд, задницей мечтали высидеть докторов наук и опять же получить квартиру, окладик и современную жену, умеющую накрывать стол, модно танцевать и восторгаться Борисовой в «Иркутской истории»… Тебе, может, неинтересно слушать?.. — Петров возразил взглядом… — И у всех пятерых какой-то ненормальный зуд к загранице и заграничному. Видел бы ты, как смотрели они на референта одного академика, часто бывавшего на конференциях во Франции и Испании! Восхищало их не то, что референт умней стал, наглядевшись на новое.
В трепет приводил голый факт пребывания за границей — один голый факт, подкрепленный безделушкой. Ну и сцепились.
— Не понимаю, на что сдались тебе эти подонки. Их жизнь обломает. Я их повидал в регулировке достаточно. Год пройдет, два — и у большинства нет уже кандидатского зуда…
— Я к тому повел этот отвлеченный разговорчик, что… понял однажды, что я — во сто крат хуже! Что я вообще ничтожество, что мною помыкают и брезгуют, имея на то полное право. Что употребили меня и выжали с радостного моего на то согласия. Вот что противно! Добровольцем пошел!
— Ну, а вообще? Как ты попал сюда? У тебя же два диплома.
— Анатолий Васильевич позаботился. Никто меня не брал ни инженером, ни снабженцем, ни переводчиком. Могли некоторые директора взять, но что им я?
Будут они из-за меня портить отношения с Труфановым. Да и самому не хотелось идти загаженной дорожкой. А сюда — случайное знакомство с бывшим моряком.
Комнатку снял у одного пенсионера. Днем стиляжничаю на пианино, стоит инструмент у пенсионера, фильмики смотрю. К вечеру — сюда. Дежурный администратор со скользящим графиком работы. Вот какой я есть, нравится вам это или не нравится, но я живу, и не влезайте в мою душу. Бо я человек есмь.
— Стригунков отпил — самую малость. — Неудобство раньше испытывал, а сейчас хоть бы хны. Иногда подумываю злорадно: нате вот вам! Довольны?..
Веселясь, оглядывал Петров ультрамодный кабинет, сошедший с рекламных роликов кино.
— Кого же ты укорить хочешь, Мишенька? Труфанова? Никому ты ничего не докажешь, друг мой Мишель.
— Не собираюсь доказывать!.. Насчет Труфанова ты, может, и прав, а если подумать не о Труфанове, а об обществе… нет, Саша, обществу не должно быть безразлично, что думаю я, что думаешь ты. Пойдем провожу тебя, быстро сказал он, заметив нетерпеливое движение Петрова. — Ты-то сам, кстати, как?
— Да ничего… Тоже мне невидаль — сын врагов народа… Пора забывать. Забываю уже… Никуда не лезу, живу скучно, скоро женюсь и невесту себе выбрал такую же серую и скучную: не дура и не умница, не урод и не красавица.
— Друг мой, не притворяйся. В упрощенчестве — твоя гибель. Ты — и какой-то регулировщик… В тебя столько вложено.
— А ты уверен, что в меня вложено то, что надо?
По холлу сновал краснощекий кругляшок. Увидев Стригункова, он обрадовано вздернул руки, покатил навстречу; заговорил по-английски, зажаловался: в ресторане нет скоч-виски, что делать?
В ответ Стригунков улыбнулся с дипломатической тонкостью, открывавшей в вопросе собеседника нечто большее, чем тягу к шотландскому напитку. Он изменил походку, выражение глаз — не вживался, а с быстротой электромагнитных процессов трансформировался в новый образ.
— Подозреваю, мистер Моррисон, что тон ваших корреспонденций не изменится… благодаря мне. Скоч-виски действительно нет. Примите совет: мешайте старый армянский коньяк с нарзаном, вот вам и скоч-виски.
— В какой пропорции смешивать, мистер Стригунков?
— Не помню… Начните так: один к одному. Когда доберетесь до нужного соотношения, вам наплевать уже будет на скоч-виски, цензуру и соседа…
Мистер Энтони вчера очень обиделся на вас…
Еще один приблизился, тот же человек в смокинге, и разъяренно зашептал, что микрофон до сих пор молчит, а директор… При очередной трансформации друга Петров отвернулся стыдливо, потому что никогда еще не видел Мишеля таким испуганным и жалким. Да и смотреть было не на кого: вальяжный администратор давно уже — прытким щенком — унесся в зал.
Сухо щелкнул заработавший микрофон, слышно стало, как настраиваются скрипки. Мишель виновато стоял перед Петровым: не мог войти ни в одну из прежних ролей.
— У меня есть знакомые, я к ним не обращался, но могу обратиться, медленно произнес Петров. — Этим знакомым рад бы бухнуться в ноги твой властелин Труфанов… Они могут забрать тебя отсюда. Куда ты хочешь, Миша?
Скажи. Ну, куда?
— Куда? — Стригунков задумался. И ответил с полной серьезностью, тихо: — В кочегарку хочу. Самое теплое место на земле.
Штраф Петров уплатил в другом месте — «за нарушение общественного порядка».
63
Ефим Чернов принес Виталию пачку накладных, поговорил о плане и между прочим сказал:
— Я ведь скоро увольняюсь.
Подал и заявление, Виталий подписал его, полагая, что заявление легкий шантаж, нередкий на заводе, когда угрозою ухода заставляют Труфанова повысить оклад. На Чернова это похоже — он, по классификации Шелагина, стихийный диалектик. Начисто лишен сомнений. Живет как бы в двух мирах. На заводе способен на все ради плана, ради насущного месяца. В другом мире, за проходной, — честнейший человек, ни копейки не возьмет у государства.
Однако ровно через две недели Яков Иванович доложил, сильно смущаясь, что дела у Чернова он принял.
Виталий всполошился:
— Ефим, опомнись! Что с тобой?
— Да ничего… — тянул неопределенно Чернов. — Нашел приличное местечко, не век же сидеть здесь…
Выпили по стопке спирта, помолчали. Потом Чернов стремительно поднялся и вышел — не подав на прощание руки, не проговорив прощальных слов. Он был уже вне завода, вне цеховых делишек, и не добрый друг Виталий сидел за столом, а пронырливый начальник цеха. А проныра есть проныра.
Он открыл и закрыл дверь, он ушел в другой мир, и мир этот дохнул вдруг на Виталия. Накатили старые ощущения — того времени, когда Виталий рыскал по Москве в поисках работы… И так остро было то ощущение, так сладко, что, боясь утратить его, он замер, притаился, он радовался, и когда ощущение прошло, вздохнул и как о давно решенном подумал, что и ему пора расстаться с Труфановым.
Давно уже сидела в нем эта мысль. Она шевельнулась и спряталась в день сдачи «Эфиров», она двигалась беспокойно все последние месяцы, норовя приподняться, а теперь вот… «Пора», — сказал себе Виталий. И припоминал, улыбаясь: в последние месяцы он стал скупым, расчетливым, открывал шкаф и прикидывал, сколько в комиссионном дадут за костюмы. Труфанов, конечно, так просто не отпустит, а муха, отрываясь от клейкой и вкусной бумаги, оставляет на ней ноги и крылышки.
И эта вот встреча с Юрочкой Курановым совсем недавно в ресторане.
Юрочка преуспевал, от записи музыки втихую перешел к отдаче в аренду электромузыкальных инструментов, обложил данью многие клубы и прочие места увеселения, но и у коммерсанта Куранова дух захватило, когда узнал он, где и кем работает Виталий Игумнов. Начальник выпускного цеха опытного завода с радиотехническим уклоном! Выпускного! Что означало: штурмовщина в конце месяца, ключ от комплектовки у начальника цеха, а в ней радиолампы и телевизионный кабель — хватай, воруй, обогащайся!.. В среде уважающих себя жуликов не принято называть вещи своими именами, Юрочка восторженно взвизгнул, и только, да и Виталий был не один, приволок в ресторан залетную инженершу, за ценным заводским опытом примчавшуюся из Риги, — много чего нахваталась рижаночка, Виталий ни на шаг не отходил от нее, не отпускал от себя ни днем, ни ночью, боялся, что полезет инженерша с расспросами к Степану Сергеичу, а тот наответит такого, что Двина потечет вспять, Домский собор повалится!..
До самого вечера Виталий не выходил из кабинета и морщился, как от пощечины, вспоминая о Чернове, о том, как верный друг старший мастер не нашел слов на прощанье…
Наутро же на совещании у директора он суетился, ерзал, острил, чересчур услужливо обещал «выполнить и перевыполнить». Ни с того ни с сего зашелся в хохоте, подпрыгивая на стуле.
— Вы мне, Игумнов, сегодня не нравитесь… — Анатолий Васильевич произнес это с легкой угрозой.
— А вы мне, Труфанов, и вчера не нравились.
За столом — гробовое молчание. Виктор Антонович с любопытством смотрел на безумца. Не в обычаях Труфанова открыто вступать в бой. Он сделал шаг в сторону, пропустил стрелу мимо.
— Завтра, Игумнов, я вам буду не нравиться еще больше… Так на чем мы остановились? Да, заказ ноль шестьдесят семь…
Явное неповиновение начальника выпускного цеха встревожило Анатолия Васильевича. Он решился на то, что в военном деле называется разведкой боем.
В цехе застряла партия радиометров, не обеспеченная полупроводниками.
Директор пришел к Игумнову в час, когда у того был Шелагин, и намекнул: взять со склада уже сделанные радиометры, выпаять из них полупроводники, поставить в застрявшие.
Всегда понятливый, Игумнов теперь изображал человека, впервые попавшего на производство: переспрашивал, удивлялся, бубнил о законности. Диспетчер же, никогда не понимавший намеков, неожиданно процитировал что-то о чистоте средств для достижения чистых целей.
Виталию припомнилось, как много лет назад его шпынял перед строем Шелагин: «Курсант Игумнов!.. Да, вы. Вы, говорю. Не жестикулируйте головой!»
Да, комбат Шелагин сделал колоссальный рывок. Что, скушали, Анатолий Васильевич?
— Вы правы, конечно, Степан Сергеич… вы правы… — поспешно подтвердил Труфанов.
Ему неприятен был человек этот, обложенный диспетчерскими записями. Ему нравился, пожалуй, наглец Игумнов, затеявший подозрительно веселый разговор по телефону.
Скованный дисциплиной, Степан Сергеич выжидательно смотрел на директора, не решаясь подняться и уйти по своим делам.
— В конце концов, — сказал Труфанов, — у нас хороший задел с прошлого месяца.
Итак, все ясно. Шелагина — вон, Игумнова — удержать любой ценой.
Директор поднялся, грузно прошел в цех, высматривая кого-то.
У монтажницы Насти Ковалевой полтора года уже болела дочь, и полтора года измученная мать возила дочь по врачам и санаториям. Завком исчерпал все свои путевки, а окрепшей девочке требовалось сейчас одно — просто побыть с матерью в каком-либо красивом и удобном месте. Анатолий Васильевич, хорошо проинформированный Баянниковым, достал с большим трудом путевку в отличный санаторий.
Он положил ее перед Анастасией Ковалевой. Он увидел недоумевающие глаза рано состарившейся женщины и увидел, как из этих глаз побежали слезы — на стол, на путевку на столе, он услышал, как шипит под слезами паяльник, и так же грузно прошел к выходу, не желая принимать слов.
Ему были приятны эти слезы, и досадливо дергала мысль, что, собственно, теперь крикунам на предстоящих профсоюзных собраниях не дадут разораться монтажники, сборщики и регулировщики второго цеха.
64
С того же дня по НИИ и заводу поползли слухи. Все вдруг узнали о службе Шелагина в армии, о суде офицерской чести, о провокации в проходной.
Откуда-то появились люди, ненавидевшие его. Почему-то стали думать, что по вине диспетчера пропадают ценнейшие детали из комплектовки. Совсем уж определенно стало известно, что в цехе расхищено пятьдесят литров спирта.
Наконец на каком-то районном слете выступает регулировщик Фомин и осуждает деятельность некоего Шелагина. Регулировщика в перерыве осаждают корреспонденты, он скромен и немногословен, одет вполне современно, в руках «Комсомолка» и американский журнал («Хочу переделать одну схемку»), он скупо рассказывает о цеховой жизни («Да, ходим в театры, в концерты, но главное, товарищи, это работа!»). Специфически литературное «в концерты» умиляет пуристов из редакций, они получают задание на очерк.
Расплата обрушивается немедленно. Оказывается, Дундаша на слет никто не посылал, и Игумнов объявляет ему выговор, а Туровцев говорит, что отныне он особо будет принимать его радиометры.
Занятый беготней по складам и студенческими делами своими, Степан Сергеич ничего не видел и не слышал. Комиссию по спирту разогнал, правда, Стрельников, но какие-то люди уже расспрашивали всех недовольных диспетчером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32