Однако Шеннон, как фурия, оказывалась во всех местах сразу, и он воспользоваться им никак не мог, так что решил предложить его ей:
– На, Шен. Влежь им, Шен!
Наконец мы все выдохлись. Мак и Шеннон вдруг поняли, что здорово проголодались, а мама повела их на кухню и поставила на стул у плиты, чтобы они сами сделали себе яичницу-болтунью. Я отвел Роберту в ванную, умыл ее, перевязал голову и приласкал. Пришла Джо, обняла нас, просила прощения. Под конец сказала, не может ли она отправиться в библиотеку одна. Роберта ответила – отчего нет, а ты, Джимми, как думаешь, а я говорю – конечно. Фрэнки орет на весь дом, что пойдет купит кварту пива, а я ору в ответ, что лучше две и что я заплачу. Роберта орет, пусть купит картофельные чипсы и что даст ей деньги, когда она вернется. А потом я говорю маме, что сам не знаю, что нес, а она – что все в порядке. Так что...
Когда думаешь об этом, мороз по коже подирает. Кроха – две крохи – больные и без этого безумия, сделавшего их безумными. Живущие на малярийном болоте и не в силах покинуть его... Мне кажется, сумей мы вот сейчас подхватить их, сменить – пусть постепенно – обстановку на более приемлемую, и что-то еще можно было бы сделать. Но это нам не под силу. Ведь ничего, ничего не удалось разрешить. В этот вечер мы потеряли что-то такое, чего никогда уже не вернуть, чего, я уверен, и вернуть нельзя, но мы ничего, ничего не разрешили. И нечего зря обольщаться надеждой, что когда-нибудь это нам удастся. Каждый из нас, да, каждый из нас в одиночку еще и смог бы разрешить что-то. Но только в одиночку, как можно дальше от всех. Как можно дальше, чтобы отравляющие душу яды не восстанавливались изо дня в день, – тогда был бы шанс. Или чтобы мне вдруг чудесным образом, по мановению удалось все в корне изменить, и у каждого была бы отдельная комната, самостоятельная жизнь, свобода действий, не посягающая на других, чтобы не приходилось грызть друг другу глотки ради сохранения своей личности, чтобы мы узнавали друг друга шаг за шагом, как незнакомцы... Но и на это ни малейшего шанса.
Я сидел в нашей крошечной столовой; было уже поздно, я печатал, как вдруг приходит Мак попить воды. Я работал уже часа три, но напечатал не больше тридцати слов – эти я, который выстукивал по пять тысяч слов за день. Он подтащил стул к раковине, повернул кран, наполнил стакан и выпил. Потом приносит и мне.
– Видал кусавку в плихожей?
– Да ну?
– Ага. В плихожей, па. – Он помолчал. – Видал кусавку в плихожей, па?
Я отвернулся.
– Папа болеет?
– Пора бы научиться новой шутке, малыш, – говорю. – Пора бы научиться новым шуткам.
* * *
Когда я впервые пришел к Роберте домой, они с матерью были на кухне. Роберта впустила меня и прошептала, что сейчас придет, и ушла назад на кухню, и мне было слышно, как они с матерью негромко разговаривают. Мне хотелось курить, но я не мог найти пепельницу; я поискал чего-нибудь почитать, но ничего не было, ни газеты, ни завалящего журнала, ничего. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Я все думал, о чем это они, черт побери, разговаривают, уж не талдычит ли ей старуха, чтоб не ходила со мной. Мать Лоис тоже не слишком любила меня, а ее отец, который преподавал а экономической школе в колледже, считал, что Лоис нужен кто-то посолиднее. Но чтоб так...
Там:
– Дорогой мой! Вы здесь не замерзли? Лоис сейчас спустится. Она сегодня простудилась и чуть жива. Мне, конечно, не уговорить вас провести вечер здесь. Мы с доктором уходим... Боже милостивый! Вы чихаете! Вы не боитесь, что Лоис подхватит?..
– Пустяки, не беспокойтесь, – говорю, – подумаешь, палочки Коха.
– Ха-ха... вы шутите... Кстати, у меня есть одна книга, непременно возьмите ее с собой. Милая, милая Вилла. Уверена, она вам понравится. Какие жертвы она принесла! Какую одинокую жизнь она вела!
– Вилла? О какой Вилле вы говорите?
– Как – о какой, о мисс Кейтер!
– А... а есть еще какая-то?
Вступает со смешком доктор:
– Марта, Марта!.. Кстати, Джим, я только что получил экземпляр «Фургона переселенцев». Ваш рассказ добротно сделан. Плохо, что это не приносит денег. Очень плохо.
Так было в доме Лоис. Там на кухне не прятались. Тебя там усаживали в гостиной с роялем, а книг там было – побольше публичной библиотеки, и кормили разговорами, пичкали словами до тех пор, пока тебя не начинало пучить, и ты выл и плевался, так что в конце концов выказывал себя таким олухом и грубияном, что сам туда потом нос не казал.
А у Роберты...
Я встал и начал мерить шагами комнату и наконец – хотите, назовите это подслушиванием – остановился у двери и слышу:
– Как же так, мама. Этого быть не может!
– Я тебе говорю. Она так и сделала. Взяла муку, замешала ее со сгущенкой и водой и обваляла куски хлеба. Получились такие французские тосты – пальчики оближешь!
У меня просто глаза на лоб, а они все шушу да шушу:
– Муж миссис Шропшир вернулся.
– Быть того не может!
– Представь себе. Стою я – нет, поднимаюсь из подвала, – а он вылезает из машины. Ума не приложу, откуда у него деньги на машину, как ты думаешь?
– Сама бы хотела знать, мама.
И:
– Угадай, сколько я сегодня за яйца выложила?
– Хм, а сколько стоила дюжина в прошлый раз?
...Когда мы наконец вышли и сели в машину, я спрашиваю:
– Ты что, всегда заставляешь своих ухажеров вот так дожидаться, пока с мамой языком чешешь насчет цен на яйца?
Роберта подумала и отвечает:
– Не так-то у меня много ухажеров, – и тут же, вспыхнув, добавляет: – А если им ждать невтерпеж, скатертью дорожка, сами знают, что делать.
– Ну я-то знаю, – разворачиваю машину обратно и открываю дверцу.
– Я не нарочно, – говорит она не шевельнувшись.
– Конечно, не хотела. Это наследственное.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду. Мы с матерью всегда были закадычными друзьями. Я единственный человек, с кем она может поговорить. Меня ведь целый день дома нет, и она ждет не дождется вечера, чтоб душу отвести.
– А как насчет отца?
– С ним особенно не поболтаешь, к тому же он обычно дежурит по ночам в полицейском патруле.
– Но послушай, – говорю я. – Положим, я бы не зашел, никто бы не зашел, что бы ты делала весь вечер? Сидела и точила лясы с матушкой?
– Мы не точим лясы. Просто нам приятно быть вместе, вот и все.
– Но ты когда-нибудь читаешь?
– Мама не читает, она не любительница чтения.
– А ты? Как насчет тебя, Роберта?
– Представь себе, я сижу и читаю, когда мама не может читать и ей не с кем поговорить. Как бы я выглядела?
На самом деле она любила читать; я сам убедился в этом после того, как мы поженились, но только не то, что помогло бы ей больше узнать о себе и обо мне. У меня была разъездная работа от газетного треста – по шесть центов слово за шесть недель до публикации, поездки за мой счет. По всей Айове, Дакоте и Миссури до самой Оклахомы и Техаса. Когда хотелось развеяться, мы ходили в публичные библиотеки. Я уже давно перестал беситься, хотя, судя по всему, так и не научился этому хорошенько.
– Но почему я не могу делать то, что мне нравится, скажи мне, Джимми?
– Почему? Да потому что потому!
– Нет, скажи!
– О Господи! Роберта! Вот тебе приключенческая история. Об одном городе в Африке. Там есть богини, битвы и все такое прочее. Ее написал парень по имени Флобер. Я думаю, что тебе понравится больше даже, чем Макс Брандт. Возьми почитай.
– Я читала.
– Когда?
– Ну, как-то просматривала.
– Роберта, ради всего святого, почему бы тебе не прочитать разок книгу?
Но я-то знал почему – и насчет книг, и всего другого. Она боялась. Она не чувствовала уверенности во мне и боялась, что, пытаясь получить многое из того, что могло бы связать нас друг с другом крепкими узами, она не потянет. Но я думал, что знаю, а на самом деле... Было лучше оставить все как есть. Она не была против, чтобы я ей читал вслух. Вовсе нет. До появления Джо.
– Джимми, ты разбудишь ее. Она перевозбудится.
– Не выдумывай. Устанет слушать – заснет.
– Слушать! Это трехмесячный-то ребенок!
– А что такого? Ты боишься, что она что-нибудь узнает?
– Ну ладно, давай! Я думаю, она уже привыкла к этому раньше.
А потом...
Однокомнатная квартирка в Форт-Ворте, или Далласе, или Канзас-Сити. Джо не отрываясь смотрит на мое лицо; Роберта, лежа в кровати, смотрит на нас.
– А теперь слушай, Джо. Как зовут соседскую девочку?
– Вуф.
– Замечательно. Руфь. А другую девочку внизу?
– Мэви?
– Отлично. Вы все маленькие девочки, и всех вас зовут по-разному. Правда, здорово?
– М-м.
– Три маленькие девочки, а... теперь посмотри на это снова – вот на эту штуку на стене. Помнишь, что я тебе сказал о маленьких девочках? Три разных имени. Понятно? А это что?
– Твещина?
– Трещина. Мы уже это знаем. А другое название? Помни – три...
– Стель?
– Прекрасно. Щель. Ну и еще одно. Рас... Расщ...
– Рас-селина?
– Расселина-расщелина! Ай да молодец. А в словаре могла бы найти?
– Угу.
– Ну... Нет, нет! А-Б-В-Г-Д-Е... Запомнила? Надо искать не на моих туфлях и не на шее, правда ведь? Вот, правильно. "Щ"... хорошо... но не "а" после, а...
А потом:
– Ай да Джо! Ну и умная девочка у тебя, Диллон. Она прочитала «Дети незнакомцев».
– Бедная малышка. Всю жизнь, наверно, будет на меня тянуть. Ха-ха. Очень умно. Так как насчет обеда? Мне, кажется, пора. В самом деле пора. Если б знал, что я ела за завтраком. Фу! Отвратительно! Просто гадость!
– Простите... миссис Диллон не будет против... я бы мог сходить в кулинарию...
– Что за ужас! Ха-ха. Да не обращайте внимания! Это у меня просто такая манера говорить. Уже надо бежать. Правда пора.
И потом:
– Разумеется, он знал, что ты здесь. Ты что думаешь, он глухой, что ли? Только какого черта ты включила пылесос?
– Захотелось – и включила. Я решила, что пора ему вежливо намекнуть, что здесь живут и другие и им надо делать свои дела.
– Это-то он понял.
– Если ради своей работы тебе надо кормить каждого встречного-поперечного от Вашингтона и Нью-Йорка до Нового Орлеана, не лучше ли сменить работу?
– Придется.
– Джимми, ты это серьезно?
– А что это меняет? Что это вообще меняет? Какая польза от того, что это лучшая работа, которая у меня когда-либо была, и я продаю все, что ни напишу? Мне-то от этого какая польза?.. Ах, черт! Плевать! Давай лучше выпьем.
– Но я не могу так, Джимми. Просто не могу. Что я могу поделать, когда кто-то говорит всякие там умности, а я сижу тут как пень, – я так не могу.
Кого тут можно винить, кроме самого себя. Уж конечно, не Роберту. Я просто рассказываю вам о Роберте, а не виню ее в чем-то. Так уж все сложилось, она не может измениться, как не может измениться Джо или я. Эйб Линкольн мог, а не могу. А может, и он не мог...
Да и с Лоис было бы все то же самое. Мы это поняли и сами.
Как-то раз, когда она уже вышла замуж, а я женился, мы встретились с ней на улице в Линкольне. Я раздел ее глазами, она меня. Мы словно с цепи сорвались, так нам захотелось быть вместе, и все тут. Мы поехали в Мерисвилль, в штате Канзас, и сняли номер в отеле. Мы даже написали письма – слава Богу, хоть не отправили – с объяснением, почему мы так поступили. А потом физическая близость, и после этого разговор в постели в наступающих сумерках. Она уже все придумала. У нее есть подруга по университетскому женскому клубу, у которой муж владелец крупного рекламного агентства в Демуене, он свой парень. Если я ему понравлюсь...
– Что ты хочешь сказать, милая? Я вроде как в лицо людям не плюю.
– А вот что, дорогой. Ты так иногда говоришь, что тебя неправильно понимают. У людей складывается превратное представление о тебе. Они думают, что...
– Что мне пришлось побывать в таких местах, где приличному человеку нечего делать, так, что ли? Так это правда. А кому это не по нутру, пусть подавится.
– Ради Бога, дорогой. Я считаю, что можно только восхищаться, как много ты работал над собой...
– И как мало толку из этого вышло, ты хочешь сказать? Что же ты от меня хочешь? А впрочем, какого черта! Я сам тебе скажу. «...О, моя дорогая миссис Каждой-бочке-затычка, какой дивный мочай, простите, чай! А как ваши гончие в этот сезон, дражайшая Каждой-бочке-затычка? Все гоняют? Шикарно! А скажите мне на милость...»
– Нет, ты просто становишься невыносимым!
– Боюсь, я всегда такой был.
– Боюсь, что да.
В ту же ночь мы вернулись в Линкольн. Лет пять спустя, в той стабильности, которую я мог тогда обрести, я бы признал, что она не такая уж пошлая, а она согласилась бы, что та особая жилка во мне не столь уж невыносима, и каждый бы позаимствовал кое-что у другого с известной пользой для себя.
И все же, и все же... Готов дать руку на отсечение, что эти пять лет сотворили со мной что-то такое, отчего она бы содрогнулась при мысли о нашей единственной в жизни близости. Про себя могу сказать это со всей определенностью: я почувствовал бы то же самое по отношению к ней. Будь я ее мужем, я бы оседлал ее и гонял по двору, пока она не сбросила бы добрых сорок фунтов.
Бог спас ее от этого.
Глава 15
Вот мой обычный день.
Встаю в четыре, умываюсь, одеваюсь и в полпятого начинаю писать. Вернее, сажусь за машинку. Сижу до шести – и даже умудряюсь что-то сделать, потому что в это время мама готовит завтрак и я могу поесть. Поев, ложусь на диван, отдыхаю, курю до без четверти семь. Затем выхожу из дома и жду Мэрфи.
Тот подъезжает обычно так, что времени в обрез. (Дважды мы на пять минут опаздывали.) Я слышу его машину за несколько кварталов, а услышав, перебегаю улицу и прыгаю на ходу. Мы спускаемся с холма к заливу, и я стискиваю зубы и закрываю глаза; подозреваю, что он тоже. Мы спускаемся в двенадцать прыжков – по одному на каждый перекресток. Добрую половину времени передними или задними, а то и всеми четырьмя колесами в воздухе. Красные светофоры, играющие в мяч дети, мчащиеся машины ничего не значат. Может быть, мы через них перепрыгиваем. На бульваре он умудряется просунуться левым передним колесом между бамперами двух других машин. Обычно одна уступает. В противном случае он делает задний ход, затем бросает машину правым колесом вперед по тротуару вдоль столбиков со всем потоком, пока не видит очередного просвета. И так далее, пока не пробьется вперед.
Шоссе, ведущее к заводу, всего о двух полосах, а в это время по нему валит домой ночная смена. Но Мэрфи до них дела нет. Он гонит по левой стороне, и, если ночным работягам угодно съесть свой завтрак дома, а не в больнице, им лучше топать по берегу залива. Мэрфи, конечно, даст пройти, но при этом явно чувствует себя в дураках. В конце концов, чего им надо, ему до завода всего несколько секунд, а они бредут по шоссе много минут. На заводе мы появляемся между первым и вторым гудками и вбегаем как раз с последним. Он лыбится от удовольствия:
– Небось думал, что опоздаем?
– Я думал, что разобьемся.
– Ха-ха! Напугал тебя, а?
– Нисколько!
Пол склада завален грудами запчастей, поступивших за ночь. Я смотрю инвентарные номера и сравниваю их с теми, что в моих гроссбухах. Те детали, в которых особая нужда на сборочных линиях, отправляем немедленно. Я должен проследить, чтобы инвентарные сопроводиловки соответствовали деталям – посыльные любят их путать – и чтобы левые и правые детали имели соответствующие разные сопроводиловки. Нередко универсальную деталь превращают в правую или левую без нашего ведома. Снабженцы об этом забывают или это обычный недосмотр конторских, только у нас оказывается один номер на две и более деталей, что, разумеется, не дело. Но главная беда с посыльными и экспедиторами. Есть один экспедитор на каждые две позиции завершающей сборочной линии и по одному на линии сборки крыльев и управления. В их задачу входит следить за тем, чтобы детали планомерно поступали из производственных цехов на их линии или объекты и чтобы в процессе производства не было сбоев из-за отсутствия необходимых деталей. По моему мнению – и по мнению всех работников склада, именно эти растяпы всячески тормозят дело, вместо того чтобы его ускорять. Впрочем, мы, возможно, и не объективны. Экспедиторы есть на всех оборонных заводах, и, если бы они не были нужны, их бы и не держали. Не на то место положили синьки или заказы; заведующий предпочитает отделаться более легкой работой, а не трудной; запчасти разбросаны по разных складах; посыльные валят все в одну кучу – законченные детали и незаконченные. Так что экспедиторы, которые носятся из конца в конец завода, которым планы известны раньше, чем они выльются на бумагу в виде заказов, которые напичканы знанием всех производственных фаз, связанных с их проектом, безусловно, нужны. Чуть где какая нехватка, во всем винят их. Несколько прорывов – пиши пропало: тебя уволят. Так что нехватка запчастей – их главная и единственная забота. Они врываются в ворота, как только те открываются, хватают детали, в которых сейчас самая острая потребность, и только их и видели – даже не сообщив мне, что именно они ухватили. Я, или Мэрфи, или кто другой кричим им вдогонку:
– Эй, постой! Что ты там потащил?
– Позиция 4, – на ходу бросает похититель, – их ждут в.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– На, Шен. Влежь им, Шен!
Наконец мы все выдохлись. Мак и Шеннон вдруг поняли, что здорово проголодались, а мама повела их на кухню и поставила на стул у плиты, чтобы они сами сделали себе яичницу-болтунью. Я отвел Роберту в ванную, умыл ее, перевязал голову и приласкал. Пришла Джо, обняла нас, просила прощения. Под конец сказала, не может ли она отправиться в библиотеку одна. Роберта ответила – отчего нет, а ты, Джимми, как думаешь, а я говорю – конечно. Фрэнки орет на весь дом, что пойдет купит кварту пива, а я ору в ответ, что лучше две и что я заплачу. Роберта орет, пусть купит картофельные чипсы и что даст ей деньги, когда она вернется. А потом я говорю маме, что сам не знаю, что нес, а она – что все в порядке. Так что...
Когда думаешь об этом, мороз по коже подирает. Кроха – две крохи – больные и без этого безумия, сделавшего их безумными. Живущие на малярийном болоте и не в силах покинуть его... Мне кажется, сумей мы вот сейчас подхватить их, сменить – пусть постепенно – обстановку на более приемлемую, и что-то еще можно было бы сделать. Но это нам не под силу. Ведь ничего, ничего не удалось разрешить. В этот вечер мы потеряли что-то такое, чего никогда уже не вернуть, чего, я уверен, и вернуть нельзя, но мы ничего, ничего не разрешили. И нечего зря обольщаться надеждой, что когда-нибудь это нам удастся. Каждый из нас, да, каждый из нас в одиночку еще и смог бы разрешить что-то. Но только в одиночку, как можно дальше от всех. Как можно дальше, чтобы отравляющие душу яды не восстанавливались изо дня в день, – тогда был бы шанс. Или чтобы мне вдруг чудесным образом, по мановению удалось все в корне изменить, и у каждого была бы отдельная комната, самостоятельная жизнь, свобода действий, не посягающая на других, чтобы не приходилось грызть друг другу глотки ради сохранения своей личности, чтобы мы узнавали друг друга шаг за шагом, как незнакомцы... Но и на это ни малейшего шанса.
Я сидел в нашей крошечной столовой; было уже поздно, я печатал, как вдруг приходит Мак попить воды. Я работал уже часа три, но напечатал не больше тридцати слов – эти я, который выстукивал по пять тысяч слов за день. Он подтащил стул к раковине, повернул кран, наполнил стакан и выпил. Потом приносит и мне.
– Видал кусавку в плихожей?
– Да ну?
– Ага. В плихожей, па. – Он помолчал. – Видал кусавку в плихожей, па?
Я отвернулся.
– Папа болеет?
– Пора бы научиться новой шутке, малыш, – говорю. – Пора бы научиться новым шуткам.
* * *
Когда я впервые пришел к Роберте домой, они с матерью были на кухне. Роберта впустила меня и прошептала, что сейчас придет, и ушла назад на кухню, и мне было слышно, как они с матерью негромко разговаривают. Мне хотелось курить, но я не мог найти пепельницу; я поискал чего-нибудь почитать, но ничего не было, ни газеты, ни завалящего журнала, ничего. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Я все думал, о чем это они, черт побери, разговаривают, уж не талдычит ли ей старуха, чтоб не ходила со мной. Мать Лоис тоже не слишком любила меня, а ее отец, который преподавал а экономической школе в колледже, считал, что Лоис нужен кто-то посолиднее. Но чтоб так...
Там:
– Дорогой мой! Вы здесь не замерзли? Лоис сейчас спустится. Она сегодня простудилась и чуть жива. Мне, конечно, не уговорить вас провести вечер здесь. Мы с доктором уходим... Боже милостивый! Вы чихаете! Вы не боитесь, что Лоис подхватит?..
– Пустяки, не беспокойтесь, – говорю, – подумаешь, палочки Коха.
– Ха-ха... вы шутите... Кстати, у меня есть одна книга, непременно возьмите ее с собой. Милая, милая Вилла. Уверена, она вам понравится. Какие жертвы она принесла! Какую одинокую жизнь она вела!
– Вилла? О какой Вилле вы говорите?
– Как – о какой, о мисс Кейтер!
– А... а есть еще какая-то?
Вступает со смешком доктор:
– Марта, Марта!.. Кстати, Джим, я только что получил экземпляр «Фургона переселенцев». Ваш рассказ добротно сделан. Плохо, что это не приносит денег. Очень плохо.
Так было в доме Лоис. Там на кухне не прятались. Тебя там усаживали в гостиной с роялем, а книг там было – побольше публичной библиотеки, и кормили разговорами, пичкали словами до тех пор, пока тебя не начинало пучить, и ты выл и плевался, так что в конце концов выказывал себя таким олухом и грубияном, что сам туда потом нос не казал.
А у Роберты...
Я встал и начал мерить шагами комнату и наконец – хотите, назовите это подслушиванием – остановился у двери и слышу:
– Как же так, мама. Этого быть не может!
– Я тебе говорю. Она так и сделала. Взяла муку, замешала ее со сгущенкой и водой и обваляла куски хлеба. Получились такие французские тосты – пальчики оближешь!
У меня просто глаза на лоб, а они все шушу да шушу:
– Муж миссис Шропшир вернулся.
– Быть того не может!
– Представь себе. Стою я – нет, поднимаюсь из подвала, – а он вылезает из машины. Ума не приложу, откуда у него деньги на машину, как ты думаешь?
– Сама бы хотела знать, мама.
И:
– Угадай, сколько я сегодня за яйца выложила?
– Хм, а сколько стоила дюжина в прошлый раз?
...Когда мы наконец вышли и сели в машину, я спрашиваю:
– Ты что, всегда заставляешь своих ухажеров вот так дожидаться, пока с мамой языком чешешь насчет цен на яйца?
Роберта подумала и отвечает:
– Не так-то у меня много ухажеров, – и тут же, вспыхнув, добавляет: – А если им ждать невтерпеж, скатертью дорожка, сами знают, что делать.
– Ну я-то знаю, – разворачиваю машину обратно и открываю дверцу.
– Я не нарочно, – говорит она не шевельнувшись.
– Конечно, не хотела. Это наследственное.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду. Мы с матерью всегда были закадычными друзьями. Я единственный человек, с кем она может поговорить. Меня ведь целый день дома нет, и она ждет не дождется вечера, чтоб душу отвести.
– А как насчет отца?
– С ним особенно не поболтаешь, к тому же он обычно дежурит по ночам в полицейском патруле.
– Но послушай, – говорю я. – Положим, я бы не зашел, никто бы не зашел, что бы ты делала весь вечер? Сидела и точила лясы с матушкой?
– Мы не точим лясы. Просто нам приятно быть вместе, вот и все.
– Но ты когда-нибудь читаешь?
– Мама не читает, она не любительница чтения.
– А ты? Как насчет тебя, Роберта?
– Представь себе, я сижу и читаю, когда мама не может читать и ей не с кем поговорить. Как бы я выглядела?
На самом деле она любила читать; я сам убедился в этом после того, как мы поженились, но только не то, что помогло бы ей больше узнать о себе и обо мне. У меня была разъездная работа от газетного треста – по шесть центов слово за шесть недель до публикации, поездки за мой счет. По всей Айове, Дакоте и Миссури до самой Оклахомы и Техаса. Когда хотелось развеяться, мы ходили в публичные библиотеки. Я уже давно перестал беситься, хотя, судя по всему, так и не научился этому хорошенько.
– Но почему я не могу делать то, что мне нравится, скажи мне, Джимми?
– Почему? Да потому что потому!
– Нет, скажи!
– О Господи! Роберта! Вот тебе приключенческая история. Об одном городе в Африке. Там есть богини, битвы и все такое прочее. Ее написал парень по имени Флобер. Я думаю, что тебе понравится больше даже, чем Макс Брандт. Возьми почитай.
– Я читала.
– Когда?
– Ну, как-то просматривала.
– Роберта, ради всего святого, почему бы тебе не прочитать разок книгу?
Но я-то знал почему – и насчет книг, и всего другого. Она боялась. Она не чувствовала уверенности во мне и боялась, что, пытаясь получить многое из того, что могло бы связать нас друг с другом крепкими узами, она не потянет. Но я думал, что знаю, а на самом деле... Было лучше оставить все как есть. Она не была против, чтобы я ей читал вслух. Вовсе нет. До появления Джо.
– Джимми, ты разбудишь ее. Она перевозбудится.
– Не выдумывай. Устанет слушать – заснет.
– Слушать! Это трехмесячный-то ребенок!
– А что такого? Ты боишься, что она что-нибудь узнает?
– Ну ладно, давай! Я думаю, она уже привыкла к этому раньше.
А потом...
Однокомнатная квартирка в Форт-Ворте, или Далласе, или Канзас-Сити. Джо не отрываясь смотрит на мое лицо; Роберта, лежа в кровати, смотрит на нас.
– А теперь слушай, Джо. Как зовут соседскую девочку?
– Вуф.
– Замечательно. Руфь. А другую девочку внизу?
– Мэви?
– Отлично. Вы все маленькие девочки, и всех вас зовут по-разному. Правда, здорово?
– М-м.
– Три маленькие девочки, а... теперь посмотри на это снова – вот на эту штуку на стене. Помнишь, что я тебе сказал о маленьких девочках? Три разных имени. Понятно? А это что?
– Твещина?
– Трещина. Мы уже это знаем. А другое название? Помни – три...
– Стель?
– Прекрасно. Щель. Ну и еще одно. Рас... Расщ...
– Рас-селина?
– Расселина-расщелина! Ай да молодец. А в словаре могла бы найти?
– Угу.
– Ну... Нет, нет! А-Б-В-Г-Д-Е... Запомнила? Надо искать не на моих туфлях и не на шее, правда ведь? Вот, правильно. "Щ"... хорошо... но не "а" после, а...
А потом:
– Ай да Джо! Ну и умная девочка у тебя, Диллон. Она прочитала «Дети незнакомцев».
– Бедная малышка. Всю жизнь, наверно, будет на меня тянуть. Ха-ха. Очень умно. Так как насчет обеда? Мне, кажется, пора. В самом деле пора. Если б знал, что я ела за завтраком. Фу! Отвратительно! Просто гадость!
– Простите... миссис Диллон не будет против... я бы мог сходить в кулинарию...
– Что за ужас! Ха-ха. Да не обращайте внимания! Это у меня просто такая манера говорить. Уже надо бежать. Правда пора.
И потом:
– Разумеется, он знал, что ты здесь. Ты что думаешь, он глухой, что ли? Только какого черта ты включила пылесос?
– Захотелось – и включила. Я решила, что пора ему вежливо намекнуть, что здесь живут и другие и им надо делать свои дела.
– Это-то он понял.
– Если ради своей работы тебе надо кормить каждого встречного-поперечного от Вашингтона и Нью-Йорка до Нового Орлеана, не лучше ли сменить работу?
– Придется.
– Джимми, ты это серьезно?
– А что это меняет? Что это вообще меняет? Какая польза от того, что это лучшая работа, которая у меня когда-либо была, и я продаю все, что ни напишу? Мне-то от этого какая польза?.. Ах, черт! Плевать! Давай лучше выпьем.
– Но я не могу так, Джимми. Просто не могу. Что я могу поделать, когда кто-то говорит всякие там умности, а я сижу тут как пень, – я так не могу.
Кого тут можно винить, кроме самого себя. Уж конечно, не Роберту. Я просто рассказываю вам о Роберте, а не виню ее в чем-то. Так уж все сложилось, она не может измениться, как не может измениться Джо или я. Эйб Линкольн мог, а не могу. А может, и он не мог...
Да и с Лоис было бы все то же самое. Мы это поняли и сами.
Как-то раз, когда она уже вышла замуж, а я женился, мы встретились с ней на улице в Линкольне. Я раздел ее глазами, она меня. Мы словно с цепи сорвались, так нам захотелось быть вместе, и все тут. Мы поехали в Мерисвилль, в штате Канзас, и сняли номер в отеле. Мы даже написали письма – слава Богу, хоть не отправили – с объяснением, почему мы так поступили. А потом физическая близость, и после этого разговор в постели в наступающих сумерках. Она уже все придумала. У нее есть подруга по университетскому женскому клубу, у которой муж владелец крупного рекламного агентства в Демуене, он свой парень. Если я ему понравлюсь...
– Что ты хочешь сказать, милая? Я вроде как в лицо людям не плюю.
– А вот что, дорогой. Ты так иногда говоришь, что тебя неправильно понимают. У людей складывается превратное представление о тебе. Они думают, что...
– Что мне пришлось побывать в таких местах, где приличному человеку нечего делать, так, что ли? Так это правда. А кому это не по нутру, пусть подавится.
– Ради Бога, дорогой. Я считаю, что можно только восхищаться, как много ты работал над собой...
– И как мало толку из этого вышло, ты хочешь сказать? Что же ты от меня хочешь? А впрочем, какого черта! Я сам тебе скажу. «...О, моя дорогая миссис Каждой-бочке-затычка, какой дивный мочай, простите, чай! А как ваши гончие в этот сезон, дражайшая Каждой-бочке-затычка? Все гоняют? Шикарно! А скажите мне на милость...»
– Нет, ты просто становишься невыносимым!
– Боюсь, я всегда такой был.
– Боюсь, что да.
В ту же ночь мы вернулись в Линкольн. Лет пять спустя, в той стабильности, которую я мог тогда обрести, я бы признал, что она не такая уж пошлая, а она согласилась бы, что та особая жилка во мне не столь уж невыносима, и каждый бы позаимствовал кое-что у другого с известной пользой для себя.
И все же, и все же... Готов дать руку на отсечение, что эти пять лет сотворили со мной что-то такое, отчего она бы содрогнулась при мысли о нашей единственной в жизни близости. Про себя могу сказать это со всей определенностью: я почувствовал бы то же самое по отношению к ней. Будь я ее мужем, я бы оседлал ее и гонял по двору, пока она не сбросила бы добрых сорок фунтов.
Бог спас ее от этого.
Глава 15
Вот мой обычный день.
Встаю в четыре, умываюсь, одеваюсь и в полпятого начинаю писать. Вернее, сажусь за машинку. Сижу до шести – и даже умудряюсь что-то сделать, потому что в это время мама готовит завтрак и я могу поесть. Поев, ложусь на диван, отдыхаю, курю до без четверти семь. Затем выхожу из дома и жду Мэрфи.
Тот подъезжает обычно так, что времени в обрез. (Дважды мы на пять минут опаздывали.) Я слышу его машину за несколько кварталов, а услышав, перебегаю улицу и прыгаю на ходу. Мы спускаемся с холма к заливу, и я стискиваю зубы и закрываю глаза; подозреваю, что он тоже. Мы спускаемся в двенадцать прыжков – по одному на каждый перекресток. Добрую половину времени передними или задними, а то и всеми четырьмя колесами в воздухе. Красные светофоры, играющие в мяч дети, мчащиеся машины ничего не значат. Может быть, мы через них перепрыгиваем. На бульваре он умудряется просунуться левым передним колесом между бамперами двух других машин. Обычно одна уступает. В противном случае он делает задний ход, затем бросает машину правым колесом вперед по тротуару вдоль столбиков со всем потоком, пока не видит очередного просвета. И так далее, пока не пробьется вперед.
Шоссе, ведущее к заводу, всего о двух полосах, а в это время по нему валит домой ночная смена. Но Мэрфи до них дела нет. Он гонит по левой стороне, и, если ночным работягам угодно съесть свой завтрак дома, а не в больнице, им лучше топать по берегу залива. Мэрфи, конечно, даст пройти, но при этом явно чувствует себя в дураках. В конце концов, чего им надо, ему до завода всего несколько секунд, а они бредут по шоссе много минут. На заводе мы появляемся между первым и вторым гудками и вбегаем как раз с последним. Он лыбится от удовольствия:
– Небось думал, что опоздаем?
– Я думал, что разобьемся.
– Ха-ха! Напугал тебя, а?
– Нисколько!
Пол склада завален грудами запчастей, поступивших за ночь. Я смотрю инвентарные номера и сравниваю их с теми, что в моих гроссбухах. Те детали, в которых особая нужда на сборочных линиях, отправляем немедленно. Я должен проследить, чтобы инвентарные сопроводиловки соответствовали деталям – посыльные любят их путать – и чтобы левые и правые детали имели соответствующие разные сопроводиловки. Нередко универсальную деталь превращают в правую или левую без нашего ведома. Снабженцы об этом забывают или это обычный недосмотр конторских, только у нас оказывается один номер на две и более деталей, что, разумеется, не дело. Но главная беда с посыльными и экспедиторами. Есть один экспедитор на каждые две позиции завершающей сборочной линии и по одному на линии сборки крыльев и управления. В их задачу входит следить за тем, чтобы детали планомерно поступали из производственных цехов на их линии или объекты и чтобы в процессе производства не было сбоев из-за отсутствия необходимых деталей. По моему мнению – и по мнению всех работников склада, именно эти растяпы всячески тормозят дело, вместо того чтобы его ускорять. Впрочем, мы, возможно, и не объективны. Экспедиторы есть на всех оборонных заводах, и, если бы они не были нужны, их бы и не держали. Не на то место положили синьки или заказы; заведующий предпочитает отделаться более легкой работой, а не трудной; запчасти разбросаны по разных складах; посыльные валят все в одну кучу – законченные детали и незаконченные. Так что экспедиторы, которые носятся из конца в конец завода, которым планы известны раньше, чем они выльются на бумагу в виде заказов, которые напичканы знанием всех производственных фаз, связанных с их проектом, безусловно, нужны. Чуть где какая нехватка, во всем винят их. Несколько прорывов – пиши пропало: тебя уволят. Так что нехватка запчастей – их главная и единственная забота. Они врываются в ворота, как только те открываются, хватают детали, в которых сейчас самая острая потребность, и только их и видели – даже не сообщив мне, что именно они ухватили. Я, или Мэрфи, или кто другой кричим им вдогонку:
– Эй, постой! Что ты там потащил?
– Позиция 4, – на ходу бросает похититель, – их ждут в.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23