А ведь письма идут так долго.
Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит. На яхте точно нет человека, который знает историю этой книги. Она попала на борт случайно.
Я знаю всех, о ком она пишет, кроме Сакена и его преданной девушки. Ну уж это не они, конечно.
Я не люблю Ирину, но чтобы она сто лет назад участвовала в таком? Да никогда. Просто Ирина сейчас много пьет, потом пытается вылезти из этого, немного замарав окружающих и показав им, что она, может быть, не только не хуже их, а и получше, поумней.
Помню, когда мне было за тридцать, в театре, где Ирина работала литсотрудником, ставили мою пьесу. Мы быстро сошлись с ней, тем более что она была подругой Али Сорокиной, с которой я тогда еще не дружила, но очень хотела дружить.
И вот Ирина впарила мне, что один довольно молодой красавец-актер влюблен в меня. Не прошло и пяти минут, как я почувствовала взаимное влечение. А потом написала ему письмо и получила в ответ такое…
Или, например, Ирина звонила кому-то ночью, спутала телефон и попала на близкую одинокую (при муже и детях) приятельницу. Естественно, узнав голос, она повесила трубку. А эта приятельница наутро рассказала Ирине, что звонил Он и дышал в трубку. Ирина стала делать это при каждом удобном случае, а по пьянке рассказала о том, как водит за нос несчастную женщину почти всему свету.
Но Аля Сорокина – это святое. Они знакомы очень давно, и Ирина не могла даже завидовать Але. В культовом, как теперь говорят, кинофильме снялась Ирина и замуж на Никиту вышла Ирина.
Нет, принести зла Але Ирина не могла. Об остальных просто смешно говорить.
Я не писала (это никому не нужно), не думала о том, что написать, а потому голова моя была набита пилением опилок, перетряхиванием прошлого и безрадостного настоящего. Я теряла веру в себя, а тут мне было предложено сразу две задачи: Аля и незнакомый мне мальчик Кирюша, с которым не может справиться очень умная, деловая, совсем не зажравшаяся молодая женщина. Нельзя, занимаясь ребенком, думать об Але. И наоборот. Это совсем не то, что стирать, мыть полы и одновременно продумывать самые сложные ходы повести или романа.
Что там с Алей?
Что за человек Кирюша?
Я все-таки обязана думать и о том, и о другом.
Странные отношения сложились у меня в доме Виктора почти с самого начала.
Как все должно было выглядеть по правилам?
Их трое – семья. И я – одна. Однако получилось не так.
Я уж сто раз говорила, что Виктор, когда был дома и не занят, ходил за мной хвостом и говорил о литературе на уровне менее чем среднего начинающего в каком-нибудь затхлом литобъединении. (Яна, как уже я говорила, прекрасно понимала страсть мужа с литературе и потому не злилась на меня. О ревности я не говорю – это было бы с моей стороны манией величия).
Но и Яна… Мне кажется, она стала пренебрегать какими-то фитнес-клубами, светскими тусовками и прочим, лишь бы, пока Кирюша в школе, поговорить со мной. Ее патологически интересовала моя жизнь и мои мнения, мои подруги и их взрослые дочери. Ну кто из наших детей стал бы с раскрытым ртом выслушивать мои любовные истории?
Раньше их выслушивала от меня только одна старуха Браунинг, чтоб дать совет и вспомнить молодость. Мои подруги умели только рассказывать, слушать не хотели, не считая меня любовной единицей.
Разве что Аля… Но она была целомудренна и никогда не говорила много, только важное и ни в коем случае не интимное. Сама я тоже по природе своей не такая оторва, как считали многие, и в разговорах с Алей щадила ее и свою стыдливость.
Это не ханжество. Я считаю, что в интимной жизни, в постели, например, мужчина и женщина могут делать все, что угодно, но говорить об этом – безнравственно. Каждая пара своим умом. доходит до того, что им нужно для постельных радостей, но брать чужие рецепты и использовать знание чужих результатов – путь к импотенции.
Человек устроен так, что ему все мало и мало.
А если он начинает с чужого «достаточно», то ему это уже не достаточно. И вот он уже поигрывает в постели ножичком, кандалами, плеткой и прочим.
Да еще рассказывает об этом с экрана телевизора, например. А следующему нужно уже зарезать понравившуюся ему даму, чтоб получить то, чего он не может добиться иначе.
Не хватает нам озоновых дыр, кладбищ ядерных отходов, а тут еще и плоть человека дряхлеет от вседозволенности. Мы вымрем, как Содом и Гоморра, вот и все.
Яна никогда не расспрашивала меня о сексе, но о любви... хоть часами. И я почему-то чувствовала, что она чуть ли не завидует мне, прошедшей любовный путь и безропотно ставшей бабушкой.
И третья пара. Я и Кирюша. Он любил Виктора, с восторгом смотрел на красавицу-мать, но отношения у него были только со мной. Когда он приходил из школы и до того как ложился спать, я была нужна ему поминутно. И вопросы он иногда задавал странные и странные вещи рассказывая мне о себе, которых, по-моему, не говорил ни отцу, ни матери.
Так что все мое время было расписано. Яна быстро сообразила это. Увеличила оплату, поставила в моей квартире телефон с автоответчиком, чтобы сообщать всем, кто ко мне звонит, мой новый номер.
А ведь я ни о чем не просила, ни на что не сетовала.
А ведь когда-то я была хозяйкой себе и своей жизни. И вот – слуга. И нечего тут распускать нюни.
Хорошо еще, что меня пригласили не в поломойки.
Не потому, что я брезгую этим трудом, а потому, что всегда плохо мыла полы, посуду, стирала. Зато повариху она уволила (прежде найдя ей работу в приличном кафе), и мы с ней на пару изощрялись в приготовлении шикарных обедов. Мои супы и салаты, мясо и овощи, Янины торты и рыба.
Виктор говорил, что никогда так вкусно не ел, и удивлялся, что денег почему-то уходит меньше.
Я уже говорила, что из-за ночных бдений (надо же продолжать свое дело) мне было очень трудно вставать по утрам. А Яне – легко. Она была типичным жаворонком. И в школу Кирюшу возила сама.
Однажды я случайно проснулась рано, мои только что уехали в школу, а Виктор был в Москве.
Меня разбудили все телефонные звонки разом (телефоны были везде). Конечно, я могла снять трубку в своей комнате, но на кухне был определитель абонента и автоответчик. Вряд ли звонят мне, но вдруг?
В любом случае надо было перекрыть этот перезвон, и я, накинув халат, поползла на кухню.
Звонили мне. Табло высветило номер Андрюхи Гусарова, моего самого старого дружка и коллегу.
Теперь у него все было хорошо, тюрьма, в которой он по малолетке прокантовался ни за что, ни про что лет семь, была забойной темой. Его издавали, показывали по телевизору и прочее. Другое дело, что он почти не выходил из дома – шоферский радикулит, тромбофлебит и прочее. А если учесть, что он на полтора десятка лет старше меня, я молилась только, чтобы он вообще не умер в одночасье. Ведь стольких мужчин гораздо моложе его, уже пришлось похоронить.
– Ну как ты там, Александр Сергеич? – спросил он.
– А ты как, Александр Сергеич?
(Я была как бы Пушкин, а он как бы Грибоедов. Он стал носить модные очки, похожие на пенсне).
– Да ладно, говори, пока у меня никого нет дома, а то внуки не дадут.
– У меня тоже никого.
– Тебя не обижают?
– Боюсь, что меня вообще пригласили на роль капитана этого маленького кораблика.
– Хвастунья.
– Но я не об этом. Я получила письмо от Саши Сорокиной…
– Блок уплыл куда-то, что ли?
Аля (Сан Санна) была у нас Блоком.
– Не в том дело. А вот слушай…
И я стала рассказывать ему о том, что случилось с Алей, сбегала в свою комнату за ее письмом, прочитала характеристики участников, которых он почти всех знал.
– Темней таких дел не бывает… – мрачно сказал Андрюха. – Когда все свои... нет, не знаю. У меня, когда я был у хозяина, были ребята, которые раскалывали такие вещи. Находили воров, стукачей. Но я совершенно лишен нюха. Не назначать же преступницей эту Сакенову промокашку только потому, что она со стороны.
– Возраст не тот.
– Не возраст, а положение. Она не могла завидовать Сашке. А это с ней проделал завистник.
– Только не скажи этого ей.
– Почему.
– Она никогда не произносила фразы, что ей кто-то завидует;
– Но почему? Ей очень завидовали. До зубовного скрежета.
– Она настолько не понимает самого понятия зависть, что считает, если человек говорит, что ему завидуют, то он сам завистник. И ей самой лучше знать, стоит ли ей завидовать.
– А ведь это точно, – согласился Андрюха.
– Ты, кстати, тоже никогда не говорил, что тебе завидуют. А это было. Помнишь анонимные доносики в секретариат насчет твоей тюрьмы-сумы и прочего?
– Разве это из зависти? Это из подлости. Не так я был тогда знаменит, чтобы писать на меня доносы из зависти.
– А сейчас? Открывают глаза начальству, что ты сидел не за политику. Сейчас-то зачем?
– Смерти моей хотят, сволочи. Я своей психованностью нажил много врагов. Кстати, ты тоже никогда не заикалась, что тебе завидуют, хоть взлетела в литературу в девятнадцать лет.
– Ладно. С нами все ясно. А вот что мне думать по поводу книги, которую Саша нашла на яхте?
– Думай. И я буду думать. Звони.
– Пока.
Я повесила трубку и увидела в дверях кухни Яну. Она медленно краснела под моим взглядом.
– Простите, простите… Но я вошла и услышала ваш разговор. Ругайте меня, но я не жалею, что подслушала вас. Потому что… Потому что я теперь знаю, что именно вас угнетает. Я видела, что вы о чем-то все время думаете, но не могла спросить прямо…
Я подошла к ней, обняла ее и сказала:
– Спрашивай. Может, вдвоем мы что-нибудь поймем.
На большом столе, кроме письма, прочитанного Яной, лежали фотографии. Сфотографировано было все: «Час» – прежде всего, а затем портреты почти всех участников событий. Разумеется, кроме Асеньки.
– Это сама Сорокина? – с детским благоговением спрашивала Яна, разглядывая портрет Али.
– Ну а что тут такого?
– Я обожаю ее. В отрочестве я хотела все про нее знать, подражала ее прическе, манере говорить… Ну а потом…
– Что – потом?
– Потом отрочество кончилось, – обрезала Яна.
Помолчали.
– Но почему у нее такое траченое лицо?
– Что ты имеешь в виду?
– Она несчастлива. Вот этот козел – ее муж?
– Он вообще-то не козел. Он подобрал ее на Мытнинской, в «Запорожце». Она не знала, как выехать на Суворовский. Сидела и рыдала, представляешь?
– Но это же рядом!
– В том-то и дело. У нее умер А. М. Он был всем: мужем, отцом, заступником, учителем и ценителем. Он заставил ее уйти из театра, где ей не давали ролей, потому что она, видите ли, бросила в психушке мужа, отца Варьки. Они не хотели ничего знать о том, что в безумии он пытается ее убить хоть табуреткой или задушить чулком. Да и вышла она за этого чертова Шевченко по принуждению.
– Как... по принуждению?
– Ну он стал ее домогаться. Преследовал. Топиться бегал через двор и прочее.
– Она дала ему повод?
– С какой стати, если она до потери пульса любила Никиту? Они и в театральном училище учились вместе.
– Она такая роковая женщина?
– Она хорошая актриса, а потому ей не надо было играть в жизни, особенно в «роковую женщину». Для этого в ней слишком много чувства юмора и мало самодовольства. Потому-то А. М, и нашел, что она может читать не только чужое, но и свое. Она была ужасно модной, ее приглашали в такие места, что и сказать страшно. Всякие правительственные сабантуи и прочее… Даже гэбисты жаловались ей на свою ужасную жизнь.
– Но это было потом. А вы начали с того, как ее насильно женили?
– Ты знаешь, что такое Театральный институт?
– Нет.
– Ну, предположим, кто-то слишком выделяется талантом. Это многих раздражает. И еще Мастер у них был... неадекватный.
– «Голубой», что ли?
– Так говорили, но мы свечу не держали. Но он делал одну вещь… Заставлял всех вести как бы творческие дневники. А потом читал это. В ты можешь себе представить, что могут написать юнцы с амбициями? Какое там творчество! Сплошной псевдеж, а главное – сплетни. И вот когда Шевченко влюбился в Алю, кто-то неизвестный бросил клич: или она выходит за сироту-страдальца замуж, или они отказываются с ней работать. Она недостойна учиться на их курсе. Провели голосование, и только трое были против этого бреда.
– И она из-за института пошла на такой брак?
– Ты не знаешь Алю. Она внушила себе, что виновата перед Шевченко, что бросит она институт или нет, но его так называемая любовь не пройдет и он сделает с собой что-нибудь. И она убедила себя, что должна выйти за него замуж. И даже постараться полюбить.
– Какой бред!
– Ну а что если я расскажу тебе о молодом, уже другом Мастере, который ставил пьесу о наркоманах, а потому достал наркотик и дал его своим студентам на пробу? Чтоб спектакль был достовернее?
– Ужас какой-то говорите, Евгения Ивановна.
– Дальше будет страшней. Она вышла замуж за.
Шевченко. Никита и Ирка (это после ее успеха в кино, совершенно невероятного) ушли с курса. Ирка – на театроведческий, Никита – в медицинский.
А что касается Шевченко, что касается навязанного мужа, то уже через несколько месяцев стало ясно, что он ее вовсе не любит. Ну будто кто-то зомбировал ее на какой-то отрезок времени, а потом отпустил его душу. Она билась над ним, делала из него человека, не бросала. Даже втащила на своем хвосте в лучший театр.
– А театр оказался не лучше курса?
– Ну там полно взрослых интриганов и, наоборот, простаков, которые им верят. Правда, главреж там был лучший, а потому защищал ее, давал роли, но…
– Что – но? Все же прекрасно.
– Нет, Яночка, ничего тут прекрасного нет. Актер в театре не волен над собой. Ромео объясняется в любви Джульетте, а когда начинается ее текст, говорит ей шепотом такое… Он, видите ли, хотел, чтобы Джульеттой была его жена.
– Какую же надо иметь выдержку!
– А вот такую. Дома безумец, готовый на убийство, в театре безумцы, только и мечтающие изгнать тебя. Ну с Шевченко ее, положим, развели, потому что, оказывается, он был опасным хроником и сам знал об этом. Кстати, недавно он повесился и отнюдь не из-за несчастной любви.
– Сумасшедшим – и знал, что он сумасшедший?
– А ты что, думаешь, что все сумасшедшие дураки? Да по хитрости и коварству они так обойдут нормального, даже умного человека, что никому и в голову не придет считать их дураками. И вот она осталась в театре. Даже лучшие актеры (тут, я думаю, не подлость, а чья-то интригантская заводка) не подали ей руки.
– А Никита?
– С Никитой стряслась беда. Он женился на Ирине.
– Но почему?
– Так вышло. Запил, она явилась помочь-утешить, в итоге постель и беременность. Да еще Ирина на каждом шагу рассказывала всем, как он ее любит.
– Александра Александровна перестала общаться с ней?
– Почему? За что?
– За что? И вы не понимаете, за что?
– Нет, ну вышла ты замуж, а он, как честный человек, женился на беременной от него женщине.
– И она родила? – усмехнулась Яна.
– Тогда случился выкидыш, но после родила Ваньку.
– И вы вместе со своей Сорокиной ничего не поняли?
– Поняли. Никита был красавец и умница.
Я вообще не: знаю настолько хорошего, порядочного, но не банального человека. Он был удивительный. Я бы сама не отказалась, что ж тут злиться!
Яна долго разглядывала портрет Ирины.
– Что-то я не помню ее фильмов.
– Он был один. Это фильм нашего поколения.
– Как он называется?
Я сказала название.
– Я найду этот фильм, и мы его посмотрим.
А теперь слушайте, если хотите.
– Хочу.
– Я человек чужой, и мне судить проще. Сдается мне, что женитьбу Сорокиной, этот безумный кошмар на курсе подстроила ваша Ирина.
– Она не моя.
– Вы не любите, ее, – сказала Яна без знака вопроса.
Я промолчала. Мне не за что было любить Ирину, но это скорее из эгоизма. Она меня напрягала, а ее шуточки выводили из себя. Я вздохнула с облегчением, когда порвала нашу связь.
– Начнем с того, что эта Ирина красивее Сан Санны, так?
– У нее слишком злые глаза. А фигура у Али всегда была лучше.
– Но Ирина снималась в «культовом», как теперь говорят, кино?
– Да. И что?
– А вы знаете, что многие звезды, не наши, но американские, французские, итальянские не могли сыграть в спектакле? То есть в кино берется типаж и его фотографируют в, разных позах. А вот театр – совсем другое.
Удивительная тонкость! Я-то знала это всегда, потому что много дел имела с театром и кино, даже сама как-то сыграла в кино. Но откуда знает это Яна? Наверное, прочла. Вон сколько у ее журналов. С книгой я ее почти не видела, а вот журналы она читает.
– И что из этого следует?
– А следует то, что Ирина отфотографировалась в своем типаже, попала в театральный автоматом, но…
Я поняла это «но»…
– И ты, Яночка, считаешь, что она правильно сделала, что ушла с актерского курса?
– Да. И это говорит о ее большом уме, кстати.
Если уж человек кое-что знает о себе, то о других он, конечно, знает больше.
И тут она была права. Знать себя – высший пилотаж.
– И тогда получается, что она завидовала Сорокиной. Это была адская зависть. И талант, а не просто позирование, и любовь этою вашего Никиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит. На яхте точно нет человека, который знает историю этой книги. Она попала на борт случайно.
Я знаю всех, о ком она пишет, кроме Сакена и его преданной девушки. Ну уж это не они, конечно.
Я не люблю Ирину, но чтобы она сто лет назад участвовала в таком? Да никогда. Просто Ирина сейчас много пьет, потом пытается вылезти из этого, немного замарав окружающих и показав им, что она, может быть, не только не хуже их, а и получше, поумней.
Помню, когда мне было за тридцать, в театре, где Ирина работала литсотрудником, ставили мою пьесу. Мы быстро сошлись с ней, тем более что она была подругой Али Сорокиной, с которой я тогда еще не дружила, но очень хотела дружить.
И вот Ирина впарила мне, что один довольно молодой красавец-актер влюблен в меня. Не прошло и пяти минут, как я почувствовала взаимное влечение. А потом написала ему письмо и получила в ответ такое…
Или, например, Ирина звонила кому-то ночью, спутала телефон и попала на близкую одинокую (при муже и детях) приятельницу. Естественно, узнав голос, она повесила трубку. А эта приятельница наутро рассказала Ирине, что звонил Он и дышал в трубку. Ирина стала делать это при каждом удобном случае, а по пьянке рассказала о том, как водит за нос несчастную женщину почти всему свету.
Но Аля Сорокина – это святое. Они знакомы очень давно, и Ирина не могла даже завидовать Але. В культовом, как теперь говорят, кинофильме снялась Ирина и замуж на Никиту вышла Ирина.
Нет, принести зла Але Ирина не могла. Об остальных просто смешно говорить.
Я не писала (это никому не нужно), не думала о том, что написать, а потому голова моя была набита пилением опилок, перетряхиванием прошлого и безрадостного настоящего. Я теряла веру в себя, а тут мне было предложено сразу две задачи: Аля и незнакомый мне мальчик Кирюша, с которым не может справиться очень умная, деловая, совсем не зажравшаяся молодая женщина. Нельзя, занимаясь ребенком, думать об Але. И наоборот. Это совсем не то, что стирать, мыть полы и одновременно продумывать самые сложные ходы повести или романа.
Что там с Алей?
Что за человек Кирюша?
Я все-таки обязана думать и о том, и о другом.
Странные отношения сложились у меня в доме Виктора почти с самого начала.
Как все должно было выглядеть по правилам?
Их трое – семья. И я – одна. Однако получилось не так.
Я уж сто раз говорила, что Виктор, когда был дома и не занят, ходил за мной хвостом и говорил о литературе на уровне менее чем среднего начинающего в каком-нибудь затхлом литобъединении. (Яна, как уже я говорила, прекрасно понимала страсть мужа с литературе и потому не злилась на меня. О ревности я не говорю – это было бы с моей стороны манией величия).
Но и Яна… Мне кажется, она стала пренебрегать какими-то фитнес-клубами, светскими тусовками и прочим, лишь бы, пока Кирюша в школе, поговорить со мной. Ее патологически интересовала моя жизнь и мои мнения, мои подруги и их взрослые дочери. Ну кто из наших детей стал бы с раскрытым ртом выслушивать мои любовные истории?
Раньше их выслушивала от меня только одна старуха Браунинг, чтоб дать совет и вспомнить молодость. Мои подруги умели только рассказывать, слушать не хотели, не считая меня любовной единицей.
Разве что Аля… Но она была целомудренна и никогда не говорила много, только важное и ни в коем случае не интимное. Сама я тоже по природе своей не такая оторва, как считали многие, и в разговорах с Алей щадила ее и свою стыдливость.
Это не ханжество. Я считаю, что в интимной жизни, в постели, например, мужчина и женщина могут делать все, что угодно, но говорить об этом – безнравственно. Каждая пара своим умом. доходит до того, что им нужно для постельных радостей, но брать чужие рецепты и использовать знание чужих результатов – путь к импотенции.
Человек устроен так, что ему все мало и мало.
А если он начинает с чужого «достаточно», то ему это уже не достаточно. И вот он уже поигрывает в постели ножичком, кандалами, плеткой и прочим.
Да еще рассказывает об этом с экрана телевизора, например. А следующему нужно уже зарезать понравившуюся ему даму, чтоб получить то, чего он не может добиться иначе.
Не хватает нам озоновых дыр, кладбищ ядерных отходов, а тут еще и плоть человека дряхлеет от вседозволенности. Мы вымрем, как Содом и Гоморра, вот и все.
Яна никогда не расспрашивала меня о сексе, но о любви... хоть часами. И я почему-то чувствовала, что она чуть ли не завидует мне, прошедшей любовный путь и безропотно ставшей бабушкой.
И третья пара. Я и Кирюша. Он любил Виктора, с восторгом смотрел на красавицу-мать, но отношения у него были только со мной. Когда он приходил из школы и до того как ложился спать, я была нужна ему поминутно. И вопросы он иногда задавал странные и странные вещи рассказывая мне о себе, которых, по-моему, не говорил ни отцу, ни матери.
Так что все мое время было расписано. Яна быстро сообразила это. Увеличила оплату, поставила в моей квартире телефон с автоответчиком, чтобы сообщать всем, кто ко мне звонит, мой новый номер.
А ведь я ни о чем не просила, ни на что не сетовала.
А ведь когда-то я была хозяйкой себе и своей жизни. И вот – слуга. И нечего тут распускать нюни.
Хорошо еще, что меня пригласили не в поломойки.
Не потому, что я брезгую этим трудом, а потому, что всегда плохо мыла полы, посуду, стирала. Зато повариху она уволила (прежде найдя ей работу в приличном кафе), и мы с ней на пару изощрялись в приготовлении шикарных обедов. Мои супы и салаты, мясо и овощи, Янины торты и рыба.
Виктор говорил, что никогда так вкусно не ел, и удивлялся, что денег почему-то уходит меньше.
Я уже говорила, что из-за ночных бдений (надо же продолжать свое дело) мне было очень трудно вставать по утрам. А Яне – легко. Она была типичным жаворонком. И в школу Кирюшу возила сама.
Однажды я случайно проснулась рано, мои только что уехали в школу, а Виктор был в Москве.
Меня разбудили все телефонные звонки разом (телефоны были везде). Конечно, я могла снять трубку в своей комнате, но на кухне был определитель абонента и автоответчик. Вряд ли звонят мне, но вдруг?
В любом случае надо было перекрыть этот перезвон, и я, накинув халат, поползла на кухню.
Звонили мне. Табло высветило номер Андрюхи Гусарова, моего самого старого дружка и коллегу.
Теперь у него все было хорошо, тюрьма, в которой он по малолетке прокантовался ни за что, ни про что лет семь, была забойной темой. Его издавали, показывали по телевизору и прочее. Другое дело, что он почти не выходил из дома – шоферский радикулит, тромбофлебит и прочее. А если учесть, что он на полтора десятка лет старше меня, я молилась только, чтобы он вообще не умер в одночасье. Ведь стольких мужчин гораздо моложе его, уже пришлось похоронить.
– Ну как ты там, Александр Сергеич? – спросил он.
– А ты как, Александр Сергеич?
(Я была как бы Пушкин, а он как бы Грибоедов. Он стал носить модные очки, похожие на пенсне).
– Да ладно, говори, пока у меня никого нет дома, а то внуки не дадут.
– У меня тоже никого.
– Тебя не обижают?
– Боюсь, что меня вообще пригласили на роль капитана этого маленького кораблика.
– Хвастунья.
– Но я не об этом. Я получила письмо от Саши Сорокиной…
– Блок уплыл куда-то, что ли?
Аля (Сан Санна) была у нас Блоком.
– Не в том дело. А вот слушай…
И я стала рассказывать ему о том, что случилось с Алей, сбегала в свою комнату за ее письмом, прочитала характеристики участников, которых он почти всех знал.
– Темней таких дел не бывает… – мрачно сказал Андрюха. – Когда все свои... нет, не знаю. У меня, когда я был у хозяина, были ребята, которые раскалывали такие вещи. Находили воров, стукачей. Но я совершенно лишен нюха. Не назначать же преступницей эту Сакенову промокашку только потому, что она со стороны.
– Возраст не тот.
– Не возраст, а положение. Она не могла завидовать Сашке. А это с ней проделал завистник.
– Только не скажи этого ей.
– Почему.
– Она никогда не произносила фразы, что ей кто-то завидует;
– Но почему? Ей очень завидовали. До зубовного скрежета.
– Она настолько не понимает самого понятия зависть, что считает, если человек говорит, что ему завидуют, то он сам завистник. И ей самой лучше знать, стоит ли ей завидовать.
– А ведь это точно, – согласился Андрюха.
– Ты, кстати, тоже никогда не говорил, что тебе завидуют. А это было. Помнишь анонимные доносики в секретариат насчет твоей тюрьмы-сумы и прочего?
– Разве это из зависти? Это из подлости. Не так я был тогда знаменит, чтобы писать на меня доносы из зависти.
– А сейчас? Открывают глаза начальству, что ты сидел не за политику. Сейчас-то зачем?
– Смерти моей хотят, сволочи. Я своей психованностью нажил много врагов. Кстати, ты тоже никогда не заикалась, что тебе завидуют, хоть взлетела в литературу в девятнадцать лет.
– Ладно. С нами все ясно. А вот что мне думать по поводу книги, которую Саша нашла на яхте?
– Думай. И я буду думать. Звони.
– Пока.
Я повесила трубку и увидела в дверях кухни Яну. Она медленно краснела под моим взглядом.
– Простите, простите… Но я вошла и услышала ваш разговор. Ругайте меня, но я не жалею, что подслушала вас. Потому что… Потому что я теперь знаю, что именно вас угнетает. Я видела, что вы о чем-то все время думаете, но не могла спросить прямо…
Я подошла к ней, обняла ее и сказала:
– Спрашивай. Может, вдвоем мы что-нибудь поймем.
На большом столе, кроме письма, прочитанного Яной, лежали фотографии. Сфотографировано было все: «Час» – прежде всего, а затем портреты почти всех участников событий. Разумеется, кроме Асеньки.
– Это сама Сорокина? – с детским благоговением спрашивала Яна, разглядывая портрет Али.
– Ну а что тут такого?
– Я обожаю ее. В отрочестве я хотела все про нее знать, подражала ее прическе, манере говорить… Ну а потом…
– Что – потом?
– Потом отрочество кончилось, – обрезала Яна.
Помолчали.
– Но почему у нее такое траченое лицо?
– Что ты имеешь в виду?
– Она несчастлива. Вот этот козел – ее муж?
– Он вообще-то не козел. Он подобрал ее на Мытнинской, в «Запорожце». Она не знала, как выехать на Суворовский. Сидела и рыдала, представляешь?
– Но это же рядом!
– В том-то и дело. У нее умер А. М. Он был всем: мужем, отцом, заступником, учителем и ценителем. Он заставил ее уйти из театра, где ей не давали ролей, потому что она, видите ли, бросила в психушке мужа, отца Варьки. Они не хотели ничего знать о том, что в безумии он пытается ее убить хоть табуреткой или задушить чулком. Да и вышла она за этого чертова Шевченко по принуждению.
– Как... по принуждению?
– Ну он стал ее домогаться. Преследовал. Топиться бегал через двор и прочее.
– Она дала ему повод?
– С какой стати, если она до потери пульса любила Никиту? Они и в театральном училище учились вместе.
– Она такая роковая женщина?
– Она хорошая актриса, а потому ей не надо было играть в жизни, особенно в «роковую женщину». Для этого в ней слишком много чувства юмора и мало самодовольства. Потому-то А. М, и нашел, что она может читать не только чужое, но и свое. Она была ужасно модной, ее приглашали в такие места, что и сказать страшно. Всякие правительственные сабантуи и прочее… Даже гэбисты жаловались ей на свою ужасную жизнь.
– Но это было потом. А вы начали с того, как ее насильно женили?
– Ты знаешь, что такое Театральный институт?
– Нет.
– Ну, предположим, кто-то слишком выделяется талантом. Это многих раздражает. И еще Мастер у них был... неадекватный.
– «Голубой», что ли?
– Так говорили, но мы свечу не держали. Но он делал одну вещь… Заставлял всех вести как бы творческие дневники. А потом читал это. В ты можешь себе представить, что могут написать юнцы с амбициями? Какое там творчество! Сплошной псевдеж, а главное – сплетни. И вот когда Шевченко влюбился в Алю, кто-то неизвестный бросил клич: или она выходит за сироту-страдальца замуж, или они отказываются с ней работать. Она недостойна учиться на их курсе. Провели голосование, и только трое были против этого бреда.
– И она из-за института пошла на такой брак?
– Ты не знаешь Алю. Она внушила себе, что виновата перед Шевченко, что бросит она институт или нет, но его так называемая любовь не пройдет и он сделает с собой что-нибудь. И она убедила себя, что должна выйти за него замуж. И даже постараться полюбить.
– Какой бред!
– Ну а что если я расскажу тебе о молодом, уже другом Мастере, который ставил пьесу о наркоманах, а потому достал наркотик и дал его своим студентам на пробу? Чтоб спектакль был достовернее?
– Ужас какой-то говорите, Евгения Ивановна.
– Дальше будет страшней. Она вышла замуж за.
Шевченко. Никита и Ирка (это после ее успеха в кино, совершенно невероятного) ушли с курса. Ирка – на театроведческий, Никита – в медицинский.
А что касается Шевченко, что касается навязанного мужа, то уже через несколько месяцев стало ясно, что он ее вовсе не любит. Ну будто кто-то зомбировал ее на какой-то отрезок времени, а потом отпустил его душу. Она билась над ним, делала из него человека, не бросала. Даже втащила на своем хвосте в лучший театр.
– А театр оказался не лучше курса?
– Ну там полно взрослых интриганов и, наоборот, простаков, которые им верят. Правда, главреж там был лучший, а потому защищал ее, давал роли, но…
– Что – но? Все же прекрасно.
– Нет, Яночка, ничего тут прекрасного нет. Актер в театре не волен над собой. Ромео объясняется в любви Джульетте, а когда начинается ее текст, говорит ей шепотом такое… Он, видите ли, хотел, чтобы Джульеттой была его жена.
– Какую же надо иметь выдержку!
– А вот такую. Дома безумец, готовый на убийство, в театре безумцы, только и мечтающие изгнать тебя. Ну с Шевченко ее, положим, развели, потому что, оказывается, он был опасным хроником и сам знал об этом. Кстати, недавно он повесился и отнюдь не из-за несчастной любви.
– Сумасшедшим – и знал, что он сумасшедший?
– А ты что, думаешь, что все сумасшедшие дураки? Да по хитрости и коварству они так обойдут нормального, даже умного человека, что никому и в голову не придет считать их дураками. И вот она осталась в театре. Даже лучшие актеры (тут, я думаю, не подлость, а чья-то интригантская заводка) не подали ей руки.
– А Никита?
– С Никитой стряслась беда. Он женился на Ирине.
– Но почему?
– Так вышло. Запил, она явилась помочь-утешить, в итоге постель и беременность. Да еще Ирина на каждом шагу рассказывала всем, как он ее любит.
– Александра Александровна перестала общаться с ней?
– Почему? За что?
– За что? И вы не понимаете, за что?
– Нет, ну вышла ты замуж, а он, как честный человек, женился на беременной от него женщине.
– И она родила? – усмехнулась Яна.
– Тогда случился выкидыш, но после родила Ваньку.
– И вы вместе со своей Сорокиной ничего не поняли?
– Поняли. Никита был красавец и умница.
Я вообще не: знаю настолько хорошего, порядочного, но не банального человека. Он был удивительный. Я бы сама не отказалась, что ж тут злиться!
Яна долго разглядывала портрет Ирины.
– Что-то я не помню ее фильмов.
– Он был один. Это фильм нашего поколения.
– Как он называется?
Я сказала название.
– Я найду этот фильм, и мы его посмотрим.
А теперь слушайте, если хотите.
– Хочу.
– Я человек чужой, и мне судить проще. Сдается мне, что женитьбу Сорокиной, этот безумный кошмар на курсе подстроила ваша Ирина.
– Она не моя.
– Вы не любите, ее, – сказала Яна без знака вопроса.
Я промолчала. Мне не за что было любить Ирину, но это скорее из эгоизма. Она меня напрягала, а ее шуточки выводили из себя. Я вздохнула с облегчением, когда порвала нашу связь.
– Начнем с того, что эта Ирина красивее Сан Санны, так?
– У нее слишком злые глаза. А фигура у Али всегда была лучше.
– Но Ирина снималась в «культовом», как теперь говорят, кино?
– Да. И что?
– А вы знаете, что многие звезды, не наши, но американские, французские, итальянские не могли сыграть в спектакле? То есть в кино берется типаж и его фотографируют в, разных позах. А вот театр – совсем другое.
Удивительная тонкость! Я-то знала это всегда, потому что много дел имела с театром и кино, даже сама как-то сыграла в кино. Но откуда знает это Яна? Наверное, прочла. Вон сколько у ее журналов. С книгой я ее почти не видела, а вот журналы она читает.
– И что из этого следует?
– А следует то, что Ирина отфотографировалась в своем типаже, попала в театральный автоматом, но…
Я поняла это «но»…
– И ты, Яночка, считаешь, что она правильно сделала, что ушла с актерского курса?
– Да. И это говорит о ее большом уме, кстати.
Если уж человек кое-что знает о себе, то о других он, конечно, знает больше.
И тут она была права. Знать себя – высший пилотаж.
– И тогда получается, что она завидовала Сорокиной. Это была адская зависть. И талант, а не просто позирование, и любовь этою вашего Никиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26