– С тобой все в порядке? У тебя какой-то чудной голос.
– Все о'кей, – сказала я.
– Слушай, придешь завтра в школу пораньше?
– Придется прийти. Я вряд ли сегодня успею сделать уроки.
– Хорошо, – отозвалась Луиза. – Я тоже приду пораньше.
– 0'кей, – сказала я снова. – Пока. Я повесила трубку и повернулась. Папа стоял возле маминого туалетного столика, а она сидела на стуле и смотрела на него.
– Не задерживай особенно-то Камиллу, Рефф, – сказала мама. – Она все-таки еще ребенок.
– Во всяком случае, очень элегантный ребенок, – отозвался он, посмотрев на меня с улыбкой. – Как голова, получше? – спросил он у мамы.
Она слабенько кивнула, точно кивни она поэнергичнее, на нее снова напала бы головная боль.
– Немного лучше, – сказала она. – Но возвращайся поскорее ко мне, Рефф, потому что…
Она взяла флакончик духов, прислонила кончики пальцев к горлышку, потом провела у меня за ушами и дотронулась до моих запястий.
– Возвращайся ко мне поскорее, Рефф, – повторила она умоляющим детским голоском.
Отец поцеловал ее в макушку, едва притронувшись к ее шелковистым волосам.
– Надень пальто и шапку, Камилла. Я жду тебя в холле, – сказал он, обращаясь ко мне.
Я надела свое воскресное пальто, темно-темно-зеленое с маленьким беличьим воротничком. К нему у меня есть еще маленькая беличья муфточка. Шапка у меня из того же зеленого материала, что и пальто, с двумя беличьими помпонами. Я достала из кармана белые перчатки, которые надевала в прошлый раз. К счастью, они оказались чистыми, и я натянула их на руки. Я поспешила в холл, где папа меня уже дожидался. Он взял меня под руку. Рука у него была крепкая, сразу чувствуешь себя такой защищенной, кажется, что он может избавить от всех возможных бед. В лифте «лифтовый мальчик» в этот раз не лыбился, как обычно, а просто сказал:
– Добрый вечер, мисс Камилла. Добрый вечер, мистер Дикинсон.
На улице все еще шел дождь. От дождя вокруг фонарей дрожала дымка, а на мостовой в лужах расплывались радужные бензиновые пятна. Я стояла и думала, отчего это, когда в Нью-Йорке идет дождь, небо кажется более бледным, чем в ясные ночи, и у него тогда бывает какой-то противный розовый оттенок.
Привратник был в плаще и еще держал в руках зонтик. Когда мы с папой показались в дверях, он приложил свисток к губам и стал свистеть, чтобы остановить такси. Все такси были заняты. Люди, проезжая мимо, глазели на нас и, казалось, поздравляли себя, что они едут в тепле и комфорте, в то время как мы стоим там на холоде и в темноте.
Привратник все свистел, а такси все проносились мимо.
– Вряд ли твоя одежда подходит для прогулок по дождю, как ты думаешь, Камилла? – спросил папа.
– Да ничего, я люблю ходить по дождю. Мы с Луизой иногда подолгу бродим под дождем.
Папа с сомнением посмотрел на мой беличий воротничок и меховые помпоны на шапке и сказал:
– Но не в этом же пальто. Твоя мама стала бы сердиться, если бы ты испортила свою новенькую зимнюю одежду.
Мы продолжали ждать, привратник продолжал свистеть, а такси продолжали проноситься мимо. Я уже готова была сказать: «Папа, пожалуйста, пойдем пешком». Но тут к подъезду подрулило такси, мужчина в цилиндре и смокинге перегнулся с заднего сиденья к шоферу и, расплатившись, рванул к дому. Папа быстро втолкнул меня в такси и сел рядом. В машине пол был мокрым, кожаные сиденья влажными и скользкими. Я подогнула под себя ногу в маминой серебристой туфельке, чтобы немного согреться. Сквозь стекла машины долетали различные уличные звуки: шелест шин на мокром асфальте, нетерпеливые сигналы автомобилей. Через заляпанные дождем стекла были видны люди, шагающие под зонтиками, опасно ощерившимися острыми спицами (Луиза знакома с одной девочкой, которая чуть не лишилась глаза, когда ей кто-то попал спицей прямо в глаз), женщины, которые старались прикрыть прически газетами, молодые люди, которые держали зонты над своими девушками, а сами мокли под дождем. Мы повернули на восток и поехали по боковой улочке. Там трое мальчишек в кожаных курточках пытались поддерживать огонь в затухающем костре. Когда мы проезжали мимо, газетный лист, положенный в костер, вспыхнул веселым озорным пламенем. Мне захотелось вылезти из машины и остаться рядом с костром вместо того, чтобы идти в ресторан с папой.
Такси остановилось у входа в маленький ресторанчик в подвале. Мама с папой довольно часто обедают в ресторанах. Они редко когда берут меня с собой. А в этом я еще ни разу не бывала. Мы прошли через тесный бар с потолком, как половинка луны, и оказались в дальнем зале ресторана, длинном и узком.
– Ну, Камилла, – сказал папа, – это ведь первый раз, что ты отправилась на обед одна со своим старым отцом, не так ли?
– Да, пап.
– И поскольку ты уже большая девочка, – тебе ведь пятнадцать, правда? – не хотела ли бы ты по поводу своей взрослости чего-нибудь выпить?
– Да, папа, пожалуй, – сказала я и тут же пожалела, что согласилась, вспомнив, что Луиза предупреждала меня никогда не пить ничего крепкого.
«Ин вино веритас, Камилла, ин вино веритас».
И хоть этих слов мы на уроках латыни не проходили, мы были страшно горды, что можем понять, о чем идет речь. Но раз уж я согласилась, то согласилась. Папа очень не любит, когда что-то решат, а потом передумают. Хотя мама уверяет, что передумать – это женская привилегия.
– Так что тебе заказать, Камилла? – спросил папа. – Я закажу себе мартини, но, думаю, тебе для первого раза это не очень-то подойдет.
Я минуточку поразмышляла и вспомнила, как во французском фильме, который мы видели с Луизой в кино, молоденькая героиня дожидалась встречи с кем-то в кафе. И поскольку она не знала, что ей заказать, официант посоветовал взять «вермут кассис» как вполне подходящий напиток для молодой особы. Мы с Луизой аж два раза посмотрели тот фильм, чтоб хорошенько запомнить «вермут кассис».
Я взглянула на официанта и сказала:
– «Вермут кассис», пожалуйста.
Папа рассмеялся и спросил:
– Ну, Камилла, если я не ошибаюсь, ты впервые заказываешь спиртное?
– Да, – сказала я. – Я еще только раза два пробовала немного шампанского.
Официант поставил перед папой бокал с мартини – бледную жидкость цвета лимонной корочки – как волосы у моей мамы, а передо мной – «вермут кассис». Он был налит в обычный стакан, в нем плавал кусочек льда и был он похож на кока-колу, только негазированную. Я сделала малюсенький глоточек, потому что помнила, как в бывало в кинофильмах – героиня делала большой глоток, а потом задыхалась, кашляла и притворялась, будто проглотила огонь. Вино не обожгло меня, оно было горьковатое и сладковатое в одно и то же время. Было такое чувство, что оно согревает меня, точно я села у горящего камина в холодную ночь. Я сделала еще один глоточек и ощутила то же самое тепло. Но тут я вспомнила Луизино «ин вино веритас», поставила стакан на стол и взяла хлебную палочку.
Официант не предложил нам меню. Он стоял, наклонившись к моему отцу, и выдавал тихим голосом свои советы на французском. Это тут же напомнило мне Жака, хотя я никогда не слышала, как он говорит по-французски, потому что он всегда говорил только по-английски. Отец тоже отвечал официанту на французском, но его французский вовсе не звучал как музыка Шопена, а был каким-то угловатым, как задачка по алгебре. Когда официант удалился на кухню с довольным видом и я успела увидеть ряд медных кастрюль, висящих под таким же медным козырьком, и шеф-повара в большом белом колпаке, отец сказал со смехом:
– Камилла, дорогая моя, ты, видно, и в самом деле повзрослела. По-моему, официант решил, что я твой «сладенький папаша». Ты понимаешь, что это значит?
Мне не понравились его слова, а он решил, что пошутил, и очень даже удачно. Я не подала виду и улыбнулась ему, потому что мне так хотелось прогнать эту темную тень, которая появилась в его глазах. Когда появляется эта тень, то всегда вспоминается, как летом вдруг, бывает, потемнеет, и освещение становится таким зеленоватым, и ждешь, что станет полегче, когда раздастся первый удар грома. Но у моего отца грома не бывает.
– Мне бы надо подарить тебе норковую шубу и бриллиантовое ожерелье, – продолжал он шутить. – Но, боюсь, это превышает мои возможности. Пойдет, если я подарю тебе парочку новых книжек?
– Конечно, папа, – сказала я, – но ты можешь вообще ничего мне не дарить.
Официант подкатил к нам столик на колесах, уставленный самыми разными закусками. Я была страшно, голодна, потому что обычно что-нибудь перекусываю после школы, так что я позволила ему наложить мне на тарелку целую гору – всего понемножку.
– Когда «сладенький папаша» дарит норковую шубу и бриллиантовое ожерелье, он обычно требует что-нибудь взамен, – продолжал шутить папа. – А что ты мне подаришь за две обещанные книжки?
Я с удивлением посмотрела на него.
– Ты же знаешь, мне нечего тебе подарить, пап, – сказала я и нервно отхлебнула из своего стакана. Ведь все, что я дарю ему на Рождество или на день рождения, покупается из карманных денег, которые он же мне и дает. Сама я никогда в жизни не заработала еще ни цента.
– Ну, ты можешь подарить мне любовь, – сказал он и быстрыми движениями стал нанизывать чечевицу на зубец вилки. – А еще я бы оценил твою открытость. Ты ведь всегда мне открыта, правда, Камилла?
– Да, папа, – подтвердила я и переломила хлебную палочку, так что крошки посыпались на скатерть.
– Я хотел бы, чтобы у нас были еще дети. Сын, например. Но я точно знаю, никто не дал бы мне столько радости, сколько ты даешь.
Он никогда так не разговаривал со мной. Я догадывалась, что он меня любит, только по тому, когда я приходила пожелать ему спокойной ночи, а он обнимал меня так, что ребра трещали. Или вдруг приносил книжку, которую я как-нибудь вскользь упоминала, или новую карту звездного неба.
– Тебе известно, что я очень люблю тебя, Камилла? – продолжал он, и я подумала, не есть ли это «ин вино веритас» от сухого мартини, которого он быстро выпил подряд два бокала.
Я бросила взгляд на свою тарелку. Я успела съесть всего лишь половину того, что на ней было. И вдруг я почувствовала, что больше не могу ничего есть. И я опять сделала большой глоток вермута.
– Мадемуазель закончила? – спросил официант и забрал мою тарелку.
Вскоре он принес нам по тарелке лукового супа. Отец протянул мне блюдечко с тертым сыром пармезан.
– Тебе понравилась кукла, которую принес Ниссен? – спросил он.
Я посыпала суп сыром.
– Нет. Меня куклы не интересуют.
– Что ты собираешься с ней делать?
– Хочу передарить ее Луизе. Она все еще интересуется куклами.
– Почему бы и нет? Она твоя, и ты можешь делать с этой куклой что захочешь.
Ресторан постепенно наполнялся людьми. Они толпились возле стойки бара. Время от времени дверь открывалась, в нее врывался порыв темного, пахнущего дождем ветра. Я все время поглядывала на дверь, потому что мне было почему-то трудно смотреть на отца.
Официант забрал суповую тарелку и принес тарелку с фаршированными шампиньонами и картофель с фасолью, в сырном соусе. Я попробовала всего понемножечку. Отец спросил меня:
– Что, Камилла, Нисссен часто тебя навещает? Тебе он нравится?
У нас с Луизой есть такая игра, которую мы называем «определения». Надо догадаться, кого ты имеешь в виду, если опишешь его через предметы, которые он тебе напоминает, или через животных, или художников, на чьи картины он похож. Я как-то Луизе описывала таким образом Жака.
Из зверей он напоминал мне полосатую змею, обвившуюся вокруг розового куста, из растений – плод белладонны, или, как ее еще называют, – сонной одури, а из художников – Домье или Лотрека. Из предметов это был либо кинжал, либо кольцо с ядом, а из напитков – абсент, настоянный на полыни. Я не хочу сказать, что он физически напоминает все это, но когда Луиза о нем спрашивала, у меня возникали именно эти ассоциации. Так как же мне было ответить папе?
Я сказала:
– Ну, я не очень хорошо его знаю. Он не очень-то разговорчивый.
– А о чем вы вообще разговариваете?
Я взяла свой стакан и хотела сделать еще глоток вермута. Но стакан был пуст. На дне оставалась только водичка от растаявшего льда. Я схлебнула ее, но она оказалась довольно противной на вкус. Меня слегка затошнило. Я на самом деле никогда и не беседовала с Жаком. Когда он у нас, я чаще всего делаю уроки в своей комнате. Иногда даже и не вхожу в гостиную.
– Ну, про школу, – сказала я. – А знаешь, у нас с Луизой на днях вышла в школе неприятность. Фрэнк – это Луизин брат, – он изучал Платона и вычитал для нас такую фразу: «Всякое учение, полученное под давлением, не удерживается в голове». Мы ее переписали, пришли в школу пораньше и прикрепили к классной доске. А когда мисс Сарджент ее увидела, то сказала: «Ясное дело, это не сделал бы никто другой, кроме Луизы Роуэн и Камиллы Дикинсон». И нам здорово влетело.
Но у отца не было желания переменить тему разговора. Он спросил:
– Ты, Роуз и Ниссен пьете чай вместе?
– Иногда, – ответила я.
Мне хотелось заткнуть уши. И для того, чтобы не слышать его вопросов, и потому, что в ушах у меня шумело, как бывает, когда едешь в метро.
– Иногда? – переспросил он. – А в другое время – как?
– Но он не так уж часто приходит, – сказала я.
– А мама обычно бывает дома, когда ты приходишь из школы?
Что значит «обычно»? Иногда бывает дома, а иногда прибегает домой за пять минут до того, как отцу вернуться с работы.
– Да, обычно дома, – ответила я.
«Господи, вели ему замолчать, – молилась я. – Пожалуйста».
Но он сказал:
– Давай перестанем ходить вокруг да около, Камилла. Ты уже достаточно взрослая, чтобы тебя можно было спросить прямо: Ниссен приходит повидаться с тобой или с Роуз?
– Я не знаю.
– Ты ведь не дурочка, Камилла. Ответь мне прямо.
– Мне надо в туалет, – сказала я. – И побыстрее. Меня сейчас вырвет.
Я отодвинула стул так резко, что он упал, промчалась между столиками к двери, на которой было написано «Леди», и успела как раз вовремя. Меня вырвало. Толстая тетенька в белом халате сидела на стуле и что-то вязала. Она отложила вязанье, подошла ко мне, приложила ладонь к моему лбу. Потом, когда меня перестало рвать, она взяла чистое полотенце, намочила его, обтерла мне лицо, дала прополоскать рот и смочила мой лоб одеколоном. Потом прижала мою голову к своей необъятной, точно надувная подушка, груди, повторяя ласково:
– Бедняжечка ты моя, бедняжечка.
Щека моя прижалась к верхней пуговице ее халата, она тихонько поглаживала своей широкой ладонью меня по спине, возле лопаток.
– Я пойду, – сказала я. – Папа, наверное, беспокоится. Мне уже лучше.
Я отняла голову от ее белоснежного халата, поглядела на нее, сказала «спасибо».
Лицо ее было густо покрыто белой пудрой, а из-под пудры просвечивала масса веснушек, точно полный звезд Млечный Путь.
– Подумать только, позволить ребенку пить спиртное, – сказала она. – Ты здесь с папой? Надо бы ему соображать получше. Ты уверена, что уже в порядке, деточка?
– Да, благодарю вас. Вы такая добрая.
Мне очень хотелось спросить, как ее зовут. Я бы с удовольствием повидалась с ней еще раз. Она была такая какая-то надежная, как скала, но я просто пожала ей руку и пошла в ресторанный зал. Я вернулась к своему столику. Папа был в большом волнении. Он сказал мне какие-то ласковые слова, расплатился по счету, и мы вышли из ресторана. Дождь перестал, но похолодало. Облака быстро двигались по небу, в них образовались разрывы. Тротуар почти успел просохнуть, кроме тех мест, где попадались неровности, и лужи там лежали этакими темными ночными тенями.
– Возьмем такси или тебе лучше пройтись по воздуху? – спросил папа.
– Давай пройдемся, – ответила я.
Ночной воздух приятно холодил мои пылающие щеки. В разрыве между облаков я увидела звездочку и загадала желание. Луиза думает, что это глупо – загадывать желание на звезду. Только она и сама загадывает. Мне нравится загадывать на звезду, я в это верю, хотя считаю дуростью бояться, если черный кот перейдет дорогу, или смотреть, с какой стороны у тебя новорожденный месяц.
– А ты знаешь, папа, что зимой бывают метеоритные дожди? Бывают Урсиды, Ориониды и Персиды. А еще Ариетиды и Андромедиды. Правда, красивые названия?
– Да, – отозвался он.
Но после этого молчал всю дорогу до самого дома. Он крепко держал меня за руку. И у него и у меня перчатки так и остались в карманах, несмотря на холодный ветер. Время от времени папа сжимал мои пальцы своей крепкой рукой.
Когда мы подошли к нашему дому, он спросил:
– Тебе лучше, доченька?
– Да, – подтвердила я.
Только мне совсем не хотелось идти домой. Мне хотелось, чтобы он пошел домой один, а я бы осталась и пошла бы бродить и бродить по улицам, и, может быть, добрела бы до Центрального парка, и уселась бы там на скамейке, и разговорилась бы с кем-нибудь, кому тоже хотелось бродить и бродить всю ночь.
Но папа опять сжал мою руку, и мы поднялись наверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Все о'кей, – сказала я.
– Слушай, придешь завтра в школу пораньше?
– Придется прийти. Я вряд ли сегодня успею сделать уроки.
– Хорошо, – отозвалась Луиза. – Я тоже приду пораньше.
– 0'кей, – сказала я снова. – Пока. Я повесила трубку и повернулась. Папа стоял возле маминого туалетного столика, а она сидела на стуле и смотрела на него.
– Не задерживай особенно-то Камиллу, Рефф, – сказала мама. – Она все-таки еще ребенок.
– Во всяком случае, очень элегантный ребенок, – отозвался он, посмотрев на меня с улыбкой. – Как голова, получше? – спросил он у мамы.
Она слабенько кивнула, точно кивни она поэнергичнее, на нее снова напала бы головная боль.
– Немного лучше, – сказала она. – Но возвращайся поскорее ко мне, Рефф, потому что…
Она взяла флакончик духов, прислонила кончики пальцев к горлышку, потом провела у меня за ушами и дотронулась до моих запястий.
– Возвращайся ко мне поскорее, Рефф, – повторила она умоляющим детским голоском.
Отец поцеловал ее в макушку, едва притронувшись к ее шелковистым волосам.
– Надень пальто и шапку, Камилла. Я жду тебя в холле, – сказал он, обращаясь ко мне.
Я надела свое воскресное пальто, темно-темно-зеленое с маленьким беличьим воротничком. К нему у меня есть еще маленькая беличья муфточка. Шапка у меня из того же зеленого материала, что и пальто, с двумя беличьими помпонами. Я достала из кармана белые перчатки, которые надевала в прошлый раз. К счастью, они оказались чистыми, и я натянула их на руки. Я поспешила в холл, где папа меня уже дожидался. Он взял меня под руку. Рука у него была крепкая, сразу чувствуешь себя такой защищенной, кажется, что он может избавить от всех возможных бед. В лифте «лифтовый мальчик» в этот раз не лыбился, как обычно, а просто сказал:
– Добрый вечер, мисс Камилла. Добрый вечер, мистер Дикинсон.
На улице все еще шел дождь. От дождя вокруг фонарей дрожала дымка, а на мостовой в лужах расплывались радужные бензиновые пятна. Я стояла и думала, отчего это, когда в Нью-Йорке идет дождь, небо кажется более бледным, чем в ясные ночи, и у него тогда бывает какой-то противный розовый оттенок.
Привратник был в плаще и еще держал в руках зонтик. Когда мы с папой показались в дверях, он приложил свисток к губам и стал свистеть, чтобы остановить такси. Все такси были заняты. Люди, проезжая мимо, глазели на нас и, казалось, поздравляли себя, что они едут в тепле и комфорте, в то время как мы стоим там на холоде и в темноте.
Привратник все свистел, а такси все проносились мимо.
– Вряд ли твоя одежда подходит для прогулок по дождю, как ты думаешь, Камилла? – спросил папа.
– Да ничего, я люблю ходить по дождю. Мы с Луизой иногда подолгу бродим под дождем.
Папа с сомнением посмотрел на мой беличий воротничок и меховые помпоны на шапке и сказал:
– Но не в этом же пальто. Твоя мама стала бы сердиться, если бы ты испортила свою новенькую зимнюю одежду.
Мы продолжали ждать, привратник продолжал свистеть, а такси продолжали проноситься мимо. Я уже готова была сказать: «Папа, пожалуйста, пойдем пешком». Но тут к подъезду подрулило такси, мужчина в цилиндре и смокинге перегнулся с заднего сиденья к шоферу и, расплатившись, рванул к дому. Папа быстро втолкнул меня в такси и сел рядом. В машине пол был мокрым, кожаные сиденья влажными и скользкими. Я подогнула под себя ногу в маминой серебристой туфельке, чтобы немного согреться. Сквозь стекла машины долетали различные уличные звуки: шелест шин на мокром асфальте, нетерпеливые сигналы автомобилей. Через заляпанные дождем стекла были видны люди, шагающие под зонтиками, опасно ощерившимися острыми спицами (Луиза знакома с одной девочкой, которая чуть не лишилась глаза, когда ей кто-то попал спицей прямо в глаз), женщины, которые старались прикрыть прически газетами, молодые люди, которые держали зонты над своими девушками, а сами мокли под дождем. Мы повернули на восток и поехали по боковой улочке. Там трое мальчишек в кожаных курточках пытались поддерживать огонь в затухающем костре. Когда мы проезжали мимо, газетный лист, положенный в костер, вспыхнул веселым озорным пламенем. Мне захотелось вылезти из машины и остаться рядом с костром вместо того, чтобы идти в ресторан с папой.
Такси остановилось у входа в маленький ресторанчик в подвале. Мама с папой довольно часто обедают в ресторанах. Они редко когда берут меня с собой. А в этом я еще ни разу не бывала. Мы прошли через тесный бар с потолком, как половинка луны, и оказались в дальнем зале ресторана, длинном и узком.
– Ну, Камилла, – сказал папа, – это ведь первый раз, что ты отправилась на обед одна со своим старым отцом, не так ли?
– Да, пап.
– И поскольку ты уже большая девочка, – тебе ведь пятнадцать, правда? – не хотела ли бы ты по поводу своей взрослости чего-нибудь выпить?
– Да, папа, пожалуй, – сказала я и тут же пожалела, что согласилась, вспомнив, что Луиза предупреждала меня никогда не пить ничего крепкого.
«Ин вино веритас, Камилла, ин вино веритас».
И хоть этих слов мы на уроках латыни не проходили, мы были страшно горды, что можем понять, о чем идет речь. Но раз уж я согласилась, то согласилась. Папа очень не любит, когда что-то решат, а потом передумают. Хотя мама уверяет, что передумать – это женская привилегия.
– Так что тебе заказать, Камилла? – спросил папа. – Я закажу себе мартини, но, думаю, тебе для первого раза это не очень-то подойдет.
Я минуточку поразмышляла и вспомнила, как во французском фильме, который мы видели с Луизой в кино, молоденькая героиня дожидалась встречи с кем-то в кафе. И поскольку она не знала, что ей заказать, официант посоветовал взять «вермут кассис» как вполне подходящий напиток для молодой особы. Мы с Луизой аж два раза посмотрели тот фильм, чтоб хорошенько запомнить «вермут кассис».
Я взглянула на официанта и сказала:
– «Вермут кассис», пожалуйста.
Папа рассмеялся и спросил:
– Ну, Камилла, если я не ошибаюсь, ты впервые заказываешь спиртное?
– Да, – сказала я. – Я еще только раза два пробовала немного шампанского.
Официант поставил перед папой бокал с мартини – бледную жидкость цвета лимонной корочки – как волосы у моей мамы, а передо мной – «вермут кассис». Он был налит в обычный стакан, в нем плавал кусочек льда и был он похож на кока-колу, только негазированную. Я сделала малюсенький глоточек, потому что помнила, как в бывало в кинофильмах – героиня делала большой глоток, а потом задыхалась, кашляла и притворялась, будто проглотила огонь. Вино не обожгло меня, оно было горьковатое и сладковатое в одно и то же время. Было такое чувство, что оно согревает меня, точно я села у горящего камина в холодную ночь. Я сделала еще один глоточек и ощутила то же самое тепло. Но тут я вспомнила Луизино «ин вино веритас», поставила стакан на стол и взяла хлебную палочку.
Официант не предложил нам меню. Он стоял, наклонившись к моему отцу, и выдавал тихим голосом свои советы на французском. Это тут же напомнило мне Жака, хотя я никогда не слышала, как он говорит по-французски, потому что он всегда говорил только по-английски. Отец тоже отвечал официанту на французском, но его французский вовсе не звучал как музыка Шопена, а был каким-то угловатым, как задачка по алгебре. Когда официант удалился на кухню с довольным видом и я успела увидеть ряд медных кастрюль, висящих под таким же медным козырьком, и шеф-повара в большом белом колпаке, отец сказал со смехом:
– Камилла, дорогая моя, ты, видно, и в самом деле повзрослела. По-моему, официант решил, что я твой «сладенький папаша». Ты понимаешь, что это значит?
Мне не понравились его слова, а он решил, что пошутил, и очень даже удачно. Я не подала виду и улыбнулась ему, потому что мне так хотелось прогнать эту темную тень, которая появилась в его глазах. Когда появляется эта тень, то всегда вспоминается, как летом вдруг, бывает, потемнеет, и освещение становится таким зеленоватым, и ждешь, что станет полегче, когда раздастся первый удар грома. Но у моего отца грома не бывает.
– Мне бы надо подарить тебе норковую шубу и бриллиантовое ожерелье, – продолжал он шутить. – Но, боюсь, это превышает мои возможности. Пойдет, если я подарю тебе парочку новых книжек?
– Конечно, папа, – сказала я, – но ты можешь вообще ничего мне не дарить.
Официант подкатил к нам столик на колесах, уставленный самыми разными закусками. Я была страшно, голодна, потому что обычно что-нибудь перекусываю после школы, так что я позволила ему наложить мне на тарелку целую гору – всего понемножку.
– Когда «сладенький папаша» дарит норковую шубу и бриллиантовое ожерелье, он обычно требует что-нибудь взамен, – продолжал шутить папа. – А что ты мне подаришь за две обещанные книжки?
Я с удивлением посмотрела на него.
– Ты же знаешь, мне нечего тебе подарить, пап, – сказала я и нервно отхлебнула из своего стакана. Ведь все, что я дарю ему на Рождество или на день рождения, покупается из карманных денег, которые он же мне и дает. Сама я никогда в жизни не заработала еще ни цента.
– Ну, ты можешь подарить мне любовь, – сказал он и быстрыми движениями стал нанизывать чечевицу на зубец вилки. – А еще я бы оценил твою открытость. Ты ведь всегда мне открыта, правда, Камилла?
– Да, папа, – подтвердила я и переломила хлебную палочку, так что крошки посыпались на скатерть.
– Я хотел бы, чтобы у нас были еще дети. Сын, например. Но я точно знаю, никто не дал бы мне столько радости, сколько ты даешь.
Он никогда так не разговаривал со мной. Я догадывалась, что он меня любит, только по тому, когда я приходила пожелать ему спокойной ночи, а он обнимал меня так, что ребра трещали. Или вдруг приносил книжку, которую я как-нибудь вскользь упоминала, или новую карту звездного неба.
– Тебе известно, что я очень люблю тебя, Камилла? – продолжал он, и я подумала, не есть ли это «ин вино веритас» от сухого мартини, которого он быстро выпил подряд два бокала.
Я бросила взгляд на свою тарелку. Я успела съесть всего лишь половину того, что на ней было. И вдруг я почувствовала, что больше не могу ничего есть. И я опять сделала большой глоток вермута.
– Мадемуазель закончила? – спросил официант и забрал мою тарелку.
Вскоре он принес нам по тарелке лукового супа. Отец протянул мне блюдечко с тертым сыром пармезан.
– Тебе понравилась кукла, которую принес Ниссен? – спросил он.
Я посыпала суп сыром.
– Нет. Меня куклы не интересуют.
– Что ты собираешься с ней делать?
– Хочу передарить ее Луизе. Она все еще интересуется куклами.
– Почему бы и нет? Она твоя, и ты можешь делать с этой куклой что захочешь.
Ресторан постепенно наполнялся людьми. Они толпились возле стойки бара. Время от времени дверь открывалась, в нее врывался порыв темного, пахнущего дождем ветра. Я все время поглядывала на дверь, потому что мне было почему-то трудно смотреть на отца.
Официант забрал суповую тарелку и принес тарелку с фаршированными шампиньонами и картофель с фасолью, в сырном соусе. Я попробовала всего понемножечку. Отец спросил меня:
– Что, Камилла, Нисссен часто тебя навещает? Тебе он нравится?
У нас с Луизой есть такая игра, которую мы называем «определения». Надо догадаться, кого ты имеешь в виду, если опишешь его через предметы, которые он тебе напоминает, или через животных, или художников, на чьи картины он похож. Я как-то Луизе описывала таким образом Жака.
Из зверей он напоминал мне полосатую змею, обвившуюся вокруг розового куста, из растений – плод белладонны, или, как ее еще называют, – сонной одури, а из художников – Домье или Лотрека. Из предметов это был либо кинжал, либо кольцо с ядом, а из напитков – абсент, настоянный на полыни. Я не хочу сказать, что он физически напоминает все это, но когда Луиза о нем спрашивала, у меня возникали именно эти ассоциации. Так как же мне было ответить папе?
Я сказала:
– Ну, я не очень хорошо его знаю. Он не очень-то разговорчивый.
– А о чем вы вообще разговариваете?
Я взяла свой стакан и хотела сделать еще глоток вермута. Но стакан был пуст. На дне оставалась только водичка от растаявшего льда. Я схлебнула ее, но она оказалась довольно противной на вкус. Меня слегка затошнило. Я на самом деле никогда и не беседовала с Жаком. Когда он у нас, я чаще всего делаю уроки в своей комнате. Иногда даже и не вхожу в гостиную.
– Ну, про школу, – сказала я. – А знаешь, у нас с Луизой на днях вышла в школе неприятность. Фрэнк – это Луизин брат, – он изучал Платона и вычитал для нас такую фразу: «Всякое учение, полученное под давлением, не удерживается в голове». Мы ее переписали, пришли в школу пораньше и прикрепили к классной доске. А когда мисс Сарджент ее увидела, то сказала: «Ясное дело, это не сделал бы никто другой, кроме Луизы Роуэн и Камиллы Дикинсон». И нам здорово влетело.
Но у отца не было желания переменить тему разговора. Он спросил:
– Ты, Роуз и Ниссен пьете чай вместе?
– Иногда, – ответила я.
Мне хотелось заткнуть уши. И для того, чтобы не слышать его вопросов, и потому, что в ушах у меня шумело, как бывает, когда едешь в метро.
– Иногда? – переспросил он. – А в другое время – как?
– Но он не так уж часто приходит, – сказала я.
– А мама обычно бывает дома, когда ты приходишь из школы?
Что значит «обычно»? Иногда бывает дома, а иногда прибегает домой за пять минут до того, как отцу вернуться с работы.
– Да, обычно дома, – ответила я.
«Господи, вели ему замолчать, – молилась я. – Пожалуйста».
Но он сказал:
– Давай перестанем ходить вокруг да около, Камилла. Ты уже достаточно взрослая, чтобы тебя можно было спросить прямо: Ниссен приходит повидаться с тобой или с Роуз?
– Я не знаю.
– Ты ведь не дурочка, Камилла. Ответь мне прямо.
– Мне надо в туалет, – сказала я. – И побыстрее. Меня сейчас вырвет.
Я отодвинула стул так резко, что он упал, промчалась между столиками к двери, на которой было написано «Леди», и успела как раз вовремя. Меня вырвало. Толстая тетенька в белом халате сидела на стуле и что-то вязала. Она отложила вязанье, подошла ко мне, приложила ладонь к моему лбу. Потом, когда меня перестало рвать, она взяла чистое полотенце, намочила его, обтерла мне лицо, дала прополоскать рот и смочила мой лоб одеколоном. Потом прижала мою голову к своей необъятной, точно надувная подушка, груди, повторяя ласково:
– Бедняжечка ты моя, бедняжечка.
Щека моя прижалась к верхней пуговице ее халата, она тихонько поглаживала своей широкой ладонью меня по спине, возле лопаток.
– Я пойду, – сказала я. – Папа, наверное, беспокоится. Мне уже лучше.
Я отняла голову от ее белоснежного халата, поглядела на нее, сказала «спасибо».
Лицо ее было густо покрыто белой пудрой, а из-под пудры просвечивала масса веснушек, точно полный звезд Млечный Путь.
– Подумать только, позволить ребенку пить спиртное, – сказала она. – Ты здесь с папой? Надо бы ему соображать получше. Ты уверена, что уже в порядке, деточка?
– Да, благодарю вас. Вы такая добрая.
Мне очень хотелось спросить, как ее зовут. Я бы с удовольствием повидалась с ней еще раз. Она была такая какая-то надежная, как скала, но я просто пожала ей руку и пошла в ресторанный зал. Я вернулась к своему столику. Папа был в большом волнении. Он сказал мне какие-то ласковые слова, расплатился по счету, и мы вышли из ресторана. Дождь перестал, но похолодало. Облака быстро двигались по небу, в них образовались разрывы. Тротуар почти успел просохнуть, кроме тех мест, где попадались неровности, и лужи там лежали этакими темными ночными тенями.
– Возьмем такси или тебе лучше пройтись по воздуху? – спросил папа.
– Давай пройдемся, – ответила я.
Ночной воздух приятно холодил мои пылающие щеки. В разрыве между облаков я увидела звездочку и загадала желание. Луиза думает, что это глупо – загадывать желание на звезду. Только она и сама загадывает. Мне нравится загадывать на звезду, я в это верю, хотя считаю дуростью бояться, если черный кот перейдет дорогу, или смотреть, с какой стороны у тебя новорожденный месяц.
– А ты знаешь, папа, что зимой бывают метеоритные дожди? Бывают Урсиды, Ориониды и Персиды. А еще Ариетиды и Андромедиды. Правда, красивые названия?
– Да, – отозвался он.
Но после этого молчал всю дорогу до самого дома. Он крепко держал меня за руку. И у него и у меня перчатки так и остались в карманах, несмотря на холодный ветер. Время от времени папа сжимал мои пальцы своей крепкой рукой.
Когда мы подошли к нашему дому, он спросил:
– Тебе лучше, доченька?
– Да, – подтвердила я.
Только мне совсем не хотелось идти домой. Мне хотелось, чтобы он пошел домой один, а я бы осталась и пошла бы бродить и бродить по улицам, и, может быть, добрела бы до Центрального парка, и уселась бы там на скамейке, и разговорилась бы с кем-нибудь, кому тоже хотелось бродить и бродить всю ночь.
Но папа опять сжал мою руку, и мы поднялись наверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16