После этого прошло несколько недель, и я уехала в Европу с другим мужчиной. Долгое время я вообще не знала о том, что Дэнни пропал. К тому времени жизнь моя понеслась с такой скоростью, что у меня не было ни единой свободной минутки, чтобы почувствовать истинную печаль. Мне даже некогда было решить – верю я в его смерть или нет.
– Вы хотите взять эту книжку? – спросил Таб. – То есть я хочу сказать, поскольку вы его знали. Возьмите безо всяких денег.
– Да о чем это вы говорите? – воскликнула я. – Вы ведь сами только что сказали, что она стоит сто долларов.
Таб засмущался и опустил свою большую голову.
– Ну, чисто технически, – сказал он. – А на самом-то деле книжки должны принадлежать тем, кому они нужны.
Тогда зачем Вам, мистер Макдувел, нужно так много книг? – могла бы спросить я, но не спросила. Пусть у людей будут их собственные нужды. Зачем, к примеру, мне был нужен такой мерзкий тип как Оуэн Дарсон?
– Нет, большое вам спасибо, – сказала я. – Эта книжка может значить гораздо больше для кого-нибудь, кто ее автора не знал совсем, кто ее просто прочтет и по-настоящему полюбит.
В ту ночь, после того как Джо заснул, я спустилась с холма к себе и стала рыскать по своим ящикам. Я хотела разобрать пачки своих рисунков, чтобы найти те, где был нарисован Дэнни и наша комната в Сан-Франциско. Ничего найти я не могла. Они должны были быть где-то тут, но над ними лежало слишком много лет прожитой жизни, и годы эти никак не отделялись от других. Когда я начала искать эти рисунки, мне подумалось, что, наверное, очень забавно вот так, несколько дней, пожить в одних воспоминаниях. Ведь реальное настоящее было таким неподдающимся! Но вскоре мне все надоело. Единственное, что из всего этого вышло, свелось к тому, что я стала остро переживать отсутствие своего сына: рисунки с ним я находила везде и повсюду. А он по-прежнему был в Нью-Мексико.
Я разглядывала рисунки, на которых изобразила сына, когда позвонил Голдин. Он был пьян. Я не знаю, откуда он звонил. И хотя в этом не было абсолютно никакого смысла, мы пререкались по телефону почти два часа. Мне хотелось биться головой об стену за то, что я так по-идиотски позволила себе ввязаться в эту историю. В конце разговора я сказала, что он может прийти, потом очень об этом пожалела и стала его ждать, чтобы сразу же оттолкнуть. Он заснул у меня на кушетке. Наутро Голдина там не было. Позже, от одного нашего общего друга я узнала, что его остановили на шоссе за вождение машины в нетрезвом состоянии. Голдин же покрыл полицейского нецензурной бранью и был вынужден остаток ночи провести в кутузке. Когда он мне после этого снова позвонил, дня через три или четыре, голос его был таким извиняющимся и робким, что я на какое-то время поддалась.
А потом твердо решила, что единственный выход для меня – найти Голдину работу, и этим я и занялась.
Бедняжке Голдину так дико со мной не повезло! Но он, по-видимому, этого так никогда и не понял. Наверное, это в какой-то мере объясняет наши с ним интимные отношения, мне постоянно приходилось ощущать их фальшь. Но так уж все у нас с ним сложилось, и какое-то время так оно все и тянулось. Голдин все время испытывал чувство неуверенности, свойственное трудяге, который пребывает в постоянном страхе, что его женщину у него отнимет его шеф – парень с мозгами. Да и кто мог бы Голдина осуждать? Я пробовала убедить его, что никаких оснований для плохих предчувствий у него нет. Тем не менее, чувство надвигающейся опасности, охватившее Голдина, было вполне оправдано. Сердце у него было доброе, да и как мужчина он был в полном порядке. Он ушел от меня рыдая и ругаясь, но чемодан свой все-таки оставил у меня. Правда, потом ему пришлось посылать за ним приятеля – сам Голдин был очень гордым. Тем не менее, я за него не беспокоилась и не очень расстраивалась. Он всегда без труда найдет себе женщину, которая будет его по-настоящему уважать.
У Бо, разумеется, были свои собственные проблемы: он был невысок ростом, а голова – слишком умная, и при этом никакой сексуальной уверенности в себе. Его нередко видели в округе со многими женщинами, но я лично сомневаюсь, чтобы он с кем-либо из них вообще спал. Бо повез меня в «Бистро», очень фешенебельное место. Попадая в такое фешенебельное место, я всегда немножко теряюсь, именно там я начинаю понимать, какой странной я кажусь всем меня окружающим и насколько безразличны мне все эти стили моды и образы жизни. За всю свою жизнь я красиво одевалась ну раз десять, если не меньше. Мне было просто противно ломать голову над тем, что мне лучше надеть. И решение это я всегда оставляла на самый последний момент, и в результате хватала, что под руку попало, а не то, что надо. Чтобы скрыть от Бо, как я сверх всякой меры всполошилась на этот раз, я ему сказала, чтобы он больше не носил галстук-бабочку, которым он всегда так гордился, а я – просто ненавидела.
Бо методично осматривал зал, чтобы увидеть, нет ли среди присутствующих важных птиц.
– Я ношу такие галстуки, потому что они обескураживают, – сказал он. – Человек с галстуком-бабочкой кажется простодушной деревенщиной.
На первый взгляд можно было подумать, что сейчас Бо в своем обычном состоянии и полностью владеет собой. Тем не менее, я знала, что на самом-то деле он очень нервничает. Ощущение напряженности, с которым Бо жил всегда, у него было даже сильнее, чем у меня. Нагрузки у нас, по сути, никогда не были одинаковыми. Сейчас я вдруг подумала, попытается ли Бо со мной переспать. Он у меня всегда вызывал какое-то странно интригующее чувство, и мне было любопытно, как бы он стал себя вести. В этом любопытстве было нечто сексуальное, пусть не ярко выраженное, но тем не менее. Я с интересом наблюдала, как Бо отдал точные распоряжения официанту и тот подал нам мидии и белое вино.
При всем при этом говорил Бо только о делах, возможно именно потому, что нервничал. Он рассказывал мне о купленных им книгах, о проектах новых фильмов, которые у него имеются прямо сейчас, и я, по его словам, вполне готова для работы с ними в качестве постановщика.
– Шерри вас ненавидит, – сказал Бо, когда в разговоре всплыло название «Одно дерево».
– Я это знаю, но не об этом сейчас речь, – сказала я. – Мы говорим не обо мне, а о фильме, а это Шерри, скорее всего, совершенно не беспокоит. По крайней мере, не сейчас. А мне нужно только одно – чтобы у актеров был достойный перерыв.
Бо пожал плечами.
– Ненависть к вам, возможно, помогает ей справиться со своей печалью, – сказал он. – Иногда люди благодаря этому выживают.
– Так что же тогда делать мне? – спросила я. – Кое-кто из актеров возлагает на наш фильм большие надежды.
Бо на мой вопрос не ответил. Вместо этого он, наверное, целый час опутывал меня тонкими нитями блестящей беседы, сплетая очаровательный кокон из слов, наблюдений, замечаний по поводу нашей еды, критических высказываний о ставящихся фильмах, о природе женщины. Он даже быстренько составил перечень художников, творения которых напомнили ему мои глаза. Не знаю, каким образом Бо умудрялся при этом методично поглощать еду, никак не меняя ритма своих сентенций. Меня его ловкость прямо заворожила – своим дыханием Бо управлял как опытный певец.
Мы продолжали беседовать, уже добравшись до самого моего дома. Как бы между прочим, Бо во время нашего разговора раза два будто бы вскользь сделал мне предложение. И каждый раз, когда он об этом заговаривал, те мгновенные всплески, которые я ощущала, тут же пропадали. Нет ничего более абстрактного, чем разговоры о браке без реальных физических отношений между теми, кто в него вступает. Так, по крайней мере, воспринимаю это я. Бо нужно было сначала предпринять что-нибудь другое. Но, с другой стороны, вполне возможно, что он затеял весь этот разговор, чтобы ему было легче обойти то, чего ему, вне сомнения, совсем не хотелось. И дойдя до моего дома, мы расстались без особых волнений. Правда, я все равно ощущала какое-то беспокойство, потому что весь этот вечер что-то интересное и вполне возможное то приближалось ко мне, то ускользало, и так ни во что и не вылилось.
Утром позвонил мистер Монд. Голос его совершенно не походил на тот, который я знала, словно его владелец – мистер Монд перебрался на другую планету.
– Приходите-ка ко мне сюда, моя милочка, – сказал мистер Монд с полнейшим безразличием.
– Все это недовольство, с которым не пришлось столкнуться, вы сами знаете, – добавил он. – Я до вчерашнего дня и понятия не имел о том, что там происходит. Я хочу, чтобы вы поскорей приехали сюда.
Увидеть своими собственными глазами, как катастрофически угасает мистер Монд, мне совсем не хотелось, но, конечно же, пришлось к нему поехать.
Когда я приехала, он велел подкатить его кресло к бассейну, на кромке которого стояли все его телефоны. Тут мистер Монд провел самые лучшие дни за последние пятнадцать лет своей жизни. Думаю, самые лучшие – во всех отношениях. Все то время, что я его знала, это было его излюбленное место – крохотный бассейн с водой посередине красивой зеленой лужайки, над которой нависают деревья, а цветы и трава всегда свежие после поливки.
Сейчас это прекрасное место нисколько не изменилось, изменился сам мистер Монд. Мне было больно видеть, как смертельная бледность поглотила тот загар, который столь тщательно культивировал мистер Монд целых пятнадцать лет, предпочитая не делать ничего другого, кроме как загорать. На самом-то деле загар с его кожи сошел не совсем, просто под ним явно проступала глубокая смертельная бледность, как бы накладывая на всю кожу какие-то тени – черные неровные пятна резко обозначались на его руках. Мистер Монд как-то рассеянно взял мою руку и задержал ее в своей. Почти так, как это недавно делал Джо. Живая ткань, еще остававшаяся у него на косточках пальцев, была совсем мягкой. Теперь, когда лицо мистера Монда начало терять привычную для него мясистость, стал почти выпукло проступать его череп. А его огромных размеров челюсть, о которую, как рассказывал Джо, однажды якобы здорово стукнулся какой-то низкорослый актер, да так, что свалился наземь, сейчас совсем отвисла на грудь, потому что шея мистера Монда уже так ослабла, что не могла эту челюсть даже подвинуть. Так и лежала эта огромная челюсть у него на груди, отчего голова мистера Монда склонилась на один бок. И чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось тоже наклонить голову набок. Поразительно! Я невольно вспомнила лошадиную челюсть, которую я как-то нашла в поле возле Мендосино.
Когда мистер Монд заговорил, речь его была замедленной и абсолютно не выразительной. Наверное, потому что ему стоило большого труда просто открывать рот. Возле мистера Монда, на почтительном расстоянии, стояло несколько человек из его обычной свиты. Но Эйба видно не было, как не было и девчонок-подростков с подпрыгивающими грудками. Телефоны со множеством панелей и кнопок не подавали признаков жизни. Да и весь этот прекрасный сад чем-то походил на морг.
И все-таки где-то в глубине черных глаз мистера Монда таилась жизнь. Устремленный на меня взгляд был гораздо более цепким, чем пожатие руки, хотя столь же маловыразительным, как и голос его владельца. Жизненные соки уже покидали это тело, но в глазах мистера Монда еще светился злой огонек.
– Украдите его, – сказал он.
Потом на какой-то миг он тяжело задышал, икнул и попробовал прочистить горло, чтобы голос его зазвучал чище.
– Украдите этот фильм, – сказал он, когда снова смог заговорить в своей обычной манере.
– Что вы имеете в виду? – спросила я. – О чем вы говорите?
– Нужно что-нибудь такое придумать, – сказал он. – Мне уже не для чего больше жить, только для этого. Все, что я до сих пор проделывал с вами, было сплошным злом. И мне это удавалось, потому что у меня тогда был выбор. Это я натворил столько бед, что правление со мной уже смирилось. А я в любом случае оказался самым умным, потому что всегда делал для них деньги, понимаете? Не знаю уж, сколько – сто миллионов в год, наверное. Даже когда мне было девяносто лет, даже девяносто один. И никто из всех остальных этого сделать не мог, ни долбаный Голдвин, ни Барри Кон, никто!
Распираемый гордостью, мистер Монд слегка поднял челюсть, а потом она снова упала ему на грудь.
– А теперь они рады, что я болен, – сказал он. – Они ждут моей смерти уже лет десять, нет, двенадцать. Все как надо! Так оно и бывает во всем мире. Я старый, я умру. Но сначала я хочу, чтобы вы украли этот фильм.
– Как же мне это сделать, мистер Монд?
– Вы меня разочаровываете, моя милая, – сказал он. – Откуда я знаю – как! Наймите грабителя. Украдите ключи от лаборатории. Заполучите негативы. Подожгите со всех сторон, что-нибудь придумайте. Но фильм обязательно украдите. Заполучите для себя все, что только найдете. А иначе эта шлюха, которая считает себя всемирной звездой, обязательно его уничтожит.
– Честно говоря, я не очень-то уверена, что там есть, что уничтожать, – сказала я.
– Да не в этом дело! – сказал он. – Разве я уже не сказал вам, что надо придумать что-то скверное! Нельзя позволить им добиться своего, вам ясно? Мы не позволим этой проститутке осуществить ее замысел. Почему они должны добиться своего? Этот фильм делали мы, вы и я. И поэтому нам надо сделать все, чтобы у них ничего не вышло!
Старый мистер Монд вызвал у меня огромное изумление. Он со всей страстью неотрывно смотрел на меня, и страсть эта была многолика. Мистер Монд хотел, чтобы я стала его орудием, чтобы я помогла ему нанести его самый последний удар. Я никогда и не подозревала, какое чувство злобы должны вызывать у стариков те, кто ниже их – а именно, люди молодые. Теперь старый Мондшием уже смирился с неизбежностью, но ему хотелось нанести всем еще один последний удар, дать волю своей гордости. И жертвами этого будут те, кому доведется жить дальше, когда его самого уже в живых не будет.
Так нет же, пусть это будет его собственный удар, но не мой. И что же, по его мнению, мне надо будет делать после кражи фильма?
– Вы знамениты, – ответил на мой вопрос мистер Монд. – Вы постановщик-женщина. И потому вы крадете свой собственный фильм, так что же они могут поделать? Если они посадят вас в тюрьму, общественность этого так не оставит. Эйбу на этот фильм наплевать. Он готов его вообще просто сжечь. Тогда они получили бы деньги по страховке и избежали бы всяких проблем с его выпуском на экран. Украдите свой фильм! Потребуйте за него выкуп. Заставьте отдать вам готовый монтаж. Вы добьетесь такой огромной публичной огласки, которой никто никогда еще и не видел. Поднимется такой шум, как будто бы вернулась Гарбо или случилось что-нибудь в этом роде! И эта гласность и сделает ваш фильм реальностью.
Я не знала, что ему сказать. Для меня его предложение было фантазией душевнобольного.
– Я не очень-то способна на преступление, – сказала я.
– Какое преступление? – возмутился мистер Монд. – Послушайте, вы имеете все моральные права. Ведь этот фильм сделали вы.
В этот момент силы ему изменили и он больше говорить не мог. Казалось, из него понемножку выходят остатки жизни. Мистер Монд так ослабел, что едва сумел промямлить мне «до свидания». Его увезли. Погасли даже его глаза, но только в самую последнюю очередь. Много времени после того, как он лишился дара речи, глаза старого Монда излучали свет, освещавший его пепельное увядшее лицо.
Я просто не знала, как мне все это воспринимать. Почти на смертном одре, этот человек еще был способен на какие-то хитроумные интриги. Я считала, что старый Мондшием относился ко мне с симпатией. Я думала так всегда. Но, по правде говоря, кто знает, какие чувства на самом деле испытывают старики к молодым женщинам? Много лет назад, лет десять, наверное, задолго до того, как я начала для него работать, мистер Монд вдруг раскрылся передо мною. В тот день я приехала к нему в дом с одним своим приятелем, который писал для Монда какой-то сценарий. Когда я выходила из дамского туалета, из ванной вышел мистер Монд. Брюки на нем были спущены, а сам он теребил в руках нижний конец рубашки. Мне кажется, это не было простой случайностью. Думаю, он тогда подстроил мне ловушку. Сейчас я вспомнила тот случай из-за выражения его глаз – старый Монд внимательно следил, как я среагирую на его предложение украсть свой фильм. Позже, когда я снова об этом думала, я помнила только его глаза, а никак не его петушок, который был очень похож на кусочек старой пробки.
На следующий день я нечаянно столкнулась с Эйбом. Он шел по коридору с Джилли Легендре, который только что вернулся после съемок фильма в Турции. Эйб при виде меня вздрогнул и начал что-то бормотать еще до того, как я физически смогла бы его услышать. Потом он резко повернулся и заспешил в другой конец коридора.
Громадный Джилли в полном изумлении смотрел вслед исчезающему Эйбу. На Джилли были белые брюки и какая-то красная греческая рубашка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46