Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:
– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.
А я только спрашивал:
– Чего?
А она:
– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?
– Черт их знает. Давай выпьем еще.
А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.
– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.
– Джимми!
– А что тут такого?
– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!
Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.
– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.
Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.
– Ну и попали мы в переделку. Хотели подышать свежим воздухом, да тут колесо у Муна спустило; пришлось ехать чинить его. Наконец находим автозаправку, где шины чинят, там нам и залатали. А потом машина не заводится. Что-то с аккумулятором...
– С зажиганием, – поправляет Мун.
– С зажиганием так с зажиганием, в общем...
– В общем, наконец добрались сюда, – говорит Мун. – Как насчет выпить, Роберта?
– Нам с Джимми пора идти, – говорит Роберта. – Давно уже пора.
– Да и мне пора, – кивает Мун. – Сейчас едем, только мы с Фрэнки по одной пропустим.
Берут они с Фрэнки по бурбону без содовой – им действительно нужно было выпить, – и мы все отваливаем. Поездка обратно была не из самых приятных. У таможни США стояло перед нами десятка три машин, и мы там проторчали битый час. Пока ждали, в машине стояла гнетущая тишина. Фрэнки бросила пару своих шуточек, но их как-то никто не воспринял. Роберта была сама не своя, Мун сидел как на иголках, а я из чувства долга старался хоть как-то все сгладить. Наконец дверцы с обеих сторон щелкнули, и два таможенника в хаки осветили нас фонариками.
– Подданные США?
– Да.
– Место рождения?
Сообщаем.
– Есть что декларировать? Сигареты, спиртное, одежда?..
– Нет, нет. Вот только эти шляпы.
– За них с вас ничего не полагается. Давайте глянем в багажник.
Мун протягивает им связку ключей из зажигания.
– Нельзя ли малость побыстрее? – спрашивает он.
– А вы лучше бы вышли и сами открыли, – говорит охранник.
Мун что-то про себя бормочет и вылезает. Я невольно вылезаю вслед за ним. Иду с ним к багажнику и смотрю, как он примеряет один за другим ключи. Он выпрямляется, стирает пот со лба и начинает все сначала.
– Вы что, не можете ключ найти? – спрашивает седоватый с суровым видом.
– Вот именно, – отвечает Мун. – Я вас надул, ребята. У меня там шесть косых и тонна опиухи.
– Придется ломать.
– Ломай мне задницу, – говорит Мун.
Таможеник, что помоложе, шагнул к Муну, но тот, что постарше, остановил его.
– Сбегай в контору, Билл, – говорит, – и притащи слесарную ножовку.
– Не будете же вы пилить, – говорит Мун.
– Тогда открывайте!
– Да не могу. Должно быть, ключ дома оставил.
– Это никуда не годится.
Молодой вернулся с ножовкой. Фрэнки выбралась из машины:
– Что здесь происходит?
– Придется замок пилить, леди.
– Еще что придумали! С какой стати вам это в голову взбрело? У нас там ничего нет.
– Мы этого не знаем, леди.
Высовывается Роберта:
– Можете спросить у меня: там ничего стоящего.
Таможенники переглядываются. Старший поворачивается к Муну:
– Подгони сюда под навес.
– Да за каким хреном?
– И давай-ка без ругани. Нам уже надоело.
– Да...
– Некогда нам тут с вами... Придется подождать, пока разберемся с другими машинами.
И мы ждем. Проходит час за часом. Ждем. Как только таможенники видят приближающуюся машину, они говорят, чтоб мы подождали. Потом, когда у них выдалась свободная минутка, они распилили замок на багажнике. Было полшестого, когда мы подъехали к нашему дому в Сан-Диего. Мун поехал к себе и сказал, что завтра, наверное, возьмет отгул. Фрэнки сказала, что, наверное, тоже; она на окладе, а не на почасовой, как я.
Роберта говорит:
– Джимми, ты сегодня работать не можешь. Чего попусту упорствовать.
– Какого черта, – рычу я.
Когда работаешь сорок восемь часов в неделю, потерянный день – это потеря сверхурочных. Моя ставка чуть больше пяти долларов в день, но, если я теряю день, это мне обойдется в восемь долларов. Это для нас непростительная роскошь. Я метался и чертыхался, пока она не полезла в сундук и не извлекла оттуда припрятанный пузырек коричневого стекла. А потом села на край кровати, и заплакала, и стала причитать, чтоб, дескать, мне шею свернуть и все такое прочее. Только ничего уж страшного в этих таблетках нет. Беда не в таблетках, а в людях, что их принимают. Две таблетки на стакан колы – и тебя так закрутит, что улетишь и не захочешь назад возвращаться, вернее, не сможешь. Таблетка и часть таблетки утром – и похмелья как не бывало. (Ни в одном глазу.) Одна доза – а одна и та же доза действует каждый раз по-другому, – и не надо ни есть, ни спать.
Я начал с полтаблетки и добавил еще одну восьмую. После одной таблетки и четвертушки глаза у меня распахнулись и щелкнули, словно две двери. Наступил полный покой, так что я принял еще четвертушку. Череп стал раскалываться, волосы словно встали дыбом и опали. Спина и шейные мышцы стянулись. Ноздри задрожали, и я стал различать тысячу всяких запахов, о которых раньше и не догадывался. Глаза вытянулись, как у краба, зрачки сузились, и я без всяких проверок четко знал, что в камине сто двадцать два кирпича и что уголок на коврике под диваном загнулся. И всего меня распирало такой бешеной энергией, что усидеть на месте было пыткой. В отличие от алкоголя от этих колес не дуреешь и не витаешь в облаках. От них хочется работать, и, пока тащишься под ними, можно и в самом деле ухайдокаться до смерти. Вдруг тебя охватывает непреодолимое желание переделать все мерзейшие работы, от которых ты всячески отбояривался, причем ты и вправду их все переделаешь, поскольку твой мозг крутится на первой скорости – час за минуту. Этот день промелькнул с такой быстротой, что все образующие его сцены при всей их невероятной ясности и четкости каждой в отдельности абсолютно невозможно вспомнить – их было тысячи, и все они мчались на предельной скорости. Зафиксировалось лишь несколько мгновений.
Помню:
как спрашивал Мэрфи, является ли привычка вечно опаздывать непременным свойством мексиканского характера;
проверялся ли он когда-нибудь у окулиста; и не думал ли он о том, что ему лучше бы найти любую другую работу и поучиться еще несколько лет в институте? (Само собой, у меня и в мыслях не было обидеть его. Мне просто хотелось знать, вынь да положь.)
Как Вейл советовал мне заниматься собственным хреновым делом и не лезть в его дела; и что я не протестовал и принял все как само собой разумеющееся – дел было по горло.
Что передо мной была чертова куча индексных карточек и что мне ничего не стоило печатать одной рукой, а другой листать страницы учетных книг.
Как, опершись на мой стол, передо мной стоял рано седеющий человек по имени Болдуин и хмуро спрашивал:
– Не знаю, Дилли. Ты говорил об этом с Доллингом?
– А что толку? Он ни в чем не смыслит. Вообще, какой идиот выдумал эту систему?
– Я.
И еще я помню, что, когда вышел с завода, Мэрфи уже свалил.
Глава 17
День поминовения павших приходился на конец недели, и у нас было три праздничных дня, начиная с пятницы. У меня же было время прийти в себя. Я закончил свой рассказ несколько недель назад, и мне не с чем было сражаться. Да и мои решили, что я «заслужил» отдых. Отдых и все подобные вещи в нашем доме считаются роскошью, да так оно, наверное, и есть. В общем...
Роберта сказала, что рассказ потрясающий. А мама сказала, что я должен радоваться, что решился попробовать. Но я-то знал. Он вышел слабый, неуравновешенный, словно мое состояние отбросило на него черную тень. Мы отослали его первым делом Макфаддену, а когда он вернул – Фосеттсу; затем Моэ Анненбергу и дальше – только все впустую. Мне лично было до лампочки, напечатают его или нет. Если честно, то я предпочел бы, чтоб не печатали. Ведь если его напечатают, они насядут на меня, чтоб я писал следующий, а следующий будет еще хуже. И это чувство провала начнет преследовать меня и убьет последнее слабое желание писать.
Но я снова отступаю от темы.
Итак, мои решили, что я заслужил отдых, и с утра пораньше в субботу после ленча отправились на пляж и торчали там весь день; конечно, сгорели до угольков, после чего несколько дней ходили вразвалку, намазанные крахмальным клейстером. Я им совсем не сочувствовал.
Вечером я пришел домой весь измотанный и злой как черт после того, что натворил на заводе, а в доме хоть шаром покати, потому что некому было сходить в магазин; и все еще ждут, что я буду рассматривать их обгорелые задницы, ахать и охать и посыпать их тальком; чтоб им всем волдырями покрыться. Меня так никогда в жизни не мутило от задниц, а уж я-то их насмотрелся, меняя пеленки в двух семьях.
– Что ж это вы, олухи царя небесного, целый день делали? – рычал я. – Вы что, на головах, что ли, стояли?
– Мы хотели как лучше, чтоб ты отдохнул без нас.
– А нельзя было чем-нибудь прикрыться и залезть под зонтики? Или, вы считаете, мне приятно смотреть на такое барбекю?
– Мы не думали, что будет такое пекло, мои шорты грязные, а Шеннон утащила зонт на...
– Ну, сидели бы под скалой. Что ж это за идиотизм! Я как-то ночью свалился в ледяной Пекос, а до нашего лагеря миль двенадцать. Вы что ж думаете, я ручки вверх, что ли? Мол, спички мокрые, фонарь пропал, чего трепыхаться, все равно замерзать. Я запустил один из генераторов и...
– О, только не рассказывай мне о своих подвигах, ради Бога! Куда нам до тебя. Мы ж не такие умники.
– Вы все это устроили нарочно, чтобы я же еще и испытывал угрызения совести. Дай вам волю, вы б пришли в еще худшем виде, чтоб я бичевал себя, как это я вас одних оставил...
– Можешь не бичевать себя, – говорит мама. – И угораздило меня вообще сказать, что я обгорела. Давай лучше прикусим язык, Роберта. Завтра вечером я схожу в магазин и...
– Нет, я схожу, мама. Тебе гораздо хуже.
Тут начинает верещать малышня и проситься с ними; и уже через минуту все забывают, с чего сыр-бор разгорелся. А на следующий вечер в магазин идти опять мне, да еще непременно надо взглянуть, как у них сходит кожа. И так все десять, а то и двенадцать дней.
Я сам себя ненавижу за свою бессердечность; когда я болею, они ко мне гораздо внимательнее. Я бываю иногда очень плох. Прошлый месяц пришлось дважды вызывать врача. Сам-то я не хотел, потому что и так знал, что из этого получится, да они все равно вызвали. Первый раз это случилось, когда я поперхнулся. Это было за ужином, хлебная крошка попала не в то горло, и тут же в тарелку хлынула кровь. Пришел врач, прослушал грудь и принялся расспрашивать, что я ел да что пил и много ли курю и сколько сплю. Вечером пришлось идти на рентген и сдавать анализы. Только это, как водится, ничего не дало. Через несколько дней он позвонил, когда я был на работе, и сообщил Роберте данные анализов. Он был, как я полагаю, крайне раздосадован. Никаких следов в легких; старые рубцы рассосались. Со мной вообще ничего плохого, не считая, что я слишком много курю и пью, мало сплю и плохо питаюсь. Когда мои мне все это рассказали со всякими там «видишь, Джимми» и «я же говорила тебе», я решил, что они дурачат меня. Я все смеялся, пока не начался приступ кашля, и все говорили: «Ах, конечно, Джимми считает себя таким умником. Он знает все лучше врача». Я перестал смеяться. Они не врали. Они ничего не понимали. Я стал ложиться в постель – не спать, а так – в десять. Я не пил ни капли. Я сжирал уйму яиц и пил бездну молока. Выкуривал не больше пяти сигарет в день. Эта неделя мало чем отличалась от предыдущих, не считая, что я практически перестал спать, а желудок совсем расстроился, хуже, чем раньше. Я не хочу сказать, что это уже было. Я хочу сказать, что хуже не стало. Может, чуток, но не намного.
В воскресенье утром, когда я только заснул, слышу – Роберта шевелится. Я сажусь в кровати и спрашиваю, в чем дело. Она говорит:
– Ничего. Я просто хочу пойти в церковь.
– Но сейчас только полпятого.
– Но мне же пешком, так ведь? Или ты вызовешь такси?
– Насколько я знаю, туда ходят автобусы.
– Мне плохо в автобусе. Я лучше пройдусь пешком.
– Но ведь есть обедня и не в шесть утра.
– Но это не для людей с полдюжиной детей, за которыми надо присматривать. Ты же знаешь, что, когда все проснутся, я уже пойти не смогу.
– Но раньше ты же ходила? Прошлое воскресенье ты ходила в десять...
– А в это воскресенье пойду сейчас.
И Роберта отправилась в ванну привести себя в порядок, а я метался, пытаясь заснуть, но наконец пошел за ней.
– Я все пытался докопаться, – говорю, – за что ты пытаешься расквитаться со мной.
Она поворачивается ко мне и смотрит с изумлением. Да, да, с нескрываемым изумлением. Она не знала, что я знаю. Только догадывалась.
– Ну, давай выкладывай, – говорю. – В чем я повинен на сей раз? Вышел, когда ты слушала Уолтера Уиндчелла? Сказал Джо, что она не умрет, если не будет три раза в день чистить зубы? Передал хлеб Фрэнки раньше, чем тебе? Или еще чего?
Она смотрит на меня и бледнеет.
– Ты же знаешь, что я люблю Фрэнки, и знаешь, как я стараюсь хорошо обращаться с мамой.
– Ты не против, чтоб они были здесь, – признал я, – хотя и изображаешь все время, какое они для тебя бремя. Если б ты не хотела, чтоб они были здесь, их бы и не было. Они ближе к тебе, чем ко мне. Благодаря им ты можешь держать меня в узде. Можешь доставать меня ими, а они меня тобой. Вы все пользуетесь эти крючком, чтоб меня держать в руках.
– Да что такое стряслось? – не выдержала она. – Чего ты как с цепи сорвался?
– Я немного отошел в сторону. Я хотел узнать, за что ты пытаешься поквитаться со мной? Или просто пришло время сорваться? Ты и так держишься дольше, чем можно было ожидать.
Роберта начинает расстегивать пуговички.
– Ладно. Раз так, никуда не пойду.
– Да нет же. Иди, ради Бога. Не бери близко к сердцу...
Она хлопает дверью в спальню и будит Мака, а сама залезает в постель. Он, само собой, хочет к нам в кровать, так что ей «ни лечь ни встать», я вне себя от огорчения, но сказанного не вернуть. Все цепляется одно за другое: она не могла не разбудить меня в полпятого утра, собравшись к обедне, я не мог не наговорить ей кучу гадостей. Я беру Мака и отправляюсь с ним на кухню, сделать ему завтрак, но роняю кастрюлю и бужу Шеннон. И вот уже все на кухне, за исключением Джо и Роберты; а Шеннон и Мак гоняются друг за дружкой вокруг стола, я лезу из кожи вон, пытаясь объяснить, из-за чего весь сыр-бор.
– Почему ты не позволил ей идти в церковь? – пристает мама. – Что же это такое? Каждый имеет право верить в Бога. У нее есть деньги, я знаю. Она не отдала мне сдачу, когда платила разносчику газет.
– Дело вовсе не в церкви. Вовсе не в церкви, а сдачу я тебе отдам...
– Нет, нет. Не надо мне никаких денег, я просто хотела сказать...
– Но черт побери, есть у нее деньги. Вся моя зарплата. Просто она пытается сделать из меня...
– О, знаем мы, как все это бывает, – вступает Фрэнки. – Чик заводится точно так же – ни с того ни с сего. Я к этому привыкла, да и кто этого не знает. Джимми хоть лопни надо сказать свое слово, вот и все.
Это все в духе Фрэнки и на уровне ее понимания. В каком-то смысле у Фрэнки более спартанское воспитание, чем у меня. Она ничего другого в жизни не знала, кроме вечных препирательств с клиентами сети магазинов и баррикадирования от босса, и убеждена, что все всегда образуется само собой. В результате я пошел объясняться с Робертой, пока она не простила меня и не отправилась в церковь к десятичасовой обедне. Часам к двенадцати, когда она должна была вернуться, ввалился Кларенс со своими дружками-португальцами. Мы пригласили Кларенса к обеду, потому что он так добр к нам и притащил эту рыбину и все такое прочее. Но у нас совсем из головы вылетело, что он должен явиться именно в это воскресенье, а уж на его дружков, само собой, мы вообще не рассчитывали. Это, насколько понимаю, его кузены. Когда Роберта вернулась и все это увидела, челюсть у нее распахнулась на добрый фут. Она нашла в себе силы улыбаться и чего-то говорить, пока шла в спальню, но вид у нее был очень невеселый. Гости, слава Богу, ничего не заметили. Это было выше их разумения – чтобы друг явился со своим другом в дом третьего друга и ему были бы не рады. Помню, Кларенс как-то прихватил меня с собой (он договорился провести вечер с Фрэнки, а ее не оказалось дома) и возил по всей Пойнт-Лиме. Чуть не на каждом углу к нам подсаживался кто-нибудь, пока в машине не набилось пассажиров как сельдей в бочке. Мы останавливались в десятке домов, и никому в голову не приходило, что в таких нашествиях что-то такое есть. Скорее наоборот, у меня сложилось впечатление, что хозяева были бы огорчены, если б мы не заходили всем гамузом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.
А я только спрашивал:
– Чего?
А она:
– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?
– Черт их знает. Давай выпьем еще.
А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.
– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.
– Джимми!
– А что тут такого?
– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!
Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.
– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.
Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.
– Ну и попали мы в переделку. Хотели подышать свежим воздухом, да тут колесо у Муна спустило; пришлось ехать чинить его. Наконец находим автозаправку, где шины чинят, там нам и залатали. А потом машина не заводится. Что-то с аккумулятором...
– С зажиганием, – поправляет Мун.
– С зажиганием так с зажиганием, в общем...
– В общем, наконец добрались сюда, – говорит Мун. – Как насчет выпить, Роберта?
– Нам с Джимми пора идти, – говорит Роберта. – Давно уже пора.
– Да и мне пора, – кивает Мун. – Сейчас едем, только мы с Фрэнки по одной пропустим.
Берут они с Фрэнки по бурбону без содовой – им действительно нужно было выпить, – и мы все отваливаем. Поездка обратно была не из самых приятных. У таможни США стояло перед нами десятка три машин, и мы там проторчали битый час. Пока ждали, в машине стояла гнетущая тишина. Фрэнки бросила пару своих шуточек, но их как-то никто не воспринял. Роберта была сама не своя, Мун сидел как на иголках, а я из чувства долга старался хоть как-то все сгладить. Наконец дверцы с обеих сторон щелкнули, и два таможенника в хаки осветили нас фонариками.
– Подданные США?
– Да.
– Место рождения?
Сообщаем.
– Есть что декларировать? Сигареты, спиртное, одежда?..
– Нет, нет. Вот только эти шляпы.
– За них с вас ничего не полагается. Давайте глянем в багажник.
Мун протягивает им связку ключей из зажигания.
– Нельзя ли малость побыстрее? – спрашивает он.
– А вы лучше бы вышли и сами открыли, – говорит охранник.
Мун что-то про себя бормочет и вылезает. Я невольно вылезаю вслед за ним. Иду с ним к багажнику и смотрю, как он примеряет один за другим ключи. Он выпрямляется, стирает пот со лба и начинает все сначала.
– Вы что, не можете ключ найти? – спрашивает седоватый с суровым видом.
– Вот именно, – отвечает Мун. – Я вас надул, ребята. У меня там шесть косых и тонна опиухи.
– Придется ломать.
– Ломай мне задницу, – говорит Мун.
Таможеник, что помоложе, шагнул к Муну, но тот, что постарше, остановил его.
– Сбегай в контору, Билл, – говорит, – и притащи слесарную ножовку.
– Не будете же вы пилить, – говорит Мун.
– Тогда открывайте!
– Да не могу. Должно быть, ключ дома оставил.
– Это никуда не годится.
Молодой вернулся с ножовкой. Фрэнки выбралась из машины:
– Что здесь происходит?
– Придется замок пилить, леди.
– Еще что придумали! С какой стати вам это в голову взбрело? У нас там ничего нет.
– Мы этого не знаем, леди.
Высовывается Роберта:
– Можете спросить у меня: там ничего стоящего.
Таможенники переглядываются. Старший поворачивается к Муну:
– Подгони сюда под навес.
– Да за каким хреном?
– И давай-ка без ругани. Нам уже надоело.
– Да...
– Некогда нам тут с вами... Придется подождать, пока разберемся с другими машинами.
И мы ждем. Проходит час за часом. Ждем. Как только таможенники видят приближающуюся машину, они говорят, чтоб мы подождали. Потом, когда у них выдалась свободная минутка, они распилили замок на багажнике. Было полшестого, когда мы подъехали к нашему дому в Сан-Диего. Мун поехал к себе и сказал, что завтра, наверное, возьмет отгул. Фрэнки сказала, что, наверное, тоже; она на окладе, а не на почасовой, как я.
Роберта говорит:
– Джимми, ты сегодня работать не можешь. Чего попусту упорствовать.
– Какого черта, – рычу я.
Когда работаешь сорок восемь часов в неделю, потерянный день – это потеря сверхурочных. Моя ставка чуть больше пяти долларов в день, но, если я теряю день, это мне обойдется в восемь долларов. Это для нас непростительная роскошь. Я метался и чертыхался, пока она не полезла в сундук и не извлекла оттуда припрятанный пузырек коричневого стекла. А потом села на край кровати, и заплакала, и стала причитать, чтоб, дескать, мне шею свернуть и все такое прочее. Только ничего уж страшного в этих таблетках нет. Беда не в таблетках, а в людях, что их принимают. Две таблетки на стакан колы – и тебя так закрутит, что улетишь и не захочешь назад возвращаться, вернее, не сможешь. Таблетка и часть таблетки утром – и похмелья как не бывало. (Ни в одном глазу.) Одна доза – а одна и та же доза действует каждый раз по-другому, – и не надо ни есть, ни спать.
Я начал с полтаблетки и добавил еще одну восьмую. После одной таблетки и четвертушки глаза у меня распахнулись и щелкнули, словно две двери. Наступил полный покой, так что я принял еще четвертушку. Череп стал раскалываться, волосы словно встали дыбом и опали. Спина и шейные мышцы стянулись. Ноздри задрожали, и я стал различать тысячу всяких запахов, о которых раньше и не догадывался. Глаза вытянулись, как у краба, зрачки сузились, и я без всяких проверок четко знал, что в камине сто двадцать два кирпича и что уголок на коврике под диваном загнулся. И всего меня распирало такой бешеной энергией, что усидеть на месте было пыткой. В отличие от алкоголя от этих колес не дуреешь и не витаешь в облаках. От них хочется работать, и, пока тащишься под ними, можно и в самом деле ухайдокаться до смерти. Вдруг тебя охватывает непреодолимое желание переделать все мерзейшие работы, от которых ты всячески отбояривался, причем ты и вправду их все переделаешь, поскольку твой мозг крутится на первой скорости – час за минуту. Этот день промелькнул с такой быстротой, что все образующие его сцены при всей их невероятной ясности и четкости каждой в отдельности абсолютно невозможно вспомнить – их было тысячи, и все они мчались на предельной скорости. Зафиксировалось лишь несколько мгновений.
Помню:
как спрашивал Мэрфи, является ли привычка вечно опаздывать непременным свойством мексиканского характера;
проверялся ли он когда-нибудь у окулиста; и не думал ли он о том, что ему лучше бы найти любую другую работу и поучиться еще несколько лет в институте? (Само собой, у меня и в мыслях не было обидеть его. Мне просто хотелось знать, вынь да положь.)
Как Вейл советовал мне заниматься собственным хреновым делом и не лезть в его дела; и что я не протестовал и принял все как само собой разумеющееся – дел было по горло.
Что передо мной была чертова куча индексных карточек и что мне ничего не стоило печатать одной рукой, а другой листать страницы учетных книг.
Как, опершись на мой стол, передо мной стоял рано седеющий человек по имени Болдуин и хмуро спрашивал:
– Не знаю, Дилли. Ты говорил об этом с Доллингом?
– А что толку? Он ни в чем не смыслит. Вообще, какой идиот выдумал эту систему?
– Я.
И еще я помню, что, когда вышел с завода, Мэрфи уже свалил.
Глава 17
День поминовения павших приходился на конец недели, и у нас было три праздничных дня, начиная с пятницы. У меня же было время прийти в себя. Я закончил свой рассказ несколько недель назад, и мне не с чем было сражаться. Да и мои решили, что я «заслужил» отдых. Отдых и все подобные вещи в нашем доме считаются роскошью, да так оно, наверное, и есть. В общем...
Роберта сказала, что рассказ потрясающий. А мама сказала, что я должен радоваться, что решился попробовать. Но я-то знал. Он вышел слабый, неуравновешенный, словно мое состояние отбросило на него черную тень. Мы отослали его первым делом Макфаддену, а когда он вернул – Фосеттсу; затем Моэ Анненбергу и дальше – только все впустую. Мне лично было до лампочки, напечатают его или нет. Если честно, то я предпочел бы, чтоб не печатали. Ведь если его напечатают, они насядут на меня, чтоб я писал следующий, а следующий будет еще хуже. И это чувство провала начнет преследовать меня и убьет последнее слабое желание писать.
Но я снова отступаю от темы.
Итак, мои решили, что я заслужил отдых, и с утра пораньше в субботу после ленча отправились на пляж и торчали там весь день; конечно, сгорели до угольков, после чего несколько дней ходили вразвалку, намазанные крахмальным клейстером. Я им совсем не сочувствовал.
Вечером я пришел домой весь измотанный и злой как черт после того, что натворил на заводе, а в доме хоть шаром покати, потому что некому было сходить в магазин; и все еще ждут, что я буду рассматривать их обгорелые задницы, ахать и охать и посыпать их тальком; чтоб им всем волдырями покрыться. Меня так никогда в жизни не мутило от задниц, а уж я-то их насмотрелся, меняя пеленки в двух семьях.
– Что ж это вы, олухи царя небесного, целый день делали? – рычал я. – Вы что, на головах, что ли, стояли?
– Мы хотели как лучше, чтоб ты отдохнул без нас.
– А нельзя было чем-нибудь прикрыться и залезть под зонтики? Или, вы считаете, мне приятно смотреть на такое барбекю?
– Мы не думали, что будет такое пекло, мои шорты грязные, а Шеннон утащила зонт на...
– Ну, сидели бы под скалой. Что ж это за идиотизм! Я как-то ночью свалился в ледяной Пекос, а до нашего лагеря миль двенадцать. Вы что ж думаете, я ручки вверх, что ли? Мол, спички мокрые, фонарь пропал, чего трепыхаться, все равно замерзать. Я запустил один из генераторов и...
– О, только не рассказывай мне о своих подвигах, ради Бога! Куда нам до тебя. Мы ж не такие умники.
– Вы все это устроили нарочно, чтобы я же еще и испытывал угрызения совести. Дай вам волю, вы б пришли в еще худшем виде, чтоб я бичевал себя, как это я вас одних оставил...
– Можешь не бичевать себя, – говорит мама. – И угораздило меня вообще сказать, что я обгорела. Давай лучше прикусим язык, Роберта. Завтра вечером я схожу в магазин и...
– Нет, я схожу, мама. Тебе гораздо хуже.
Тут начинает верещать малышня и проситься с ними; и уже через минуту все забывают, с чего сыр-бор разгорелся. А на следующий вечер в магазин идти опять мне, да еще непременно надо взглянуть, как у них сходит кожа. И так все десять, а то и двенадцать дней.
Я сам себя ненавижу за свою бессердечность; когда я болею, они ко мне гораздо внимательнее. Я бываю иногда очень плох. Прошлый месяц пришлось дважды вызывать врача. Сам-то я не хотел, потому что и так знал, что из этого получится, да они все равно вызвали. Первый раз это случилось, когда я поперхнулся. Это было за ужином, хлебная крошка попала не в то горло, и тут же в тарелку хлынула кровь. Пришел врач, прослушал грудь и принялся расспрашивать, что я ел да что пил и много ли курю и сколько сплю. Вечером пришлось идти на рентген и сдавать анализы. Только это, как водится, ничего не дало. Через несколько дней он позвонил, когда я был на работе, и сообщил Роберте данные анализов. Он был, как я полагаю, крайне раздосадован. Никаких следов в легких; старые рубцы рассосались. Со мной вообще ничего плохого, не считая, что я слишком много курю и пью, мало сплю и плохо питаюсь. Когда мои мне все это рассказали со всякими там «видишь, Джимми» и «я же говорила тебе», я решил, что они дурачат меня. Я все смеялся, пока не начался приступ кашля, и все говорили: «Ах, конечно, Джимми считает себя таким умником. Он знает все лучше врача». Я перестал смеяться. Они не врали. Они ничего не понимали. Я стал ложиться в постель – не спать, а так – в десять. Я не пил ни капли. Я сжирал уйму яиц и пил бездну молока. Выкуривал не больше пяти сигарет в день. Эта неделя мало чем отличалась от предыдущих, не считая, что я практически перестал спать, а желудок совсем расстроился, хуже, чем раньше. Я не хочу сказать, что это уже было. Я хочу сказать, что хуже не стало. Может, чуток, но не намного.
В воскресенье утром, когда я только заснул, слышу – Роберта шевелится. Я сажусь в кровати и спрашиваю, в чем дело. Она говорит:
– Ничего. Я просто хочу пойти в церковь.
– Но сейчас только полпятого.
– Но мне же пешком, так ведь? Или ты вызовешь такси?
– Насколько я знаю, туда ходят автобусы.
– Мне плохо в автобусе. Я лучше пройдусь пешком.
– Но ведь есть обедня и не в шесть утра.
– Но это не для людей с полдюжиной детей, за которыми надо присматривать. Ты же знаешь, что, когда все проснутся, я уже пойти не смогу.
– Но раньше ты же ходила? Прошлое воскресенье ты ходила в десять...
– А в это воскресенье пойду сейчас.
И Роберта отправилась в ванну привести себя в порядок, а я метался, пытаясь заснуть, но наконец пошел за ней.
– Я все пытался докопаться, – говорю, – за что ты пытаешься расквитаться со мной.
Она поворачивается ко мне и смотрит с изумлением. Да, да, с нескрываемым изумлением. Она не знала, что я знаю. Только догадывалась.
– Ну, давай выкладывай, – говорю. – В чем я повинен на сей раз? Вышел, когда ты слушала Уолтера Уиндчелла? Сказал Джо, что она не умрет, если не будет три раза в день чистить зубы? Передал хлеб Фрэнки раньше, чем тебе? Или еще чего?
Она смотрит на меня и бледнеет.
– Ты же знаешь, что я люблю Фрэнки, и знаешь, как я стараюсь хорошо обращаться с мамой.
– Ты не против, чтоб они были здесь, – признал я, – хотя и изображаешь все время, какое они для тебя бремя. Если б ты не хотела, чтоб они были здесь, их бы и не было. Они ближе к тебе, чем ко мне. Благодаря им ты можешь держать меня в узде. Можешь доставать меня ими, а они меня тобой. Вы все пользуетесь эти крючком, чтоб меня держать в руках.
– Да что такое стряслось? – не выдержала она. – Чего ты как с цепи сорвался?
– Я немного отошел в сторону. Я хотел узнать, за что ты пытаешься поквитаться со мной? Или просто пришло время сорваться? Ты и так держишься дольше, чем можно было ожидать.
Роберта начинает расстегивать пуговички.
– Ладно. Раз так, никуда не пойду.
– Да нет же. Иди, ради Бога. Не бери близко к сердцу...
Она хлопает дверью в спальню и будит Мака, а сама залезает в постель. Он, само собой, хочет к нам в кровать, так что ей «ни лечь ни встать», я вне себя от огорчения, но сказанного не вернуть. Все цепляется одно за другое: она не могла не разбудить меня в полпятого утра, собравшись к обедне, я не мог не наговорить ей кучу гадостей. Я беру Мака и отправляюсь с ним на кухню, сделать ему завтрак, но роняю кастрюлю и бужу Шеннон. И вот уже все на кухне, за исключением Джо и Роберты; а Шеннон и Мак гоняются друг за дружкой вокруг стола, я лезу из кожи вон, пытаясь объяснить, из-за чего весь сыр-бор.
– Почему ты не позволил ей идти в церковь? – пристает мама. – Что же это такое? Каждый имеет право верить в Бога. У нее есть деньги, я знаю. Она не отдала мне сдачу, когда платила разносчику газет.
– Дело вовсе не в церкви. Вовсе не в церкви, а сдачу я тебе отдам...
– Нет, нет. Не надо мне никаких денег, я просто хотела сказать...
– Но черт побери, есть у нее деньги. Вся моя зарплата. Просто она пытается сделать из меня...
– О, знаем мы, как все это бывает, – вступает Фрэнки. – Чик заводится точно так же – ни с того ни с сего. Я к этому привыкла, да и кто этого не знает. Джимми хоть лопни надо сказать свое слово, вот и все.
Это все в духе Фрэнки и на уровне ее понимания. В каком-то смысле у Фрэнки более спартанское воспитание, чем у меня. Она ничего другого в жизни не знала, кроме вечных препирательств с клиентами сети магазинов и баррикадирования от босса, и убеждена, что все всегда образуется само собой. В результате я пошел объясняться с Робертой, пока она не простила меня и не отправилась в церковь к десятичасовой обедне. Часам к двенадцати, когда она должна была вернуться, ввалился Кларенс со своими дружками-португальцами. Мы пригласили Кларенса к обеду, потому что он так добр к нам и притащил эту рыбину и все такое прочее. Но у нас совсем из головы вылетело, что он должен явиться именно в это воскресенье, а уж на его дружков, само собой, мы вообще не рассчитывали. Это, насколько понимаю, его кузены. Когда Роберта вернулась и все это увидела, челюсть у нее распахнулась на добрый фут. Она нашла в себе силы улыбаться и чего-то говорить, пока шла в спальню, но вид у нее был очень невеселый. Гости, слава Богу, ничего не заметили. Это было выше их разумения – чтобы друг явился со своим другом в дом третьего друга и ему были бы не рады. Помню, Кларенс как-то прихватил меня с собой (он договорился провести вечер с Фрэнки, а ее не оказалось дома) и возил по всей Пойнт-Лиме. Чуть не на каждом углу к нам подсаживался кто-нибудь, пока в машине не набилось пассажиров как сельдей в бочке. Мы останавливались в десятке домов, и никому в голову не приходило, что в таких нашествиях что-то такое есть. Скорее наоборот, у меня сложилось впечатление, что хозяева были бы огорчены, если б мы не заходили всем гамузом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23