ВЛЮБИЛСЯ!»
— Кирьянов! Хру-ста-лев! — услышали мы крик, когда подошли к лагерю. Наш отряд, выстроившись, кричал по склада м.
— Ну теперь будет! — сказал Серёга. — Уже хватились нас.
— Бегить незаметно! — толкнул нас Гриша. — Бегить, бегить…
Вдруг он замолчал. И выпрямился так, будто увидел чудо. По дорожке к нам шла Алевтина Дмитриевна.
— Кто это? — выдохнул солдат.
— Алевтина. Сейчас нам будет…
— Где вы ходите? закричала Алевтина. — Весь отряд нас ждёт. Мы идём на прополку помогать колхозникам, а вы где-то бродите.
— А мы дяденьке дорогу показывали, — невинным голосом сказал Серёга. — Ему на кухню нужно.
— Кухня вон за той палатой, — махнула рукой Алевтина.
— Ага, — растерянно сказал солдат.
— Можно, мы покажем?
— Нет уж! Вы сами найдёте дорогу?
— Знайдемо, — пробормотал Гриша. — Спасибо.
Он широко раскрытыми глазами смотрел на Алевтину. И когда она повела нас строиться, он всё ещё стоял на дороге.
— Стоит! — сказал Серёга. — Он, наверное, в вас влюбился.
И Серёга захохотал, поражая меня своей наглостью.
— Не болтай глупости! — пробормотала Алевтина, но густо покраснела.
— Влюбился! Влюбился! — хохотал Серёга, как будто Алевтина была в этом виновата.
«Неужели в самом деле влюбился?» Я посмотрел на Алевтину и словно увидел её впервые. Она красивая! У неё такие длинные густые косы. Почему бы в неё не влюбиться? Но Серёга хохотал так, словно узнал что-то стыдное, о чём нельзя говорить при всех. Он не мог успокоиться и в палате, и на поле, где мы выдёргивали сорняки с капустных грядок.
— Влюбился! — ликовал он. — А сам говорит как — ничего не поймёшь. Поленницу ему мать пекла. Как будто он дрова ел! Грязнуля! Масло с него чуть не капает машинное. Как будто не человек, а трактор. Даже погон нету!
— Чья бы корова мычала, — заметил Федул, — а твоя бы, Серя, молчала!
— Ты это про что?
— А то! Все знают, что ты за Осипян бегаешь.
— Это кто бегает?
— Ты! — встрял Липский и спрятался за широкую спину Федула.
— Подумаешь, влюбился! — сказал Бойцов. — Ну и что? Он солдат. Алевтина — студентка. И ничего смешного нет. Это когда ты, Серя, за Иркой бегаешь, — так только смешно и да же противно.
— А вот почему так? — спросил Федул.
— Потому что детям всё запрещают, — объяснил Липский. — Взрослые — хитрые: им всё можно, а нам ничего нельзя.
— Нет, — сказал Бойцов, — мы просто, наверное, не знаем, что такое любовь, вот и воображаем всякую ерунду.
— Как это не знаем? — удивился Липский. — Если нам объяснить как следует, и мы поймём. Нет такого, чего понять нельзя. Серёга же не в Алевтину влюбился, а в Ирку. Солдат в пионервожатую, потому что они взрослые, а он в девчонку, потому что ему ещё лет мало.
— А по-моему, — сказал Бойцов, — мы вообще ещё по-настоящему влюбиться не можем.
— Как это так? — возмутился Липский. — Что же мы, не человеки, то есть не люди, что ли?
— Люди. Только вот взрослые — они не такие, как мы. Они — другие.
— Такие же! Только крупнее. Выросли — вот и всё.
— Нет! — стоял на своём Бойцов. — Они совсем другие. Поэтому они могут чего-то такое знать, чего мы не знаем и не чувствуем.
— Точно Боец говорит! — решил я. — Вот дяденьки взрослые бреются, например, а нам не нужно. Они, может, и любовь понимают, а у нас ещё этого понятия нет… Вот мы играем в войну или пожар, ведь всё понарошку, а у взрослых всё по-настоящему…
— А за тобой Ирочка бегает! — вылез Липский.
Но я ему не отвечал, таскал и таскал сорняки. И выполол больше всех! И меня похвалили на линейке после тихого часа. Я хотел пойти к дяде Толе, но на кухонном дворе никого не оказалось, только ветерок раздувал опилки под козлами. Второй день нету дяди Толи! Я сунулся на кухню. Там полыхала огромная печь, трещали дрова, шипели большущие кастрюли.
— Тётя Паша! — закричал я, потому что мне не было видно, что делается по ту сторону плиты.
— А-я! — отозвалась она. — Кто это меня кличет?
— Тётя Паша, а где дядя Толя?
— Хворает дружок-то твой.
— А что с ним?
— Известно что! — Тётя Паша утёрла красное, потное лицо фартуком. — Моряк-то тот ему порассказал всяких ужасов… Ну, а потом сердечный приступ. Еле отходили.
— А где он теперь?
— Известно где. У Коли, у приятеля своего, при конюшне в сарайчике лежит.
— Я пойду к нему!
— Сходи, милай, сходи. Попроведай. Я бы и сама с тобой пошла, да сил моих нету, ведь вся Толина работа теперь на мне. Вот только растопила на ужин, а там ещё заправлять надо… Погоди, я тебе гостинца дам. Нехорошо без гостинца. Хотела с Колей передать, он теперь молоко возит, да вот что-то нет его… — приговаривала тётя Паша, собирая в узелок пирожки, кусочек сала, несколько яблок. — Ты у вожатой спросись, а то она уж на тебя жалилась. Говорит, никакой управы на тебя нет — убегаешь. Ты спросись!
«Спросись, — думал я, принимая узелок с передачей. — Хорошо, если отпустит, а ну как не разрешит? Отнимет узелок, и всё!» Я представил дядю Толю в тёмном сарае на соломе, а рядом никого нет! И попить ему подать некому. Нет, нельзя рисковать.
Около ворот прогуливались вожатые, зорко поглядывая, не пытается ли кто ускользнуть с территории лагеря.
Дурачки! Кто же в ворота пойдёт? И я полез в щель под забором. Немножко, правда, крапивой обстрекался, но ничего, отряхнулся и побежал в деревню.
— Здрасти! — поклонился я Коле-мордвину, который сидел на завалинке и чинил хомут. — Дядя Толя у вас лежит?
— Доброго здоровьичка! Да ты никак с гостинцем? — кивнул он на узелок. — По всем, значит, правилам посещальщик… У меня твой приятель, у меня. Счас пойду гляну: не спит ли?
Конюх с усилием втыкал шило в кожу хомута и ловко двумя нитками подшивал войлок.
— Не сплю я! — раздался голос из пристройки. — Кто это?
— Это я, Боря, — просунул я голову в дверь.
— А! — обрадовался старик, поднимаясь с постели.
— Вам тётя Паша гостинца посылает, — сказал я, рассматривая комнату. Это была прекрасная комната! На бревенчатых стенах висела упряжь: гужи, вожжи, хомуты и ещё всякие замечательные вещи, названия которым я ещё не успел узнать. Пахло кожей, дёгтем, лошадьми.
Дядя Толя лежал на высокой постели, покрытой попоной, а вместо подушки у него было настоящее седло.
— Ах, Боря, Боря! Не видать бы тебе горя! Ах ты мой желанный! — приговаривал дядя Толя, разжигая примус и наливая ковшиком из ведра воду в чайник.
— Ну, рассказывай, как там у вас дела. Чего нового?
Что я мог ему рассказать? Как мы за оружием ходили?
— Дядя Толя! — вдруг сказал я. — Только вы не смейтесь: а что такое любовь?
— Ишь ты! А что ж это ты озаботился? — Он даже сел от удивления и хлопнул себя ладонями по коленям. — Ну вот, к примеру, ты маму свою любишь — вот тебе и любовь.
— Нет, — сказал я. — Это что! Я же моей маме сын. Какже я могу её не любить?
— Бывает, — вздохнул дядя Толя.
— Всё равно, я не про то. А вот встречаются люди, раз — и вдруг влюбились. Это как? Я вот, например, ни в кого не влюбился ещё, а Серёга, например, влюбился…
— Это какой Серёга?
— Ну, из нашего отряда.
— А… Он, брат, тоже не влюбился. Это так, баловство одно…
— Так что же, мальчишка с девчонкой и дружить не может?
— Дружить, — сказал дядя Толя, — это хорошо. А влюбиться — это совсем другое.
— Вот я и спрашиваю: что это такое?
— Вот, братец, ты мой, как пристал. Ну, ладно. Я тебе расскажу. Примерно. Вот послал дед внука посмотреть, вскипел ли чайник. Ну вот, как я тебя. А внук говорит: «Дедушка, я никогда не видел, как вода кипит, как я узнаю, кипит или нет?» А дед отвечает: «Открой крышку и смотри. Когда закипит, ты это ни с чем не спутаешь!» Вот и любовь так-то: придёт — ни с чем не спутаешь. А до того голову себе не морочь. Давай чай пить.
Я разливал кипяток из тяжёлого чайника в кружки, дядя Толя всё подкладывал мне то пирожок, то кусочек сахара, так что, когда я опомнился, оказалось, что все гостинцы я сам и съел.
— Дядя Толя! — Я чуть не заплакал. — Как же так! Вы мне всё подкладывали, подкладывали, я всё и съел, а вам ничего не оставил. Как же вы выздоровеете?
— А мне эти яблоки и сахар вредные! У меня от них ревматизм начинается. Мне доктор сказал: «Самое полезное смотреть, как дети кушают». Мне сразу полегчало.
— Да что вы такое говорите?..
— Можно к вам? — Заскрипела дверь, я так и обмер: на пороге стояла Алевтина.
Глава десятая
ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
— Вот принесла вам кое-чего горяченького. — Алевтина стала доставать из кошёлки увязанные в полотенце кастрюли. — Вот первое. Второе. Компот.
Да что ты, Аленька! — слабо возражал дядя Толя. — Я сыт. Беспокойство такое тебе…
Алевтина взяла веник и стала быстро подметать в каморке.
— Ну-ка, подбери ноги! — сказала она мне, словно только что заметила. Что ты за парень такой! Ну погоди, у нас с тобой разговор будет особый.
— Да ты его не ругай! Мне с ним веселее. Он меня жалеет.
— А меня? — подбоченилась Алевтина. — Меня он жалеет? Меня из-за него скоро с работы снимут и из комсомола исключат. Ведь каждый день убегает! Просто бегун какой-то! И что ему в лагере не сидится? Территория большая, игротека богатая…
— Да он не специально. Он за делом уходит.
— Меня сегодня начальник лагеря вызывал. Оказывается, они с дружком (надо ещё выяснить — с кем) на минные поля ходили! Так или не так?
— Так! — прошептал я.
— С кем ты был?
Голова моя опустилась, и уши запылали.
— Нет, — сказал дядя Толя. — Он не скажет. Его хоть железом калёным припекай — не скажет. Казак! — У дяди Толи в голосе вроде бы гордость звучала. — Ты лучше, Аленька, скажи ему по-хорошему: «Не ходи, Боря, опасно там». Он и не пойдёт. Так?
Я кивнул.
— Да что вы такое говорите! Сегодня опять командир сапёров приезжал. Из второго отряда пятеро сбежали за оружием. Начальник лагеря приказ отдал: за самовольные отлучки из лагеря исключать! Без всяких разговоров. С завтрашнего дня всех, кого вне лагерной территории заметят, сразу на линейку и с барабанным боем — домой!
— Да ведь он же не на поля минные бегает…
— Поправляйтесь, дядя Толя, — заторопился я. — Завтра опять приду, не скучайте!
— Я тебе приду! — закричала Алевтина.
— Видал! — засмеялся старик. — Не бросает, значит, меня!
— Вот. — Конюх носил на вилах сено. — Запас карман не трёт. Хорошо, прошлогоднее сенцо осталось, а то и постелить было бы нечего. Кобыла у меня жеребиться надумала.
— Жеребёнок будет?
— Должон.
Я заглянул в конюшню. Все кони были в поле, и только в дальнем деннике стояла старая лошадь и тяжко вздыхала.
— Вот послушай! — Мордвин взял лошадь за недоуздок и приложил мою голову к огромному её животу. — Вон у жеребёнка сердчишко бьётся. У матери-то сердце бух-бух, а у него тик-тик… Слышишь?
— А когда жеребёнок будет?
— А завтра, наверное, и будет. Вишь, она уже и воду не пьёт. Вся сосредоточилась. Это нам сегодня с ней трудов будет на всю ночь. Но мы с Рыжкой привычные. Нам ничего! Мы стерпим, — говорил он, оглаживая конягу. — Зато будет у нас жеребёночек! Ножки тоненьки, ушки востреньки… Терпи, старуха. Ничего.
И лошадь вздыхала понимающе и покорно.
— Хрусталёв!
— Алевтина Дмитриевна! — Восторг распирал меня. — Там у лошади жеребёнок будет! Кобыла жеребится!
— Фу! — сказала Алевтина. — Гадость какая.
А я всё думал, какой будет жеребёнок, и точно знал, что завтра всё равно сбегу.
Около палаты меня встретила Ирина-Мальвина.
— Боря, сказала она, — ты только не расстраивайся. На карамельку. Ты вот всё убегаешь, а тут на тебя «Молнию» выпускают.
— Кто выпускает?
— Мы, — вздохнула Ирина. — Я заголовок писала. Только ты не подумай! Я не знала, что это будет молния про тебя. Мне говорят: «Напиши заголовок». Я и написала. Я думала, это будет газета про то, как мы пололи… Липский ваш стихи, а Серёга карикатуру рисует. Я как узнала, что про тебя, «Нет, — говорю, — нет! У меня живот болит, я не могу…» Так что я только «Мол» написала, а «ния» уже Кирьянов дописывал.
— Так! А где они рисуют?
— В пионерской комнате. Да ты не волнуйся, Боря…
— Какое же не волнуйся! Это же к воскресенью повесят! А в воскресенье родители приедут! Как ты не понимаешь!
— Всё равно не волнуйся! Ну, подумаешь, вывесят! — Ирина бежала за мной вприпрыжку, едва поспевая. — А вдруг дождик пойдёт — и газета намокнет, и всё смоет…
В пионерской комнате на полу был раскатан рулон бумаги, и Серёга, лёжа на животе, рисовал карикатуру.
— Так, — сказал я. — Рисуешь, значит?
— Ага, — ответил Серёга. — Да ты не волнуйся, я непохоже рисую. Знаешь, я вообще-то рисовать совсем не умею. Не волнуйся, тебя никто не узнает.
— Да? — Ирина разгорячилась, того гляди на Серёгу бросится. — А ты, Кирьянов, что, не убегал? Я всё про тебя знаю! Что же ты про себя ничего не нарисуешь?
— Мне только про Хрусталя велели, — пробурчал Серёга.
— Ты! Ты!.. — захлебнулась Ирина. — Ты предатель! Ты хуже предателя.
— Всё равно его никто не узнает. А на фамилию я кляксу поставлю, — гудел Серёга.
— Я думала, ты человек, а ты… — Ирина фыркнула в последний раз. — Пойдём. Боря! И не водись с ним никогда!
— Ой-ой-ой! — засмеялся в углу Липский. Я его и не заметил сначала. — Напугала! Сейчас умрём!
— А, это ты, писатель! — подскочила к нему Ирина. — Ну что, сочинил свои стихи?
— Не беспокойся, сочиню. Тоже мне заступница нашлась. Жених и невеста, тили-тили-тесто.
Трах! Ирина закатила Линскому затрещину.
— Ах, ты драться! — Липский схватил Ирину за косу. Ну уж этого я не мог стерпеть.
— Отпусти, говорю, — тритон несчастный!
Схватил его за ухо, а кулаком — по макушке, по макушке.
— Это что такое?! — На пороге стоял начальник лагеря. — Знакомая фигура! Хрусталёв, если не ошибаюсь? И Осипян. Нашла с кем дружить. Вот что. Хрусталёв! Должен тебя предупредить: ещё одно замечание, ещё одна самовольная отлучка — и я исключу тебя из лагеря. Понял? Марш в свой отряд! Осипян, останься. К тебе у меня дело есть.
Вышел я на улицу. Куда идти? Во всех отрядах шум. На волейбольной площадке игра идёт, под навесом старшие мальчики лодку делают, девчонки на огороде копаются, одному мне дела нет. Предал меня Серёга.
Может, он специально напросился рисовать, чтобы на меня было непохоже и на него самого карикатура не появилась? Моя мама, конечно, расстроится, когда увидит, что меня в газете протащили, но она со мной будет разговаривать, и я ей всё объясню, а Серёгин отец разговаривать не станет — он сразу за ремень.
Серёга парень неплохой, только кому охота порку получать. Вот он и крутится: и вашим и нашим… Самого бы Серёгиного отца выпороть! Хотя он и так один раз хвастал, что его в детстве отец порол как Сидорову козу. Интересно, что это за несчастная коза такая? «Отец меня порол как Сидорову козу и воспитал человека». Тоже мне человек! Разве это человек, который детей бьёт?
Я слонялся по территории лагеря и незаметно оказался около кухни. С кухонного двора раздавались звонкие удары топора. Кто же это дрова колет? Дядя Толя болен. Может, помочь надо? И я пошёл к дровяному сарайчику.
Глава одиннадцатая
НЕ ВСЕ НЕМЦЫ ФРИЦЫ
Во дворе я увидел рослого мужчину, без рубашки, который колол дрова. Он был худой, но мышцы на спине и на плечах были будь здоров какие! Гора наколотых поленьев возвышалась около него. Я подошёл ближе, чтобы помочь уложить дрова в поленницу, да так и ахнул.
Я узнал в нём того немца, что играл на гармошке! Он, наверное, тоже узнал меня. Мы стояли и смотрели друг на друга. Странное дело, мне не было страшно. Вот он, враг, стоит передо мной, стоит с топором в руках, а я не боюсь.
В глазах этого немца было какое-то просящее выражение. Он, взрослый, сильный мужчина, смотрел на меня, как провинившийся. Мне бы в голову не пришло сейчас кинуть в него камнем или сделать что-нибудь обидное и злое.
Из-за сарая выехала телега. Дядя Коля-мордвин привёз молоко.
— А вот принимайтя, — сказал он, снимая с телеги бидоны и оставляя в мягкой почве двора круглые ямки от протеза. — Паша! Получи молоко.
— Ага, ага! — Из кухни вышла повариха с бумагами.
Немец опять принялся колоть дрова, ловко и споро.
— Как там Рыжка? — спросил я.
— Кряхтит. Ничего. Завтра приходи жеребёнка смотреть. — Дядя Коля точно не замечал немца. Мы разговаривали так, словно были одни во дворе. Конюх подпрыгнул и снова сел в телегу. Закурил.
— А дядя Толя как себя чувствует?
— Ничего. Говорит, завтра гулять пойдёт.
— Пусть он не встаёт раньше времени, — сказала тётя Паша, вынося из кухни тарелку с гречневой кашей и большую кружку молока. Она поставила всё на стол и подошла к немцу.
— Эй! — тронула его за плечо. — Иди поешь.
— Данке, — торопливо ответил немец. Он вогнал топор в колоду. Аккуратно вымыл руки. Надел свой зелёный мундир, застегнул его на все пуговицы и стал около стола.
— Садись, — сказала повариха.
— Спасиба. Данке. — Немец сел. Взялся за ложку.
Я смотрел, как он аккуратно кусал хлеб ровными белыми зубами и, стараясь не крошить, ел рассыпчатую кашу.
— Чего ты на пленного уставился? — сказала мне тётя Паша сердито. — Ему из-за тебя кусок поперёк горла становится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9