А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Луиза что-то быстренько записала в блокнот, приговаривая:
– Это интересно, это очень интересно.
Потом у нее появилось на лице какое-то смущенное выражение.
– Ей-богу, Камилла, мне ясно, что мне еще очень многому надо научиться, если я хочу стать психиатром. Я бы должна была так много извлечь из того, что ты мне сказала. Должна была понять причину твоих комплексов. А я, кажется, так ничего и не извлекла. Единственное, что я поняла, что я полная невежда. Ты и правда не знаешь, что было с твоей мамой?
– Я не помню, сказали ли они мне вообще что-нибудь.
– А у нее не было ли выкидыша?
Я смутилась. Я не знаю ничего про те вещи, про которые знает Луиза. Все это просто не приходит мне в голову.
– А когда ты решила стать астрономом?
Я покачала головой:
– Точно не знаю. Сколько я себя помню – всегда. Бабушка говорила мне названия звезд, когда я гостила у нее летом в штате Мэн. И водила меня в планетарий, и давала читать книжки. Я просто… я просто никогда ничем другим не собиралась заниматься.
– Ясно, – сказала Луиза. – Сильное влияние бабушки в вопросах карьеры.
И она опять что-то записала в блокнот.
Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь. Пришел Билл. Мона сказала что-то тихим голосом, но Билл не ответил. Потом мы услышали, как Мона сказала громко:
– Ты можешь хотя бы поздороваться? Но Билл опять ничего не ответил.
– Фрэнк ушел куда-то и не вернулся на ланч, – говорила Мона.
Было слышно, как отодвинулся стул, но Билл продолжал молчать.
– Тебе что, все равно?
– Почему бы ему не уйти, если ему надо? – ответил Билл наконец. – Я его не виню. – Голос его звучал как-то тускло.
– Тебе что, все равно, что твои дети проводят большую часть времени на улице? – спросила Мона.
Раздался такой звук, точно Билл пнул ногой какой-то предмет.
– Как ты можешь быть таким бесчувственным? – закричала Мона. – Никого в жизни не встречала такого бесчувственного, как ты. Тебя хоть что-нибудь, хоть что-нибудь трогает?
Билл ничего не отвечал, только было слышно, как он пинает стулья, затем раздался стук. Это пепельница была резко швырнута на стол.
– Все, что ты можешь, это курить! – продолжала кричать Мона. – Все, что тебя интересует, так это проклятые сигареты! Тебе было бы наплевать, если бы обоих детей кто-нибудь убил у тебя на глазах!
Оскар принялся возбужденно лаять.
– Пошел прочь, ненавистный зверь! – заорала на него Мона.
Луиза низко склонила голову над блокнотом и сделала вид, что она что-то старательно записывает. Но я заметила, как краска бросилась ей в лицо, когда Мона подняла крик. А затем лицо ее сделалось мертвенно-бледным, а волосы, упавшие ей на лицо, казалось, пламенеют красным цветом. Я взглянула на нее, отвела взгляд и уставилась на пружины верхней полки кровати.
6
– Даже если я не могу это объяснить, я знаю, что все тобою сказанное очень показательно. Ты можешь еще что-нибудь припомнить?
Лежа на нижней кровати и уставившись на пружины верхней, я вспоминала. Я вспомнила то, что было глубоко запрятано в темных уголках моего сознания. Я как бы это начисто забыла. И странно, как я могла забыть такое важное для меня. По-видимому, я старалась сознательно это забыть. Если бы я помнила, то не могла бы жить спокойно и счастливо. Но сейчас слова, которые выкрикивала Мона, пробудили это воспоминание, и оно выплыло на свет.
Это произошло летом. Мы проводили лето в штате Мэн. Мне тогда исполнилось четыре или пять лет. Это была самая макушка лета. Было лениво, тепло, зелено. Бабушка Уилдинг, мамина мама, собиралась приехать погостить у нас недельку-другую. Дядя Тод обещал ее привезти. Мы ждали их к ужину. Но настало время ужина, а бабушка так и не появилась.
Бинни отвела меня наверх, раздела, выкупала, надела на меня пижаму и велела спуститься, пожелать спокойной ночи маме и папе. Я спустилась вниз и остановилась в дверях, ведущих на веранду. Папа готовил два коктейля, себе и маме. Мама сидела в качалке, покачивалась взад-вперед. Из глаз у нее ручьем текли слезы. Я побоялась ступить на веранду. Вдруг мама качнулась вперед, вытерла тыльной стороной ладони слезы и сказала дрожащим, злым голосом:
– Как ты можешь быть таким бесчувственным! Мама и Тод давно уже должны быть здесь. Или по крайней мере… А ты сидишь и распиваешь коктейли, как будто ничего не случилось.
– Что ты хочешь, чтобы я делал? – спросил папа. И лицо его приобрело каменное выражение, как у статуй в Метрполитен-музее.
– Я хочу, чтобы ты беспокоился! – закричала мама. – Я хочу, чтобы тебя касалось, что я умираю от тревоги. Я знаю, что-то ужасное… А ты сидишь тут со своим коктейлем и ничего не предпринимаешь! Тебя ничто, кроме твоего коктейля, не интересует!
– Я ничего не могу поделать, Роуз, – спокойно возразил ей папа. – Я звонил твоей маме, но там никто не отвечает. Значит, они выехали. Если они не появятся к десяти часам, позвоню Мардж и Джен, но я не хочу их тревожить до тех пор, пока не будет абсолютной необходимости.
Это все происходило до того, как тетя Джен вышла замуж, она все еще жила с дядей Тодом и тетей Мардж.
– О, Господи, – простонала мама, – о, Господи!
– Тебе было бы легче, если бы я метался из угла в угол и корчил обеспокоенную мину? – спросил папа. – Сейчас ничего не остается делать, кроме как ждать. Я не думаю, что внешние проявления тревоги могли бы чему-нибудь помочь.
– Если бы ты действительно беспокоился… – сказала мама. – Если бы ты старался хранить спокойствие ради меня… Но ты не тревожишься. Тебе все равно, если Тод и мама… Для тебя ничего не значит, если с ними случилось что-то ужасное.
– Ты случайно не впадаешь в истерику? А, Роуз? – спросил папа. – Тысячи причин могли задержать их в пути.
Мама покачала головой:
– Нет, нет. Ты всегда такой. Тебя ничто не способно взволновать. Ты всегда говоришь: «Все будет хорошо». Когда мама болела воспалением легких, ты тоже не беспокоился, тебе было все равно.
Папа осторожно вылил себе в стакан еще один коктейль, затем сказал, медленно подбирая слова:
– Ты так говоришь, потому что тебе кажется, будто я не люблю твою мать. Ты думаешь, что все мужчины плохо относятся к своим тещам. Поэтому ты так и говоришь. Уверяю тебя, ты ошибаешься. Я с твоей матерью более близок, чем когда-либо был со своей.
– Нет, нет, – повторила мама. – Я не только маму имею в виду. Вообще. Когда у Камиллы прошлой зимой была корь и была высоченная температура, ты тоже был спокоен. Ты сказал просто, что у нее прекрасный уход и что все дети проходят через это. И ты не тревожился обо мне, когда я ее рожала. Мама сказала, что ты сидел и читал книжку… читал книжку, когда я так мучилась и была в такой опасности!
– Ты не мучилась и не подвергалась большей опасности, чем все женщины. У тебя были абсолютно нормальные роды безо всяких осложнений.
Мама закричала в ярости:
– Я не могу этого вынести! Я не могу вынести! Как можно было прожить с… Каждый день видеть человека, который ничего не чувствует. Абсолютно бесчувственный!
Папа поставил свой стакан на ручку кресла и ушел с веранды, а мама раскачивалась взад-вперед в качалке в страшном гневе.
Я стояла в дверях, пока Бинни не окликнула меня;
– Камилла, ты сказала «спокойной ночи» маме и папе?
Тогда я вышла на веранду, и мама перестала раскачиваться. Мама посадила меня к себе на колени, и я прижалась к ее груди. Она поцеловала меня в макушку, и в щеку, и сзади – в шею, потом спустила с колен и сказала:
– Беги, ложись в постельку, деточка. Я попрошу бабушку подняться к тебе, когда она приедет.
Я пошла наверх, Бинни уложила меня в постель, пожелала спокойной ночи и вышла, прикрыв дверь. Но я не могла уснуть. Я лежала в постели с открытыми глазами и думала, что что-то ужасное случилось с дядей Тодом и бабушкой. Я все думала и думала, все боялась и боялась, пока наконец не заснула.
Меня разбудили громкие голоса и смех, я соскочила с кровати и подбежала к окну. Перед крыльцом стояла длинная машина дяди Тода, а оттуда по очереди высыпались бабушка и все Уилдинги: дядя Тод, и тетя Мардж, и трое ее детей – Подж, Тодди и Тим, и тетя Джен, вся увешанная пакетами и пакетиками. Мама повисла у бабушки на шее с криками:
– Мама, что случилось, что случилось, мы чуть с ума… Марджори, Дженни, дети, как я рада вас видеть… мама, мы думали, с тобой и Тодом что-то случилось, авария или что-то такое!
– Ну, если ты будешь висеть на телефоне целый день, никто до тебя не дозвонится, – сказала бабушка.
– Но мы не разговаривали по телефону! – воскликнула мама. – Только Рефферти один раз позвонил к вам, узнать, выехали ли вы… Но телефон молчал, и мы подумали, что вы уже в пути. Это было всего один раз, когда мы… Вы правда нам звонили?
– У меня разве есть привычка говорить, что я что-то сделала, когда я этого вовсе не делала, а, Роуз?
– У нас спаренный телефон, – сказал папа, обращаясь к бабушке. – Возможно, кто-то и занимал его целый день, а мы не знали.
– Но междугородный… Неужели нельзя что-нибудь сделать, чтобы междугородные звонки…
Дядя Тод обнял маму за плечи и сказал:
– Но мы же все уже здесь живые и здоровые. Не хочешь ли ты пригласить нас в дом? И не беспокойся об обеде. Мы все привезли с собой. Отварную свинину, и багажник забит всем на свете с огорода, и еще есть индейка, и погляди на Джен, она скупила чуть ли не весь магазин.
– О, заходите, заходите, – говорила мама, раскинув руки и жестом приглашая всех в дом. – Дорогие мои, как я рада всех вас видеть. Погостите у нас недельку. Камилла будет так счастлива поиграть с детьми.
– А где Камилла? Где Камилла? – верещали дети.
Тогда я не выдержала. Я сбежала вниз, крича: «Привет, привет, привет!» – а Бинни неслась следом, неся за мной мои тапочки.
Тетя Марджори подхватила меня и крепко обняла.
– Зачем тебе тапочки в такой теплый вечер, а, эльф? – сказала она.
И ребятишки скакали вокруг меня, а я попросила:
– Можно я поужинаю вместе с вами, можно? Ну, пожалуйста!
Мама спросила:
– Как ты думаешь, Рефф? Разрешить ей?
– Тебе решать, Роуз, – сказал папа. – Если ты будешь беспокоиться, что она так поздно не спит, то отошли ее наверх. Нам уже хватит беспокойств на сегодняшний день.
Голос его звучал глухо и холодно, я видела, что он все еще сердится на нее за то, что она наговорила ему сегодня днем.
– Да ради Бога, пусть побудет с нами, – вступил в разговор дядя Тод. – Она крепкий, здоровый ребенок. Детям идет на пользу иногда нарушать строгий распорядок. Роди еще парочку, Роуз, и ты не будешь так переживать за Камиллу.
Подж, старшая из моих двоюродных, сказала:
– Пожалуйста, тетя Роуз, пусть Камилла побудет с нами, я о ней позабочусь.
Тетя Джен добавила:
– Она завтра может поспать подольше.
Понемногу все чемоданы отнесли наверх, всех расселили по разным комнатам. Моя комната была самая большая. В ней стояли две кровати, а еще принесли и разложили две раскладушки, и я была очень рада, что со мной будут спать мои двоюродные: Подж, Тодди и Тим.
Когда все опять спустились вниз, я поняла, что папа более чем сердит на маму. Он сидел на подлокотнике кресла, в котором помещалась тетя Джен, смеялся и шутил с ней, а с мамой говорил только, если она обращалась к нему с каким-нибудь вопросом. За ужином тетя Джен сидела рядом с папой, и он опять говорил только с ней, и она в ответ смеялась и что-то говорила ему, и было такое впечатление, точно они одни, окруженные светом свечи, а все остальные где-то снаружи, в темноте. Я посмотрела на маму, которая сидела на другом конце стола. Она была очень бледна, говорила как-то чересчур возбужденно и ничего не ела.
После ужина нас отправили спать. Тодди и Тим мгновенно заснули, а ко мне сон не шел. Я слышала, что Подж тоже ворочается на соседней кровати.
– Подж, – прошептала я.
– Тебе не спится? – так же шепотом спросила Подж.
– Нет.
– Давай проберемся на цыпочках на лестницу и посидим там, и поглядим, что делают взрослые. Мы дома часто это проделываем. Это забавно.
Мы уселись на площадке. Нам был виден весь холл и за двустворчатой дверью – гостиная. Они все там сидели и разговаривали, но через какое-то время папа и тетя Джен вышли в холл. Подж толкнула меня, мол, сиди тихо. Папа обнимал тетю Джен за талию. Он смотрел на нее, наклонив голову, потому что тетя Джен была маленького роста, а она снизу взглядывала на него. И опять показалось, что они окружены все тем же светом свечи. Они постояли, глядя друг другу в глаза, а затем медленно вернулись в гостиную. Папа так и не снял свою руку с талии тети Джен.
Подж прошептала:
– Я слышала, как мама говорила моему папе, что тетя Джен влюблена в твоего папу.
Я ничего не ответила. Через какое-то время Подж снова зашептала:
– Ой, Камилла, до чего же твоя мама красивая! Она прямо похожа на всех принцесс из всех сказок. Тете Джен далеко до тети Роуз!
Я это и так знала. По их внешности нельзя было даже понять, что они сестры. Тетя Джен была маленького роста, у нее были коротко стриженные каштановые волосы, по манерам она напоминала маленького любопытного воробышка. Она всегда старалась сделать что-то доброе, и ее все очень любили. Но я никогда не видела никого, кто бы смотрел на нее, как люди обычно смотрели на маму.
Потом мама вышла в холл, немного постояла, следом вышел папа.
– Ну, что тебе нужно? – спросил он тихо.
У мамы голос дрожал, когда она сказала:
– Любви. Но ты, по-видимому, не способен мне ее дать.
Папа ответил, все еще сердясь на нее:
– Я предупреждал тебя еще до свадьбы, что не склонен к внешним проявлениям чувств.
Мама усмехнулась и сказала несчастным голосом:
– Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь доходил в этом до такой крайности.
– Я такой, какой есть, – сказал папа.
– Но ты очень даже демонстрировал свои чувства сегодня по отношению к Джен.
– Джен не требует любви, – сказал папа. – Гораздо легче проявлять любовь, когда ее из тебя не вытряхивают.
– Так или иначе, ты думаешь, это честно по отношению к Джен? – спросила мама. – То, как ты вел себя с ней сегодня весь вечер? Не говоря уже о том, что это нечестно по отношению ко мне.
– Ну, это мне самому решать, – отрезал папа.
Он двинулся было назад, в гостиную, но мама его остановила.
– Ну, раз ты так думаешь, так нам, может быть, лучше разъехаться? – сказала мама.
В голосе у папы зазвучали холодные нотки.
– Может быть, и так, – сказал он.
В глазах у мамы мелькнула паника, как у затравленного зверя.
– Неужели проявить немного любви такая уж трудная задача? – проговорила она.
– Прости, – сказал папа.
– Ты считаешь, что мог бы полюбить Джен? – спросила мама. – Так, как мне бы хотелось, чтобы меня любили?
В голосе ее звучал страх.
– Не думаю, – ответил папа и, повернувшись, пошел в гостиную.
Мама прислонилась к стене и стояла бледная и красивая, похожая на отчаявшегося ангела. Она стояла так, прислонившись к стене, но не плакала.
Подж взяла меня за руку, и мы вернулись в мою комнату. Подж ничего не сказала по поводу услышанного. Я тоже промолчала.
Весь остаток недели Уилдинги гостили у нас, играли, купались, ели с аппетитом за разложенным столом в столовой. Казалось, все, что мы слышали с Подж, все эти ужасные вещи, которые они говорили друг другу, просто нам приснились. Мама и папа выглядели вполне счастливыми, как будто они никогда ничего подобного не говорили.
Но я знала, что мне ничего не приснилось.
Тетя Джен потом вышла замуж и уехала в Бирмингем, штат Алабама. После того как бабушка умерла, дядя Тод переехал в Калифорнию, и мы имеем сведения о них в основном на Рождество и в дни рождения.
Вот два воспоминания, которые все эти годы укрывались где-то глубоко-глубоко в моем сознании. Теперь мои чувства по отношению к папе стали иными. Он, так же, как и мама, не был просто моим папой. Он был Рефферти Дикинсон, полностью отдельная личность, так же, как и я – Камилла Дикинсон. И вот наконец я открыла для себя, что мои родители не были созданы только для меня, что они отдельные люди, такие же, как встречаются мне на улице и живут в доме напротив. С того самого дня рождения и до сих пор я не осознавала этого. И это осознание теперь причинило мне неожиданную боль. Оказывается, осознание того, что твои родители – человеческие существа, еще больше выводит из душевного равновесия, чем осознание таковым себя самого. Я лежала на нижней полке Луизиной кровати, и мне казалось, будто на меня навалился тяжелый груз, давит, давит мне на грудь, вот-вот раздавит сердце.
Из гостиной донесся голос Моны:
– Как же насчет Фрэнка? Неужели тебе наплевать, что он проводит столько времени с этими итальянскими дешевками?
– А как с девочкой Дикинсон? – устало отозвался Билл. – Мне казалось, у него это новое увлечение.
– Эта маленькая избалованная гадючка? Я, пожалуй, предпочту итальянок. Они по крайней мере обыкновенные люди.
Луиза подняла голову от своего блокнота и сказала каким-то нарочитым тоном:
– Фрэнк пошел на ланч с Помпилией Риччиоли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16