То-то Источник петлял перед встречей на кладбище — чуял подвох, да, знать, невтерпеж было кинуть главаря. Каждая пядь Никитского, конечно, контролировалась. Проследили связь Опанаса с ментом, а в таких случаях разговор в банде короткий.
«Что же получается, — думал Рыбаков, усталой походкой возвращаясь к машине. — Я выслеживаю Кныха, а он — меня?»
О том, чтобы покинуть поле боя и переждать, теперь не могло быть и речи: засветился на посту ГАИ, представился хозяевам дома, наследил повсюду, как слон. Настало время играть в открытую.
Старший лейтенант Рыбаков дошел до машины и вызвал по рации опергруппу.
* * *
На грязном мотоцикле к пруду подъехали двое местных «Анискиных». Оставив их возле трупа, Рыбаков ринулся по следу на заброшенной дороге с юга от пруда. Увы, след исчез где-то за фермой, влился в разбитый гусеницами тракторов проселок. Рабочий фермы видел черный «БМВ», двоих в салоне, на номера, конечно, внимания не обратил.
Группа приехала через два часа. За это время Рыбаков успел опросить еще десяток жителей поселка, смотаться на ближний пост ГАИ со стороны Красногорска, и бдительный сержант доложил, что да, действительно, черный «БМВ» проследовал в сторону Москвы в районе шести утра, когда трасса была почти пустой, но повода останавливать и проверять его не было.
«Кных!» — утвердился опер в своей догадке: по последним сведениям, лежбище главаря было обустроено где-то поблизости.
Был это, конечно, не сам Кных, а его подельники. Марка машины и ее след, равно как и кожанка на одном из находившихся в салоне «БМВ», да и само направление (завтра главарь мог передислоцироваться) ничего не давали. Рыбаков покружил, забрызгал машину грязью по самую крышу, выпростал бензобак и сник. Перед ним была стена, какой уж тут энтузиазм.
Когда старлей вернулся к пруду, там уже набежал народ. Ядовито зеленела «труповозка» в кустах, замер канареечный «УАЗ» Красногорского УВД, ковырялись эксперты, цокал языком врач.
Все это было Рыбакову привычно и даже скучно. Из оцепенения его вывела фигура следователя Акинфиева, сновавшего между криминалистами и местными зеваками с неизменным потертым портфелем. Водрузив на нос очки, он что-то черкал в казенном блокноте, изредка задерживался то возле патологоанатома, то возле фотографа, задавал вопросы и морщил лоб, что должно было означать напряженную работу мысли. Причем делалось все это словно в замедленной съемке и могло бы вызвать у Рыбакова улыбку, когда бы он столкнулся с этим чудаком впервые. Но сейчас, после бессонной ночи и фиаско с Кныхом, ничего, кроме раздражения, старый зануда не вызывал.
Акинфиев увидел старлея первым, механически кивнул и вдруг просиял, шагнул навстречу:
— Ба! Знакомые все лица, — воскликнул он. — Как говорится, гора с горой… а Магомет с Магометом! Так, кажется?
— Не пойму, Александр Григорьевич, кто из нас гора, а кто Магомет, — проворчал Рыбаков, отвечая на рукопожатие.
Они отошли к «Волге», на которой приехал старик, помолчали.
Акинфиев шумно втянул носом сырой холодный воздух, поежился.
— Но то, что вы обнаружили здесь сие бездыханное тело, надо думать, закономерно? — спросил он и пристально посмотрел на опера. — Сократите путь к истине, Константин Евгеньевич.
Рыбаков бросил снисходительный взгляд на своего коллегу, вздохнул и выпалил на одном дыхании:
— Большаков Афанасий Тихонович уроженец Мценска четырежды судимый по сто сорок шесть разбой и семьдесять семь бандитизм сорок девятого года русский кличка Опанас без определенного места жительства разведен. Еще вопросы есть?
— Ого! — искренне восхитился Акинфиев. — Старый, надо полагать, ваш приятель?
— Не очень. Год назад во время одной из своих первых операций, я его упустил. Грешен, ничего не мог тогда толком организовать.
— Пытались исправить ошибку?
— Не угадали. Попал Опанас в переплет, сам мне позвонил.
— Вот как?
— По-вашему, я поехал бы на захват в гордом одиночестве?
— Резонно.
— Позвонил, прочил встречи. В обмен на координаты взял слово, что приеду один.
— Какое доверие!
Тон Акинфиева Рыбакову не понравился. Раньше старлей никогда не замечал за следователем подозрительности, скорее напротив, старик словно выискивал оправдания поступкам подопечных. Тем не менее, хоть Источника и не было уже в живых, раскрывать оперативную связь старлей не собирался.
— Не догадываетесь, зачем… — начал Акинфиев.
— Не догадываюсь, — довольно невежливо перебил его Рыбаков и пошел вслед за носилками.
У «труповозки» он откинул уголок грязно-белой простыни, посмотрел на застывшее, без тени привычного беспокойства лицо Опанаса, словно хотел лишний раз убедиться, что последняя дорожка в банду Кныха привела в тупик.
Александр Григорьевич был человеком гордым, но нрава не строптивого и привык усмирять самолюбие ради дела. Он снова поравнялся с оперативником, проводил глазами скорбный «УАЗ».
— Удалось что-нибудь узнать, Константин Евгеньевич? — спросил следователь и близоруко прищурился.
Рыбаков тоже не стал лезть в бутылку, ибо повода к тому не было никакого.
— С октября месяца Большаков снимал комнату на Зеленой, двенадцать. Хозяева показали, что в четыре часа утра ему позвонил неизвестный, в шесть Большаков взял хозяйские удочки и отправился на пруд. Приблизительно в это же время со стороны Красногорска мимо поста ГАИ проследовала автомашина «БМВ». Около семи скотник Квасов видел, как она возвращалась по проселку, на котором остался отпечаток протектора. Пока это все. Негусто, конечно. Хотя лично у меня есть подозрение, что на Лубянке о нем знают больше.
— И на чем основаны ваши подозрения?
— Утром был налет на супермаркет на Красной Пресне.
— Я слышал, — кивнул Акинфиев.
— Думаю, что Большакову было об этом известно. Но это так, предположение, не более. Налет-то ведь какой! Среди бела дня в центре города. На такое сегодня не многие пойдут. Из тех, что гуляют на свободе, разве Слава Кных. А Опанас с ним знаком, раньше вместе куролесили. Что-то они не поделили, видать.
—Что?
Рыбаков лишь усмехнулся в ответ.
По факту смерти Большакова Акинфиев возбудил уголовное дело, и милицейский следователь Киреев отбыл с поручением вытряхнуть из картотеки МВД все, что там есть на Опанаса и Кныхарева — вместе и порознь.
— Может быть, удастся найти то, чего они там не поделили, — понадеялся вслух Акинфиев. — Вы, Константин Евгеньевич, конечно, считаете, что не стоит воду в ступе толочь?
— Пусть все они друг друга перережут, работы меньше! — в сердцах буркнул Рыбаков.
— Так я тебе и поверил, — проговорил Акинфиев, как в старинной пьесе, «в сторону». — Коли так, то какого черта ты ни свет ни заря поперся на встречу с этим бандитом!
Оставалась еще масса дел, в основном бумажных. Предстояло наведаться в МУР и разузнать подробности краснопресненского налета, а потом допоздна оформлять протоколы и постановления, нести их на подпись. Но в понедельник можно было со спокойной совестью сбагрить все это в качестве свадебного подарка молодожену Зуброву. Акинфиев снова почувствовал неприятную резь в подпорченном желудке, озноб от плохого сна и голода.
«Нет, положительно нельзя есть кислую капусту натощак», — подытожил он, усаживаясь рядом с водителем.
К пяти вечера Александр Григорьевич закончил подготовку материалов по делу о смерти Большакова, направил прокурору копию постановления, потолковал с дежурным о затянувшейся осени и вышел на улицу.
В склеп, коим ему в последнее время представлялась недостроенная дача, ехать не хотелось. Акинфиев позвонил из автомата Ксении Гурвич и прозрачно намекнул на то, что неплохо бы увидеться и попить ее любимого жасминового чайку.
Но адвокатша принимала нежданных гостей из Прибалтики и отвечала столь грустным и озабоченным голосом, что Акинфиев тут же пожалел о звонке. Довгаль сказался больным, чему виной, как следовало из его ворчания, конечно же, была все та же кушетка: «Вышел раздетым, покуда ты ловил машину — меня и просквозило». Шершавину, наиболее благополучному из троицы, следователь звонить не стал — бывший номенклатурщик, конечно же, нянчил внуков в субботний вечер или пялился на экран своего «Панасоника». Даже если бы это было и не так, жил отставной минюстовский чиновник далеко, туда пилить на ночь глядя не стоило.
«Никому-то я не нужен, — думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. — Сейчас и сорокалетние-то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам-то и подавно».
До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин — ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.
«Странно все-таки, — в который уже раз поднес следователь к глазам фото роковой женщины. — Никто из родичей Конокрадова этой карточки не видел. Как она попала к нему? Тоже по почте?.. Про то, что Авдышев нашел открытку в почтовом ящике, он мог жене соврать. Но конверта нет, штемпеля тоже, а главное — подписи. И даты тоже нет. Известно только, что вскоре после получения фотографии Конокрадов укололся, открыл газ и лег у плиты с зажженной свечкой. Авдышев за три дня до того, как выбросился из окна, тоже стал обладателем такого сувенира. Все карточки совершенно одинаковые, на одной и той же бумаге. Судя по антуражу, мадам проживала (или отдыхала?) где-то на юге. Авдышев был в командировке в Ялте… не был ли там Конокрадов?.. Невеста сказала, что не был. А если проверить?.. Нет, Шелехов положительно прав: оснований для возбуждения дела маловато. А Фирмач что-то говорил про черную магию… Да, это, конечно, аргумент!
Акинфиев встал и расставил все четыре экземпляра вокруг себя: один — прямо перед глазами, на полке с каминными часами; два других — по бокам, на стеллаж с книгами и слева на подоконник; последнюю картинку прикрепил кнопкой и водрузил на деревянную стенку позади. Потом он накинул на ноги плед, глотнул кальвадосу и стал ждать. Вдруг ему померещилось, будто на него кто-то смотрит из окошка. Старик снова встал, задернул штору. Но ощущение не проходило. Мелкий дождь рассыпался по жестяной крыше. Пламя в камине стало угасать, лицо на карточке справа ожило и покраснело. Внезапно сзади послышался женский шепот, заставив Акинфиева вздрогнуть.
«Чертовщина какая-то, — обомлел он. — Так, пожалуй, недолго с ума сойти».
— Эй! — тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. — Э-эй!..
Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.
В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.
— Не бойся меня, — ласково сказала девушка. — Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.
— А-а-ааа!!! — закричал Акинфиев… И проснулся.
Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.
Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где-то он его видел. И молнией пронеслась мысль:
«Господи! Да ведь это же моя Нинель-покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились. Пятьдесят шестой год, ей тогда исполнилось девятнадцать…»
Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок-склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.
11
С некоторых пор Акинфиев стал бояться выходных. К рыбной ловле он не пристрастился, небольшой участок земли возле замка был ухожен и обустроен нехитро — на традиционные утехи шестисоточного «фазендейро» не хватало денег. Натаскав в бак воды из колонки и наколов лучины на растопку камина вечером, он выпил горячего какао с гренками и отправился на кладбище навестить свою Нинель. В кармане у следователя покоилась маленькая плоская бутылочка из-под модного лекарства от печени, наполненная кальвадосом, и соевый батончик на закуску.
«Ну вот, Нинель, — мысленно произнес Акинфиев, когда с прелой листвой и сухими хвойными иголками на могильном камне было покончено, — я пришел. Скоро зима заметет твою могилку снегом. Здесь жизнь такая, какую ты оставила, ничего в ней не изменилось. Я все работаю, барахтаюсь неизвестно зачем. Живот болит, черт бы его побрал. Нравятся тебе хризантемы?..»
Он отпил глоток кальвадосу, а сам украдкой от самого себя глянул на овальный портрет жены на памятнике, против воли сравнивая ее с пышногрудой мадам: нет, ничего общего, конечно же, не было, да и быть не могло.
«Я не жалуюсь, Нинель. Все хорошо. Теперь такие времена, что если нет перемен, так и хорошо. На душе у меня спокойно, потому что все мне про себя ясно: пройдет декабрь, а в конце января — пенсия. А там и весна — заботы садовые да огородные. И никаких других. Жди. Мы скоро встретимся с тобой…»
Эта последняя фраза вырвалась машинально, но в меру ироничного Акинфиева улыбнуться не заставила — напротив, насторожила. Он тут же прервал свой внутренний монолог и подумал, что обещание встречи на обороте открытки дважды повлекло за собою смерть. Но не могло же оно исходить от покойницы? А значит, остается одно из двух: либо фотография была в обоих случаях чистой случайностью, совпадением, либо был кто-то третий, кто эти карточки рассылал, заставляя одного выброситься вниз головою из окна, другого — включить конфорки и зажечь свечу.
Старик искренне хотел забыть эту чертову дамочку, избавиться от мыслей о ней, посмеяться над собою, но почему-то не мог, как не мог и рассказать о своих ощущениях коллегам: чего доброго сочтут за тайного алкаша, начальство прознает, выгонят без мундира и пенсии.
И тогда он рассказал обо всем с самого начала вслух — себе и Нинели. Психологический расчет оказался верным: выслушав себя, Акинфиев действительно успокоился и даже твердо решил по возвращении в замок все четыре фотографии сжечь в камине, как сжигали в средние века ведьм на костре.
Со старого Гольяновского кладбища он отправился проведать квартиру, что всегда делал по выходным. Квартира, где супруги жили вдвоем с конца пятидесятых, находилась в рабочем районе, в «сталинском», но не элитном доме. Никогда она Акинфиеву дорога не была. В молодости он дневал и ночевал на работе, а если выдавалась свободная минута, любил гостить у приятелей на дачах. Потом следователь весь ушел в строительство замка с камином, а после смерти жены и вовсе не мог находиться в квартире. Все там напоминало о прошлой жизни, новая же не вписывалась в неуют очага, предназначенного для двоих. Здесь на стенах висели фотографии жены, здесь за пыльными стеклами буфета стояла посуда, подаренная старыми друзьями, многих из которых уже не было в живых; здесь к тому же не топили, потому что прорвало трубы времен Иосифа Виссарионовича.
Он зашел к соседке, забрал ворох газет за неделю. Было воскресенье, первое декабря, до конца подписки оставался месяц, но Акинфиев решил не продлевать ее. Хваленая свобода средств массовой информации обернулась на деле тенденциозностью, откровенной продажностью и, как правило, чудовищным цинизмом. Поэтому старик все чаще предпочитал покой неведения. Тем не менее он заварил себе чаю, бросил в стакан в серебряном подстаканнике высохший лимон, переобулся в войлочные опорки и стал перелистывать пахнувшие краской газеты.
Акинфиев перелистал «Юридический вестник», «Мегаполис», молодежную газету, прославившуюся редким даже по нынешним временам бесстыдством. Внимание следователя привлекла развязная заметка о зверском убийстве солиста ансамбля «Миг удачи» Аркадия Черепанова.
«Вот это да! — ахнул Акинфиев. — Неужели тот самый?!. — Следователь вскочил и заходил по квартире, потирая руки. — А ну, что-то вы теперь скажете, господин Шелехов? Как-то вы теперь посмотрите в глаза нерасторопному старому чудаку, старший лейтенант Рыбаков?.. Конвейер, значит?.. Ну-ну!»
Убийство произошло в Реутове, дело могло оказаться подведомственным областной прокуратуре. Черепанова, судя по заметке, зарезала из ревности любовница, имя которой в интересах следствия не называлось, однако сообщалось, что она задержана МУРом на Белорусском вокзале и доставлена в изолятор временного содержания. Акинфиев даже подпрыгнул. Ну, конечно же, это та самая мадам в бикини!
«Мы скоро встретимся с тобой!» — теперь уже без опаски и неопределенности произнес торжествующий следователь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
«Что же получается, — думал Рыбаков, усталой походкой возвращаясь к машине. — Я выслеживаю Кныха, а он — меня?»
О том, чтобы покинуть поле боя и переждать, теперь не могло быть и речи: засветился на посту ГАИ, представился хозяевам дома, наследил повсюду, как слон. Настало время играть в открытую.
Старший лейтенант Рыбаков дошел до машины и вызвал по рации опергруппу.
* * *
На грязном мотоцикле к пруду подъехали двое местных «Анискиных». Оставив их возле трупа, Рыбаков ринулся по следу на заброшенной дороге с юга от пруда. Увы, след исчез где-то за фермой, влился в разбитый гусеницами тракторов проселок. Рабочий фермы видел черный «БМВ», двоих в салоне, на номера, конечно, внимания не обратил.
Группа приехала через два часа. За это время Рыбаков успел опросить еще десяток жителей поселка, смотаться на ближний пост ГАИ со стороны Красногорска, и бдительный сержант доложил, что да, действительно, черный «БМВ» проследовал в сторону Москвы в районе шести утра, когда трасса была почти пустой, но повода останавливать и проверять его не было.
«Кных!» — утвердился опер в своей догадке: по последним сведениям, лежбище главаря было обустроено где-то поблизости.
Был это, конечно, не сам Кных, а его подельники. Марка машины и ее след, равно как и кожанка на одном из находившихся в салоне «БМВ», да и само направление (завтра главарь мог передислоцироваться) ничего не давали. Рыбаков покружил, забрызгал машину грязью по самую крышу, выпростал бензобак и сник. Перед ним была стена, какой уж тут энтузиазм.
Когда старлей вернулся к пруду, там уже набежал народ. Ядовито зеленела «труповозка» в кустах, замер канареечный «УАЗ» Красногорского УВД, ковырялись эксперты, цокал языком врач.
Все это было Рыбакову привычно и даже скучно. Из оцепенения его вывела фигура следователя Акинфиева, сновавшего между криминалистами и местными зеваками с неизменным потертым портфелем. Водрузив на нос очки, он что-то черкал в казенном блокноте, изредка задерживался то возле патологоанатома, то возле фотографа, задавал вопросы и морщил лоб, что должно было означать напряженную работу мысли. Причем делалось все это словно в замедленной съемке и могло бы вызвать у Рыбакова улыбку, когда бы он столкнулся с этим чудаком впервые. Но сейчас, после бессонной ночи и фиаско с Кныхом, ничего, кроме раздражения, старый зануда не вызывал.
Акинфиев увидел старлея первым, механически кивнул и вдруг просиял, шагнул навстречу:
— Ба! Знакомые все лица, — воскликнул он. — Как говорится, гора с горой… а Магомет с Магометом! Так, кажется?
— Не пойму, Александр Григорьевич, кто из нас гора, а кто Магомет, — проворчал Рыбаков, отвечая на рукопожатие.
Они отошли к «Волге», на которой приехал старик, помолчали.
Акинфиев шумно втянул носом сырой холодный воздух, поежился.
— Но то, что вы обнаружили здесь сие бездыханное тело, надо думать, закономерно? — спросил он и пристально посмотрел на опера. — Сократите путь к истине, Константин Евгеньевич.
Рыбаков бросил снисходительный взгляд на своего коллегу, вздохнул и выпалил на одном дыхании:
— Большаков Афанасий Тихонович уроженец Мценска четырежды судимый по сто сорок шесть разбой и семьдесять семь бандитизм сорок девятого года русский кличка Опанас без определенного места жительства разведен. Еще вопросы есть?
— Ого! — искренне восхитился Акинфиев. — Старый, надо полагать, ваш приятель?
— Не очень. Год назад во время одной из своих первых операций, я его упустил. Грешен, ничего не мог тогда толком организовать.
— Пытались исправить ошибку?
— Не угадали. Попал Опанас в переплет, сам мне позвонил.
— Вот как?
— По-вашему, я поехал бы на захват в гордом одиночестве?
— Резонно.
— Позвонил, прочил встречи. В обмен на координаты взял слово, что приеду один.
— Какое доверие!
Тон Акинфиева Рыбакову не понравился. Раньше старлей никогда не замечал за следователем подозрительности, скорее напротив, старик словно выискивал оправдания поступкам подопечных. Тем не менее, хоть Источника и не было уже в живых, раскрывать оперативную связь старлей не собирался.
— Не догадываетесь, зачем… — начал Акинфиев.
— Не догадываюсь, — довольно невежливо перебил его Рыбаков и пошел вслед за носилками.
У «труповозки» он откинул уголок грязно-белой простыни, посмотрел на застывшее, без тени привычного беспокойства лицо Опанаса, словно хотел лишний раз убедиться, что последняя дорожка в банду Кныха привела в тупик.
Александр Григорьевич был человеком гордым, но нрава не строптивого и привык усмирять самолюбие ради дела. Он снова поравнялся с оперативником, проводил глазами скорбный «УАЗ».
— Удалось что-нибудь узнать, Константин Евгеньевич? — спросил следователь и близоруко прищурился.
Рыбаков тоже не стал лезть в бутылку, ибо повода к тому не было никакого.
— С октября месяца Большаков снимал комнату на Зеленой, двенадцать. Хозяева показали, что в четыре часа утра ему позвонил неизвестный, в шесть Большаков взял хозяйские удочки и отправился на пруд. Приблизительно в это же время со стороны Красногорска мимо поста ГАИ проследовала автомашина «БМВ». Около семи скотник Квасов видел, как она возвращалась по проселку, на котором остался отпечаток протектора. Пока это все. Негусто, конечно. Хотя лично у меня есть подозрение, что на Лубянке о нем знают больше.
— И на чем основаны ваши подозрения?
— Утром был налет на супермаркет на Красной Пресне.
— Я слышал, — кивнул Акинфиев.
— Думаю, что Большакову было об этом известно. Но это так, предположение, не более. Налет-то ведь какой! Среди бела дня в центре города. На такое сегодня не многие пойдут. Из тех, что гуляют на свободе, разве Слава Кных. А Опанас с ним знаком, раньше вместе куролесили. Что-то они не поделили, видать.
—Что?
Рыбаков лишь усмехнулся в ответ.
По факту смерти Большакова Акинфиев возбудил уголовное дело, и милицейский следователь Киреев отбыл с поручением вытряхнуть из картотеки МВД все, что там есть на Опанаса и Кныхарева — вместе и порознь.
— Может быть, удастся найти то, чего они там не поделили, — понадеялся вслух Акинфиев. — Вы, Константин Евгеньевич, конечно, считаете, что не стоит воду в ступе толочь?
— Пусть все они друг друга перережут, работы меньше! — в сердцах буркнул Рыбаков.
— Так я тебе и поверил, — проговорил Акинфиев, как в старинной пьесе, «в сторону». — Коли так, то какого черта ты ни свет ни заря поперся на встречу с этим бандитом!
Оставалась еще масса дел, в основном бумажных. Предстояло наведаться в МУР и разузнать подробности краснопресненского налета, а потом допоздна оформлять протоколы и постановления, нести их на подпись. Но в понедельник можно было со спокойной совестью сбагрить все это в качестве свадебного подарка молодожену Зуброву. Акинфиев снова почувствовал неприятную резь в подпорченном желудке, озноб от плохого сна и голода.
«Нет, положительно нельзя есть кислую капусту натощак», — подытожил он, усаживаясь рядом с водителем.
К пяти вечера Александр Григорьевич закончил подготовку материалов по делу о смерти Большакова, направил прокурору копию постановления, потолковал с дежурным о затянувшейся осени и вышел на улицу.
В склеп, коим ему в последнее время представлялась недостроенная дача, ехать не хотелось. Акинфиев позвонил из автомата Ксении Гурвич и прозрачно намекнул на то, что неплохо бы увидеться и попить ее любимого жасминового чайку.
Но адвокатша принимала нежданных гостей из Прибалтики и отвечала столь грустным и озабоченным голосом, что Акинфиев тут же пожалел о звонке. Довгаль сказался больным, чему виной, как следовало из его ворчания, конечно же, была все та же кушетка: «Вышел раздетым, покуда ты ловил машину — меня и просквозило». Шершавину, наиболее благополучному из троицы, следователь звонить не стал — бывший номенклатурщик, конечно же, нянчил внуков в субботний вечер или пялился на экран своего «Панасоника». Даже если бы это было и не так, жил отставной минюстовский чиновник далеко, туда пилить на ночь глядя не стоило.
«Никому-то я не нужен, — думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. — Сейчас и сорокалетние-то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам-то и подавно».
До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин — ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.
«Странно все-таки, — в который уже раз поднес следователь к глазам фото роковой женщины. — Никто из родичей Конокрадова этой карточки не видел. Как она попала к нему? Тоже по почте?.. Про то, что Авдышев нашел открытку в почтовом ящике, он мог жене соврать. Но конверта нет, штемпеля тоже, а главное — подписи. И даты тоже нет. Известно только, что вскоре после получения фотографии Конокрадов укололся, открыл газ и лег у плиты с зажженной свечкой. Авдышев за три дня до того, как выбросился из окна, тоже стал обладателем такого сувенира. Все карточки совершенно одинаковые, на одной и той же бумаге. Судя по антуражу, мадам проживала (или отдыхала?) где-то на юге. Авдышев был в командировке в Ялте… не был ли там Конокрадов?.. Невеста сказала, что не был. А если проверить?.. Нет, Шелехов положительно прав: оснований для возбуждения дела маловато. А Фирмач что-то говорил про черную магию… Да, это, конечно, аргумент!
Акинфиев встал и расставил все четыре экземпляра вокруг себя: один — прямо перед глазами, на полке с каминными часами; два других — по бокам, на стеллаж с книгами и слева на подоконник; последнюю картинку прикрепил кнопкой и водрузил на деревянную стенку позади. Потом он накинул на ноги плед, глотнул кальвадосу и стал ждать. Вдруг ему померещилось, будто на него кто-то смотрит из окошка. Старик снова встал, задернул штору. Но ощущение не проходило. Мелкий дождь рассыпался по жестяной крыше. Пламя в камине стало угасать, лицо на карточке справа ожило и покраснело. Внезапно сзади послышался женский шепот, заставив Акинфиева вздрогнуть.
«Чертовщина какая-то, — обомлел он. — Так, пожалуй, недолго с ума сойти».
— Эй! — тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. — Э-эй!..
Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.
В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.
— Не бойся меня, — ласково сказала девушка. — Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.
— А-а-ааа!!! — закричал Акинфиев… И проснулся.
Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.
Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где-то он его видел. И молнией пронеслась мысль:
«Господи! Да ведь это же моя Нинель-покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились. Пятьдесят шестой год, ей тогда исполнилось девятнадцать…»
Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок-склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.
11
С некоторых пор Акинфиев стал бояться выходных. К рыбной ловле он не пристрастился, небольшой участок земли возле замка был ухожен и обустроен нехитро — на традиционные утехи шестисоточного «фазендейро» не хватало денег. Натаскав в бак воды из колонки и наколов лучины на растопку камина вечером, он выпил горячего какао с гренками и отправился на кладбище навестить свою Нинель. В кармане у следователя покоилась маленькая плоская бутылочка из-под модного лекарства от печени, наполненная кальвадосом, и соевый батончик на закуску.
«Ну вот, Нинель, — мысленно произнес Акинфиев, когда с прелой листвой и сухими хвойными иголками на могильном камне было покончено, — я пришел. Скоро зима заметет твою могилку снегом. Здесь жизнь такая, какую ты оставила, ничего в ней не изменилось. Я все работаю, барахтаюсь неизвестно зачем. Живот болит, черт бы его побрал. Нравятся тебе хризантемы?..»
Он отпил глоток кальвадосу, а сам украдкой от самого себя глянул на овальный портрет жены на памятнике, против воли сравнивая ее с пышногрудой мадам: нет, ничего общего, конечно же, не было, да и быть не могло.
«Я не жалуюсь, Нинель. Все хорошо. Теперь такие времена, что если нет перемен, так и хорошо. На душе у меня спокойно, потому что все мне про себя ясно: пройдет декабрь, а в конце января — пенсия. А там и весна — заботы садовые да огородные. И никаких других. Жди. Мы скоро встретимся с тобой…»
Эта последняя фраза вырвалась машинально, но в меру ироничного Акинфиева улыбнуться не заставила — напротив, насторожила. Он тут же прервал свой внутренний монолог и подумал, что обещание встречи на обороте открытки дважды повлекло за собою смерть. Но не могло же оно исходить от покойницы? А значит, остается одно из двух: либо фотография была в обоих случаях чистой случайностью, совпадением, либо был кто-то третий, кто эти карточки рассылал, заставляя одного выброситься вниз головою из окна, другого — включить конфорки и зажечь свечу.
Старик искренне хотел забыть эту чертову дамочку, избавиться от мыслей о ней, посмеяться над собою, но почему-то не мог, как не мог и рассказать о своих ощущениях коллегам: чего доброго сочтут за тайного алкаша, начальство прознает, выгонят без мундира и пенсии.
И тогда он рассказал обо всем с самого начала вслух — себе и Нинели. Психологический расчет оказался верным: выслушав себя, Акинфиев действительно успокоился и даже твердо решил по возвращении в замок все четыре фотографии сжечь в камине, как сжигали в средние века ведьм на костре.
Со старого Гольяновского кладбища он отправился проведать квартиру, что всегда делал по выходным. Квартира, где супруги жили вдвоем с конца пятидесятых, находилась в рабочем районе, в «сталинском», но не элитном доме. Никогда она Акинфиеву дорога не была. В молодости он дневал и ночевал на работе, а если выдавалась свободная минута, любил гостить у приятелей на дачах. Потом следователь весь ушел в строительство замка с камином, а после смерти жены и вовсе не мог находиться в квартире. Все там напоминало о прошлой жизни, новая же не вписывалась в неуют очага, предназначенного для двоих. Здесь на стенах висели фотографии жены, здесь за пыльными стеклами буфета стояла посуда, подаренная старыми друзьями, многих из которых уже не было в живых; здесь к тому же не топили, потому что прорвало трубы времен Иосифа Виссарионовича.
Он зашел к соседке, забрал ворох газет за неделю. Было воскресенье, первое декабря, до конца подписки оставался месяц, но Акинфиев решил не продлевать ее. Хваленая свобода средств массовой информации обернулась на деле тенденциозностью, откровенной продажностью и, как правило, чудовищным цинизмом. Поэтому старик все чаще предпочитал покой неведения. Тем не менее он заварил себе чаю, бросил в стакан в серебряном подстаканнике высохший лимон, переобулся в войлочные опорки и стал перелистывать пахнувшие краской газеты.
Акинфиев перелистал «Юридический вестник», «Мегаполис», молодежную газету, прославившуюся редким даже по нынешним временам бесстыдством. Внимание следователя привлекла развязная заметка о зверском убийстве солиста ансамбля «Миг удачи» Аркадия Черепанова.
«Вот это да! — ахнул Акинфиев. — Неужели тот самый?!. — Следователь вскочил и заходил по квартире, потирая руки. — А ну, что-то вы теперь скажете, господин Шелехов? Как-то вы теперь посмотрите в глаза нерасторопному старому чудаку, старший лейтенант Рыбаков?.. Конвейер, значит?.. Ну-ну!»
Убийство произошло в Реутове, дело могло оказаться подведомственным областной прокуратуре. Черепанова, судя по заметке, зарезала из ревности любовница, имя которой в интересах следствия не называлось, однако сообщалось, что она задержана МУРом на Белорусском вокзале и доставлена в изолятор временного содержания. Акинфиев даже подпрыгнул. Ну, конечно же, это та самая мадам в бикини!
«Мы скоро встретимся с тобой!» — теперь уже без опаски и неопределенности произнес торжествующий следователь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27