Сеян полагал, что его кровь обогатит кровь цезарей. Но вместо этого она обогатила илистые воды Тибра.
Пилат не питал особых иллюзий по поводу своего собственного положения. Несмотря на то что он был вполне достоин занимаемой должности и несмотря на удаленность провинции Иудея от Рима, на нем лежало клеймо ставленника его казненного благодетеля, а кроме того, между ними имелись и другие связи. К примеру, действия Пилата по отношению к иудеям могли рассматриваться как продолжение политики Сеяна: тот начал свою карьеру с проведения своеобразной чистки среди римских иудеев, закончившейся их полным изгнанием из Рима по распоряжению Сеяна, недавно аннулированному императорским указом. Тиберий заявил, что он никогда не приветствовал политику нетерпимости к подданным империи и что во всех притеснениях виноват Сеян с его кознями. Вот тогда-то у Пилата и возникли серьезнейшие основания для тревоги. Последние семь лет Пилат частенько притеснял ненавидимую им иудейскую чернь.
По причине, неясной Понтию Пилату, иудеи, в отличие от прочих подчиненных народов, оставались совершенно свободными от римского права — от службы в римской армии и почти от всех форм налогов, включая те, что платили самаритяне и даже свободные римские граждане в провинциях. По законам, установленным римским сенатом, свободный римлянин мог быть казнен только за то, что посмел вторгнуться дальше двора язычников на храмовый холм иудеев.
А когда Пилату понадобилось собрать дополнительные средства на завершение строительства акведука, чтобы вдохнуть новую жизнь в удаленные от центра районы, что сделали эти мерзкие иудеи? Они отказались платить налог на акведук, заявив, что римляне сами должны обеспечивать жизнь завоеванных и порабощенных ими людей. (Порабощенных! Ну не смешно ли? Как быстро они забыли о своем пребывании в Египте и Вавилоне!) Поэтому ему пришлось «позаимствовать» требуемые на завершение акведука средства из храмовой сокровищницы, и на этом их причитания закончились. Конечно, иудеи продолжали строчить жалобы в Рим, но там у него имелись влиятельные сторонники. Разумеется, пока был жив Сеян.
И вот теперь на горизонте появилось нечто новенькое. Нечто такое, что могло спасти Понтия Пилата, направив в другое русло гнев Тиберия, чьи руки обычно бывали длинными и хватка железной, когда дело касалось репрессалий по отношению к подчиненным, лишившимся его благоволения.
Пилат встал и беспокойно прошелся по террасе.
Он получил доброе известие из своих авторитетных источников — гнезда шпионов и информаторов, жизненно необходимого для наместника в любой провинции. По их сообщениям, в окрестностях Иерусалима появился иудей, который странствовал по пустыням, заявляя, как уже частенько бывало, что он есть inunctus, то бишь помазанный. Такого человека греки называли «христос», что означало «покрытый елеем или священным миром», а иудеи называли «мессия», что означало, насколько понял Пилат, то же самое. Ему сообщили, что подобные явления издавна известны в истории иудейской веры: иудеи истово верили, что в какой-то момент явится человек, предназначенный избавить их из любого мыслимого рабства и превратить весь мир в некий всеобщий иудейский рай. В последнее время желание встретить такого царственного помазанника, казалось, достигло апогея, и Понтий Пилат надеялся, что судьба проявила благосклонность именно к нему. То есть он рассчитывал, что его спасут сами иудеи!
В сложившейся ситуации синедрион, иудейский совет старейшин, поддержал новоявленного спасителя, как и многочисленные ученики его из поселения ессеев, последователей того безумца, который несколько лет назад купал людей в воде. Поговаривали, что он подвергся преследованиям со стороны Ирода Антипы, иудейского четвертовластника в Галилее, чью жену Иродиаду он назвал блудницей, и что Антипа приказал обезглавить этого парня по просьбе своей падчерицы Саломеи. Неужели не будет конца вероломству этих людей? Антипа испугался нового миропомазанника; он поверил, что тот является перевоплощением обезглавленного им любителя воды, вернувшегося, чтобы отомстить четвертовластнику.
Но в этой игре был и третий участник, помещенный Пилатом даже на более важную позицию: римская марионетка, иудейский первосвященник Каиафа, обладавший большей политической силой в Иерусалиме, чем сам Пилат. Каиафа целиком посвятил свою деятельность избавлению от подстрекателей, стремившихся к развалу Римской империи и цивилизованного правления. Поэтому Каиафа и Антипа ненавидели и страшились этого иудея, а синедрион и тот купальщик поддерживали его. Тем лучше. Если этот парень заявится сюда, то Понтий Пилат предоставит самим иудеям разобраться с ним.
Пилат окинул взглядом равнину за западной стеной, где прямо сейчас садилось солнце. Он услышал, что прибывшие войска собираются во внутреннем дворе, как они делали перед каждым весенним праздником. Они помогут совладать с потоком паломников, устремляющихся в Иерусалим на празднование весеннего равноденствия, которое, как обычно, иудеи упорно приравнивают к особо почитаемому ими событию — в данном случае прохождению какого-то духа мимо их домов в Египте более тысячи лет назад.
До Пилата доносились выкрики строевого командира, отдающего приказы новым отрядам. Подметки кожаных военных сандалий гулко топали по мраморным плитам нижнего двора.
Наконец Пилат повернулся, чтобы взглянуть через балюстраду террасы на выстроившиеся внизу центурии. Солдаты, прищурившись, смотрели на него — прямо на заходящее солнце, полыхающее за его спиной огненным кругом, так что они могли видеть лишь смутные очертания его фигуры. Именно по этой причине он всегда выбирал для смотра такое время и место.
— Римские солдаты! — сказал Пилат. — Вы должны быть готовы к сложностям предстоящей недели, ибо в наш город прибудут толпы паломников. Вы должны быть готовы справиться с любыми событиями, которые могут быть расценены как чрезмерное бремя для империи. Ходят слухи, что подстрекатели будут стремиться превратить мирный праздник в хаос, попирающий закон и порядок. Римские воины! Грядущая неделя может стать временем, когда действия любого из вас окажутся способны изменить ход жизни империи или даже ход самой истории. Давайте же помнить, что наша первейшая обязанность — предотвращать любые действия против государства со стороны тех, кто желает по причине религиозного рвения или личной выгоды изменить судьбу Римской империи — изменить ход нашей с вами судьбы.
ВТОРНИК
Незадолго до рассвета Иосиф Аримафейский, усталый и измученный долгим плаванием, появился на окраине Иерусалима. В глубине сознания он все еще слышал звуки прошедшей ночи — плеск волн о борта его больших кораблей, шлепки весел по воде, шепот людей над безлунной морской гладью, — раздававшиеся в тот момент, когда незнакомая лодка приблизилась к его торговой флотилии, что стояла на якоре в гавани Яффы, ожидая рассвета, чтобы войти в порт.
Еще до того, как посланник Никодима назвался и взошел на борт, и до того, как сам Иосиф прочел доставленную записку, у него возникло ощущение неминуемой гибели. Записка была намеренно краткой, чтобы защитить ее смысл от случайного взгляда непосвященных. Но именно эта недосказанность вызвала у Иосифа множество дурных предчувствий. Даже сейчас он видел перед собой эти слова:
«Поспеши. Время пришло. Никодим».
«Он сообщает, что время пришло. Но как же оно могло так быстро прийти? — мучительно размышлял Иосиф. — Еще совсем не время!»
Отбросив рассуждения и сомнения, Иосиф разбудил спящую команду и приказал ввести в порт Яффы его флагманский корабль — прямо сейчас, в кромешном ночном мраке.
Его страстно пытались отговорить, несомненно полагая, что хозяин сошел с ума. А после причаливания в порту Иосиф продемонстрировал еще большее помешательство. Оставив команду охранять драгоценный груз — неслыханный поступок для владельца такой крупной торговой флотилии! — он нарушил римский комендантский час, пронесясь по улицам, заставил слуг подняться и запрячь лошадей и отправился один в ночную поездку. Синедрион, иудейский совет старейшин, собирается на рассвете. И он должен успеть на это собрание.
Проезжая по опасным пустынным дорогам в ночном безмолвии, нарушаемом лишь стуком копыт по камням, горячим дыханием взмыленных лошадей да стрекотом цикад в близлежащих рощицах, Иосиф вновь углубился в тревожные размышления, все назойливее звучавшие в его пытливом уме:
«Что же сделал Учитель?»
Когда Иосиф Аримафейский въехал в город, первые рассветные лучи окрасили розовым светом небо над Масличной горой, подчеркнув силуэты сплетенных крон древних оливковых деревьев. Колотя кулаками по двери, Иосиф поднял с постели конюха и поручил ему накормить и почистить лошадей. Затем он быстрым шагом направился к каменной лестнице и, перескакивая через две ступени, поднялся по ней в верхний город.
Во влажных предрассветных сумерках он заметил, как трепещет листва акаций на раннем утреннем ветерке. Каждую весну Иерусалим утопал в золотистом море их хрупких, отягощенных буйным цветом ветвей. Поднимаясь над нишами и арочными сводами, акации, казалось, заполняли малейшие пустоты извилистых городских улиц. Вот и сейчас Иосиф прошел по кривой улочке и, поднимаясь на холм, вдохнул их густой аромат, словно благовонный ладан из курильницы, проникающий во все темные уголки спящего города и кружащийся над водоемами у подножия горы Сион. Акация, священное для иудеев дерево.
— «И пусть они соделают мне святилище, чтобы Я мог жить среди них», — вслух процитировал Иосиф.
Неожиданно перед ним выросла высокая царственная фигура Никодима, и Иосиф понял, что уже дошел до знакомых ворот парка, окружавшего дворец Никодима. Слуга бросился запирать за ним ворота, а Никодим, густые волосы которого рассыпались по широким плечам, раскрыл объятия своему другу. Иосиф также сердечно обнял его.
— Еще ребенком, когда я жил в Аримафее, — заметил Иосиф, поглядывая на море золотистых ветвей, — берега нашей реки сплошь покрывали ситтимовые деревья — римляне называют их акацией за острые шипы. Именно из этого дерева Яхве завещал нам построить первую скинию, ограды и жертвенник, святое святых, даже сам священный ковчег. Кельты и греки тоже почитают его как священное. У них такое дерево называется «золотая ветвь».
— Друг мой, ты провел слишком много времени среди язычников, — сказал Никодим, неодобрительно покачав головой. — Даже твой внешний вид сейчас является едва ли не преступлением в глазах Господа.
Иосиф уныло подумал, что с этим трудно не согласиться. Мускулистый и загорелый, в короткой тунике и сандалиях с переплетенными ремешками, с бритым лицом, кожа которого огрубела от палящего солнца и морского ветра, с волосами, заплетенными на скандинавский манер, он выглядел скорее гиперборейским кельтом, чем тем, кем он был в действительности: знатным, почтенным иудейским купцом и, так же как и Никодим, избранным членом «совета семидесяти» (так иногда называли синедрион).
— Ты поощрял Учителя, когда он был еще мальчиком, следовать этим заморским обычаям, что только сбивают с пути истинного, — попенял ему Никодим, когда они начали спускаться с холма. — И все-таки последние несколько недель я молился, чтобы ты прибыл до того, как станет слишком поздно. Возможно, только тебе под силу исправить ужасную ситуацию, сложившуюся за год твоего отсутствия.
Действительно, Иосиф воспитывал юного Учителя как своего собственного ребенка с тех самых пор, как умер отец мальчика — плотник, также звавшийся Иосифом. Он брал мальчика в дальние путешествия, приобщая к древней мудрости разных цивилизаций. Несмотря на отеческую роль, Иосиф из Аримафеи, ныне достигший сорокалетия и призванный заседать в синедрионе, был всего лишь на семь лет старше своего названого сына, которого невольно считал Учителем. Не простым равви, то есть своим учителем или наставником, но великим духовным лидером. Однако замечание Никодима оставалось пока неясным.
— А что именно нужно исправлять? Получив твою записку, я приехал сюда без промедления, — заверил его Иосиф, не упоминая об опасностях, которым подверг свое состояние и жизнь. — Но я предполагал, что у вас здесь какой-то политический кризис, чрезвычайная ситуация, непредвиденные обстоятельства, изменившие наши планы…
Никодим остановился и внимательно глянул на Иосифа темными глазами, проникающими, казалось, в самую глубину души, — хотя сегодня они покраснели то ли от бессонной ночи, то ли от слез. Иосиф вдруг заметил, как сильно постарел его друг за этот короткий год его отсутствия. Положив руку на плечо Никодима, он терпеливо дожидался ответа, чувствуя, как его опять пробирает легкая дрожь, несмотря на то что утро было теплым и лавандовый оттенок предрассветного неба уже стал персиковым, поскольку солнце приблизилось к горизонту. Он сомневался, хочется ли ему услышать дальнейшие объяснения.
— Да нет у нас никакого политического кризиса, — сказал Никодим, — по крайней мере, пока нет. Однако произошло кое-что, возможно, значительно более страшное. Думаю, это можно назвать кризисом веры. И он сам создает этот кризис, понимаешь? Он так изменился, что ты едва узнаешь его. Даже его родная мать не понимает этого. Как и дюжина его ближайших учеников, которых он называет «магическим кругом».
— Значит, он изменился? Но как именно изменился? —спросил Иосиф.
Пока Никодим подыскивал слова, Иосиф смотрел на раскинувшийся внизу город, где успокаивающе шелестели акации, пошевеливая под ветерком пальцами своих узких листьев. И он вознес к небесам молитву о ниспослании ему веры, особой веры, чтобы укрепить его дух перед грядущими событиями. И как только у него появился проблеск надежды, солнце взорвалось над кромкой Елеонской горы ослепительным сиянием, рассыпав сверкающие лучи по фасадам вилл и дворцов, что поднимались по склонам горы Сион, и проникнув даже в извилистую путаницу улочек нижнего города. В отдалении виднелись величественные стены храма Соломона, а ниже находились палаты из тесаного камня, куда вскоре соберутся законники и книжники синедриона.
Храм был задуман отцом царя Соломона, Давидом, первым поистине великим царем Израильским. Перестроенный и восстановленный после одной из войн, украшенный сокровищами многих великих царей, он являлся душой иудейского народа. Возвышаясь над множеством внутренних дворов, его беломраморные колонны блестели в утреннем свете, словно лес призрачных деревьев, и сам храм сиял над долиной, как солнце. Блестящая кровля из великолепной золотой черепицы — дар Ирода Великого — и сейчас, на рассвете, резала глаза, а днем отраженные лучи были просто ослепительны в своем блеске.
Это сияние заполнило и успокоило душу Иосифа, хотя он слышал приглушенный голос Никодима:
— Дорогой Иосиф, я смог придумать лишь одно объяснение. Я думаю… все мы боимся… в общем, похоже, Учитель стал совершенно безумным.
В палатах из тесаного камня было всегда прохладно и сыро. Вода сочилась из стен, подпитывая растущие здесь переливчатые лишайники. Вырубленный в самом теле храмовой горы, этот зал с яйцевидным сводом располагался ниже двора священников и главного престола, где в давние времена правил суд Давид. Сюда вела винтовая лестница из тридцати трех ступеней, высеченных в древнем камне. Иосиф всегда воспринимал спуск в этот зал как своеобразный священный ритуал. В летние дни его сырая прохлада приносила облегчение. Но сегодня она лишь усугубила то дурное предчувствие, что прочно поселилось в душе Иосифа после разговора с Никодимом.
Хотя синедрион иногда называли «советом семидесяти», он состоял из семидесяти одного члена, считая главного первосвященника, — именно столько человек числилось в совете старейшин со времен Моисея.
Первым сошел по ступеням дородный первосвященник Иосиф Каиафа, облаченный в пурпурную ризу и желтый хитон. Его скипетр увенчивала большая золотая шишка, символизирующая жизнь, богатство и возрождение народа. Как все предшествующие первосвященники, Каиафа считался законным председателем синедриона по причине его высокого положения, а также и правового статуса, ибо закон и Тора едины.
С древнейших времен первосвященники избирались из саддукеев — сынов Садока, основателя этого рода и первосвященника царя Соломона. Но после покорения римлянами новый первосвященник, ставленник Ирода Великого, первым делом приказал казнить отпрысков многих благородных родов, заменив их в синедрионе своими назначенцами. Такая внутренняя зачистка значительно укрепила позиции фарисеев — наиболее либерального и открытого течения, включавшего в себя учителей закона и книжников, к которым принадлежали и Никодим с Иосифом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Пилат не питал особых иллюзий по поводу своего собственного положения. Несмотря на то что он был вполне достоин занимаемой должности и несмотря на удаленность провинции Иудея от Рима, на нем лежало клеймо ставленника его казненного благодетеля, а кроме того, между ними имелись и другие связи. К примеру, действия Пилата по отношению к иудеям могли рассматриваться как продолжение политики Сеяна: тот начал свою карьеру с проведения своеобразной чистки среди римских иудеев, закончившейся их полным изгнанием из Рима по распоряжению Сеяна, недавно аннулированному императорским указом. Тиберий заявил, что он никогда не приветствовал политику нетерпимости к подданным империи и что во всех притеснениях виноват Сеян с его кознями. Вот тогда-то у Пилата и возникли серьезнейшие основания для тревоги. Последние семь лет Пилат частенько притеснял ненавидимую им иудейскую чернь.
По причине, неясной Понтию Пилату, иудеи, в отличие от прочих подчиненных народов, оставались совершенно свободными от римского права — от службы в римской армии и почти от всех форм налогов, включая те, что платили самаритяне и даже свободные римские граждане в провинциях. По законам, установленным римским сенатом, свободный римлянин мог быть казнен только за то, что посмел вторгнуться дальше двора язычников на храмовый холм иудеев.
А когда Пилату понадобилось собрать дополнительные средства на завершение строительства акведука, чтобы вдохнуть новую жизнь в удаленные от центра районы, что сделали эти мерзкие иудеи? Они отказались платить налог на акведук, заявив, что римляне сами должны обеспечивать жизнь завоеванных и порабощенных ими людей. (Порабощенных! Ну не смешно ли? Как быстро они забыли о своем пребывании в Египте и Вавилоне!) Поэтому ему пришлось «позаимствовать» требуемые на завершение акведука средства из храмовой сокровищницы, и на этом их причитания закончились. Конечно, иудеи продолжали строчить жалобы в Рим, но там у него имелись влиятельные сторонники. Разумеется, пока был жив Сеян.
И вот теперь на горизонте появилось нечто новенькое. Нечто такое, что могло спасти Понтия Пилата, направив в другое русло гнев Тиберия, чьи руки обычно бывали длинными и хватка железной, когда дело касалось репрессалий по отношению к подчиненным, лишившимся его благоволения.
Пилат встал и беспокойно прошелся по террасе.
Он получил доброе известие из своих авторитетных источников — гнезда шпионов и информаторов, жизненно необходимого для наместника в любой провинции. По их сообщениям, в окрестностях Иерусалима появился иудей, который странствовал по пустыням, заявляя, как уже частенько бывало, что он есть inunctus, то бишь помазанный. Такого человека греки называли «христос», что означало «покрытый елеем или священным миром», а иудеи называли «мессия», что означало, насколько понял Пилат, то же самое. Ему сообщили, что подобные явления издавна известны в истории иудейской веры: иудеи истово верили, что в какой-то момент явится человек, предназначенный избавить их из любого мыслимого рабства и превратить весь мир в некий всеобщий иудейский рай. В последнее время желание встретить такого царственного помазанника, казалось, достигло апогея, и Понтий Пилат надеялся, что судьба проявила благосклонность именно к нему. То есть он рассчитывал, что его спасут сами иудеи!
В сложившейся ситуации синедрион, иудейский совет старейшин, поддержал новоявленного спасителя, как и многочисленные ученики его из поселения ессеев, последователей того безумца, который несколько лет назад купал людей в воде. Поговаривали, что он подвергся преследованиям со стороны Ирода Антипы, иудейского четвертовластника в Галилее, чью жену Иродиаду он назвал блудницей, и что Антипа приказал обезглавить этого парня по просьбе своей падчерицы Саломеи. Неужели не будет конца вероломству этих людей? Антипа испугался нового миропомазанника; он поверил, что тот является перевоплощением обезглавленного им любителя воды, вернувшегося, чтобы отомстить четвертовластнику.
Но в этой игре был и третий участник, помещенный Пилатом даже на более важную позицию: римская марионетка, иудейский первосвященник Каиафа, обладавший большей политической силой в Иерусалиме, чем сам Пилат. Каиафа целиком посвятил свою деятельность избавлению от подстрекателей, стремившихся к развалу Римской империи и цивилизованного правления. Поэтому Каиафа и Антипа ненавидели и страшились этого иудея, а синедрион и тот купальщик поддерживали его. Тем лучше. Если этот парень заявится сюда, то Понтий Пилат предоставит самим иудеям разобраться с ним.
Пилат окинул взглядом равнину за западной стеной, где прямо сейчас садилось солнце. Он услышал, что прибывшие войска собираются во внутреннем дворе, как они делали перед каждым весенним праздником. Они помогут совладать с потоком паломников, устремляющихся в Иерусалим на празднование весеннего равноденствия, которое, как обычно, иудеи упорно приравнивают к особо почитаемому ими событию — в данном случае прохождению какого-то духа мимо их домов в Египте более тысячи лет назад.
До Пилата доносились выкрики строевого командира, отдающего приказы новым отрядам. Подметки кожаных военных сандалий гулко топали по мраморным плитам нижнего двора.
Наконец Пилат повернулся, чтобы взглянуть через балюстраду террасы на выстроившиеся внизу центурии. Солдаты, прищурившись, смотрели на него — прямо на заходящее солнце, полыхающее за его спиной огненным кругом, так что они могли видеть лишь смутные очертания его фигуры. Именно по этой причине он всегда выбирал для смотра такое время и место.
— Римские солдаты! — сказал Пилат. — Вы должны быть готовы к сложностям предстоящей недели, ибо в наш город прибудут толпы паломников. Вы должны быть готовы справиться с любыми событиями, которые могут быть расценены как чрезмерное бремя для империи. Ходят слухи, что подстрекатели будут стремиться превратить мирный праздник в хаос, попирающий закон и порядок. Римские воины! Грядущая неделя может стать временем, когда действия любого из вас окажутся способны изменить ход жизни империи или даже ход самой истории. Давайте же помнить, что наша первейшая обязанность — предотвращать любые действия против государства со стороны тех, кто желает по причине религиозного рвения или личной выгоды изменить судьбу Римской империи — изменить ход нашей с вами судьбы.
ВТОРНИК
Незадолго до рассвета Иосиф Аримафейский, усталый и измученный долгим плаванием, появился на окраине Иерусалима. В глубине сознания он все еще слышал звуки прошедшей ночи — плеск волн о борта его больших кораблей, шлепки весел по воде, шепот людей над безлунной морской гладью, — раздававшиеся в тот момент, когда незнакомая лодка приблизилась к его торговой флотилии, что стояла на якоре в гавани Яффы, ожидая рассвета, чтобы войти в порт.
Еще до того, как посланник Никодима назвался и взошел на борт, и до того, как сам Иосиф прочел доставленную записку, у него возникло ощущение неминуемой гибели. Записка была намеренно краткой, чтобы защитить ее смысл от случайного взгляда непосвященных. Но именно эта недосказанность вызвала у Иосифа множество дурных предчувствий. Даже сейчас он видел перед собой эти слова:
«Поспеши. Время пришло. Никодим».
«Он сообщает, что время пришло. Но как же оно могло так быстро прийти? — мучительно размышлял Иосиф. — Еще совсем не время!»
Отбросив рассуждения и сомнения, Иосиф разбудил спящую команду и приказал ввести в порт Яффы его флагманский корабль — прямо сейчас, в кромешном ночном мраке.
Его страстно пытались отговорить, несомненно полагая, что хозяин сошел с ума. А после причаливания в порту Иосиф продемонстрировал еще большее помешательство. Оставив команду охранять драгоценный груз — неслыханный поступок для владельца такой крупной торговой флотилии! — он нарушил римский комендантский час, пронесясь по улицам, заставил слуг подняться и запрячь лошадей и отправился один в ночную поездку. Синедрион, иудейский совет старейшин, собирается на рассвете. И он должен успеть на это собрание.
Проезжая по опасным пустынным дорогам в ночном безмолвии, нарушаемом лишь стуком копыт по камням, горячим дыханием взмыленных лошадей да стрекотом цикад в близлежащих рощицах, Иосиф вновь углубился в тревожные размышления, все назойливее звучавшие в его пытливом уме:
«Что же сделал Учитель?»
Когда Иосиф Аримафейский въехал в город, первые рассветные лучи окрасили розовым светом небо над Масличной горой, подчеркнув силуэты сплетенных крон древних оливковых деревьев. Колотя кулаками по двери, Иосиф поднял с постели конюха и поручил ему накормить и почистить лошадей. Затем он быстрым шагом направился к каменной лестнице и, перескакивая через две ступени, поднялся по ней в верхний город.
Во влажных предрассветных сумерках он заметил, как трепещет листва акаций на раннем утреннем ветерке. Каждую весну Иерусалим утопал в золотистом море их хрупких, отягощенных буйным цветом ветвей. Поднимаясь над нишами и арочными сводами, акации, казалось, заполняли малейшие пустоты извилистых городских улиц. Вот и сейчас Иосиф прошел по кривой улочке и, поднимаясь на холм, вдохнул их густой аромат, словно благовонный ладан из курильницы, проникающий во все темные уголки спящего города и кружащийся над водоемами у подножия горы Сион. Акация, священное для иудеев дерево.
— «И пусть они соделают мне святилище, чтобы Я мог жить среди них», — вслух процитировал Иосиф.
Неожиданно перед ним выросла высокая царственная фигура Никодима, и Иосиф понял, что уже дошел до знакомых ворот парка, окружавшего дворец Никодима. Слуга бросился запирать за ним ворота, а Никодим, густые волосы которого рассыпались по широким плечам, раскрыл объятия своему другу. Иосиф также сердечно обнял его.
— Еще ребенком, когда я жил в Аримафее, — заметил Иосиф, поглядывая на море золотистых ветвей, — берега нашей реки сплошь покрывали ситтимовые деревья — римляне называют их акацией за острые шипы. Именно из этого дерева Яхве завещал нам построить первую скинию, ограды и жертвенник, святое святых, даже сам священный ковчег. Кельты и греки тоже почитают его как священное. У них такое дерево называется «золотая ветвь».
— Друг мой, ты провел слишком много времени среди язычников, — сказал Никодим, неодобрительно покачав головой. — Даже твой внешний вид сейчас является едва ли не преступлением в глазах Господа.
Иосиф уныло подумал, что с этим трудно не согласиться. Мускулистый и загорелый, в короткой тунике и сандалиях с переплетенными ремешками, с бритым лицом, кожа которого огрубела от палящего солнца и морского ветра, с волосами, заплетенными на скандинавский манер, он выглядел скорее гиперборейским кельтом, чем тем, кем он был в действительности: знатным, почтенным иудейским купцом и, так же как и Никодим, избранным членом «совета семидесяти» (так иногда называли синедрион).
— Ты поощрял Учителя, когда он был еще мальчиком, следовать этим заморским обычаям, что только сбивают с пути истинного, — попенял ему Никодим, когда они начали спускаться с холма. — И все-таки последние несколько недель я молился, чтобы ты прибыл до того, как станет слишком поздно. Возможно, только тебе под силу исправить ужасную ситуацию, сложившуюся за год твоего отсутствия.
Действительно, Иосиф воспитывал юного Учителя как своего собственного ребенка с тех самых пор, как умер отец мальчика — плотник, также звавшийся Иосифом. Он брал мальчика в дальние путешествия, приобщая к древней мудрости разных цивилизаций. Несмотря на отеческую роль, Иосиф из Аримафеи, ныне достигший сорокалетия и призванный заседать в синедрионе, был всего лишь на семь лет старше своего названого сына, которого невольно считал Учителем. Не простым равви, то есть своим учителем или наставником, но великим духовным лидером. Однако замечание Никодима оставалось пока неясным.
— А что именно нужно исправлять? Получив твою записку, я приехал сюда без промедления, — заверил его Иосиф, не упоминая об опасностях, которым подверг свое состояние и жизнь. — Но я предполагал, что у вас здесь какой-то политический кризис, чрезвычайная ситуация, непредвиденные обстоятельства, изменившие наши планы…
Никодим остановился и внимательно глянул на Иосифа темными глазами, проникающими, казалось, в самую глубину души, — хотя сегодня они покраснели то ли от бессонной ночи, то ли от слез. Иосиф вдруг заметил, как сильно постарел его друг за этот короткий год его отсутствия. Положив руку на плечо Никодима, он терпеливо дожидался ответа, чувствуя, как его опять пробирает легкая дрожь, несмотря на то что утро было теплым и лавандовый оттенок предрассветного неба уже стал персиковым, поскольку солнце приблизилось к горизонту. Он сомневался, хочется ли ему услышать дальнейшие объяснения.
— Да нет у нас никакого политического кризиса, — сказал Никодим, — по крайней мере, пока нет. Однако произошло кое-что, возможно, значительно более страшное. Думаю, это можно назвать кризисом веры. И он сам создает этот кризис, понимаешь? Он так изменился, что ты едва узнаешь его. Даже его родная мать не понимает этого. Как и дюжина его ближайших учеников, которых он называет «магическим кругом».
— Значит, он изменился? Но как именно изменился? —спросил Иосиф.
Пока Никодим подыскивал слова, Иосиф смотрел на раскинувшийся внизу город, где успокаивающе шелестели акации, пошевеливая под ветерком пальцами своих узких листьев. И он вознес к небесам молитву о ниспослании ему веры, особой веры, чтобы укрепить его дух перед грядущими событиями. И как только у него появился проблеск надежды, солнце взорвалось над кромкой Елеонской горы ослепительным сиянием, рассыпав сверкающие лучи по фасадам вилл и дворцов, что поднимались по склонам горы Сион, и проникнув даже в извилистую путаницу улочек нижнего города. В отдалении виднелись величественные стены храма Соломона, а ниже находились палаты из тесаного камня, куда вскоре соберутся законники и книжники синедриона.
Храм был задуман отцом царя Соломона, Давидом, первым поистине великим царем Израильским. Перестроенный и восстановленный после одной из войн, украшенный сокровищами многих великих царей, он являлся душой иудейского народа. Возвышаясь над множеством внутренних дворов, его беломраморные колонны блестели в утреннем свете, словно лес призрачных деревьев, и сам храм сиял над долиной, как солнце. Блестящая кровля из великолепной золотой черепицы — дар Ирода Великого — и сейчас, на рассвете, резала глаза, а днем отраженные лучи были просто ослепительны в своем блеске.
Это сияние заполнило и успокоило душу Иосифа, хотя он слышал приглушенный голос Никодима:
— Дорогой Иосиф, я смог придумать лишь одно объяснение. Я думаю… все мы боимся… в общем, похоже, Учитель стал совершенно безумным.
В палатах из тесаного камня было всегда прохладно и сыро. Вода сочилась из стен, подпитывая растущие здесь переливчатые лишайники. Вырубленный в самом теле храмовой горы, этот зал с яйцевидным сводом располагался ниже двора священников и главного престола, где в давние времена правил суд Давид. Сюда вела винтовая лестница из тридцати трех ступеней, высеченных в древнем камне. Иосиф всегда воспринимал спуск в этот зал как своеобразный священный ритуал. В летние дни его сырая прохлада приносила облегчение. Но сегодня она лишь усугубила то дурное предчувствие, что прочно поселилось в душе Иосифа после разговора с Никодимом.
Хотя синедрион иногда называли «советом семидесяти», он состоял из семидесяти одного члена, считая главного первосвященника, — именно столько человек числилось в совете старейшин со времен Моисея.
Первым сошел по ступеням дородный первосвященник Иосиф Каиафа, облаченный в пурпурную ризу и желтый хитон. Его скипетр увенчивала большая золотая шишка, символизирующая жизнь, богатство и возрождение народа. Как все предшествующие первосвященники, Каиафа считался законным председателем синедриона по причине его высокого положения, а также и правового статуса, ибо закон и Тора едины.
С древнейших времен первосвященники избирались из саддукеев — сынов Садока, основателя этого рода и первосвященника царя Соломона. Но после покорения римлянами новый первосвященник, ставленник Ирода Великого, первым делом приказал казнить отпрысков многих благородных родов, заменив их в синедрионе своими назначенцами. Такая внутренняя зачистка значительно укрепила позиции фарисеев — наиболее либерального и открытого течения, включавшего в себя учителей закона и книжников, к которым принадлежали и Никодим с Иосифом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71