И старый «буж» там тоже был, но не для того, чтобы им вытирать слезы, а чтобы прикрыть спину лошади. И уже там Бурж появлялся лишь для того, чтобы составить рифму к «бужу».
Как-то священник мне встретился старый,
На лошаденке он ехал чубарой,
Вместо попоны укутанной «бужем»,
Требник висел у него на луке.
Все б мне понравилось в том старике,
Если б не глазки, соленые лужи,
Если б не веки, красней, чем шелка,
Если б не в сизых прожилках щека…
К полудню мы уже были под Буржем [130].
Сцену с бедным Жаном Лораном Вийон выдумал от начала до конца. А под руку подвернулся архиепископ. И то сказать, чтобы зарифмовать слово «буж», Дешану не оставалось ничего иного, как упомянуть город Бурж. Ни Жак Кёр, ни его сын тут ни при чем — Эсташ Дешан умер, когда Жаку Кёру было всего десять лет…
Заимствуя слова и образы, Вийон иногда наталкивался на новую мысль и хватался за нее. Бурж возник ради рифмы, но, упоминая о нем, почему бы не поддеть слишком богатого архиепископа.
Хотя Вийон и припомнил славную лотарингскую Жанну, «что в Руане сожгли англичане», которую только что с помпой реабилитировали, политическим наблюдателем он был никудышным. Но зато многое подмечал в обыденной жизни. Читал не много, но зато много повидал. Ему знакомы страдания тех, кто останавливался перед лотком булочника:
Хлеб видят они лишь в окне.
Знакомы ему были и нетопленые комнаты, где даже друзей нечем угостить. А себя он определил так:
Голее камня-голыша,
Не накопил он ни гроша… [131]
Вийон не раз видел бездомных перекати-поле, скитавшихся, подобно ему самому, по дорогам Франции и оставлявших на колючих кустах куски своей одежды.
Этот ленивец, влача голодное существование, перепробовал разные ремесла, и у него в памяти запечатлелись все тяжкие труды людей без профессии. Если уж каменщик возвращался с работы разбитым от усталости, то насколько тяжелее приходилось его помощникам, подавальщикам, чернорабочим, не владевшим мастерством и годным лишь на то, чтобы носить наверх камни и кирпичи. Есть у Вийона один почти неприметный намек, который, однако, выдает близкое его знакомство с предметом:
Вот кладчик — невелик сеньор,
А без подручного — ни шагу [132].
Вийону были хорошо знакомы мелкие драмы повседневной жизни. Такие, например, как конфискация сержантами Шатле слишком красивых поясов, которые, вопреки предписаниям, носили проститутки, желавшие привлечь к себе внимание. Однако производили конфискацию поясов также и у осужденных, что дало поэту повод посмеяться над одним судьей, чьему имени он не без задней мысли придал форму женского рода. Судья Массе из Орлеана заполучил пояс осужденного Вийона; но если он будет его носить, предупреждает поэт, то на него наложат штраф, как на непотребную женщину.
Для судей старый их сарай
Я после смерти перестрою,
Чтоб был не суд, а просто рай,
И всем по креслу дам с дырою
Из уваженья к геморрою,
А чтоб покрыть расходы все,
Пусть будет оштрафован втрое
Шлюшонка-лейтенант Массе! [133]
Наблюдательность Вийона, завсегдатая улицы, проявилась и в том, как он описывает внешние признаки блеска и падения девиц легкого поведения. Вот Катрин-кошелечница, отгоняющая от себя мужчин. Вот Гийометта-ткачиха, отвергающая ухаживания своего хозяина. А вот пригожая Колбасница, предпочитающая танцы работе. Приходит день, когда они оказываются никому не нужными.
Придется рано закрывать окно.
Одна из них становится служанкой у кюре. И все они встречаются снова, «на корточки усевшись полукругом». И, сидя на пороге, без умолку болтают.
ПОСЛОВИЦЫ
Единственным уроком, который школяр Вийон действительно хорошо усвоил, был урок, сложившийся из совокупной мудрости наций. Пословицы и поговорки с их стремительными уравнениями и упрощенными парадоксами — вот что легло в основу его практической морали и его мировосприятия. Вряд ли кто сумел бы точно сказать, что он взял от книг, а что от улицы. Вся литература, состоявшая из моралите, соти, мистерий, романов, фаблио, черпала из старых запасов поучительных изречений и естественной логики.
«Баллада пословиц» — это всего лишь игра. Стилистическое упражнение сводилось к тому, чтобы многократно варьировать выражения, начинавшиеся с одного и того же слова. К этому добавлялось упражнение просодическое, состоявшее в том, чтобы найти тридцать четыре восьмисложные пословицы либо довести до восьми слогов изначально более длинные пословицы. Есть ли за этой игрой какая-нибудь философия? Не в том ли здесь философия, что автор показывает суетность схоластических дебатов? Если баллада и подводит к какому-то выводу, то он гласит: любую мысль можно выразить в восьми слогах, а народный опыт обладает большей силой, чем рассуждения педантов.
Вещь дорога, пока мила;
Куплет хорош, пока поется;
Бутыль нужна, пока цела;
Осада до тех пор ведется,
Покуда крепость не сдается;
Теснят красотку до того,
Пока на страсть не отзовется.
Гусей коптят на Рождество [134].
Дословный перевод:
Кто любит собаку, тт ее кормит.
Кому нравится песня, тот ее заучивает.
Кто долго яблоки хранит, получает гниль.
Кто добивается места, тот его получает.
Кто медлит, тот терпит неудачу.
Кто торопится, у того дело не спорится.
Кто много набирает, у того из рук вываливается.
Кто зовет Рождество, к тому оно приходит.
Разочарованный поэт выдает себя своим выбором. Последний куплет выглядит как констатация собственных несчастий. У забавника пропало желание смеяться: праздник оказался не для него. Не помогли ни искренность, ни великодушие. Обещания оказались пустыми словами.
В «Большом завещании» раз двадцать в разной форме выражена мысль: «Как каждый убеждается в сердцах: на удовольствие — тысяча страданий». Ну а для любви самым непоправимым несчастьем является старость: «Ну что за радость — старую увидеть обезьяну».
Приходит Вийону на помощь народная мудрость и тогда, когда ему нужно оправдать свое дурное поведение: когда ты голоден, то не до морали.
С пути сбивает нас нужда,
Волков из леса гонит голод [135].
Однако мораль людская оказывается спасенной благодаря другим поговоркам, и поэт в конце баллады, названной Клеманом Маро «Добрым уроком», предупреждает «пропащих ребят», что:
Дурная прибыль — проку нет.
Религия Вийона тоже уместилась всего в одной поговорке. Самая что ни на есть простейшая вера сына бедной прихожанки состояла из одной только любви к Богу, и в ней не было ничего от умствований магистров богословия из Сорбонны; именно эта вера удерживала поэта в лоне церкви, что бы он о ней ни думал. Однако слишком уж много любви к Богу требовалось в те смутные и жестокие времена. На заднем плане этой стихотворной строчки, одной из наиболее богатых смыслом во всей «Балладе пословиц», мы угадываем контуры и Великой Схизмы, и соборов, и папского фиска, вспоминаем про индульгенции, про алчность прелатов, про невежество священников. Преданность христиан церкви спасала лишь вера.
Дворняга сытая не зла;
Люб гость, покуда не упьется
И все не сдернет со стола;
Покуда ветер — ива гнется;
Покуда веришь — Бог печется
О благе чада своего;
Последний хорошо смеется…
Гусей коптят на Рождество [136].
Дословный перевод:
Кто шутит слишком много, уже не смешит.
Тратишь столько, что не остается даже рубашки.
Показываешь свою щедрость, а у самого не остается ни гроша.
Слово «держи» — это все равно что полученная вещь.
Так сильно Бога любишь, что принимаешь и церковь.
Раздаешь столько, что приходится занимать.
Ветер дует так сильно, что становится зябко.
Кто зовет Рождество, к тому оно приходит.
То есть Вийон говорит, что рано или поздно все заканчивается неизменно плохо. Раз дует ветер, то надует зиму. Побеждает всегда наихудшее. Однако пессимизм этот сглаживается присутствием образов повседневности, поэт не доводит свою мысль до конца, и метафизическое уступает место физическому: морозу. От ветра «становится зябко». И мы оказываемся на углу улицы Сен-Жак.
Один из даров «Завещания» выражает критическое суждение Вийона, направленное не на общество, а на Бога. Это не значит, что поколебалась его вера, но он оставляет за собой право посетовать на свой удел. Без излишней горечи, но в то же время и без подобострастия он воспроизводит мечтания изголодавшегося человека, которые свидетельствуют об отсутствии справедливости в Царстве Божием. Пусть Бог направит на путь благонравия тех, кому Он дал все. У бедняков нет для этого возможностей… Так пусть же этим беднякам Он даст терпение.
Красочное видение праздничного стола не должно скрывать от нас суровой моральной теологии поэта. Богу нечего с него спросить.
Ты знатным дал, Господь, немало:
Живут в достатке и в тиши,
Им жаловаться не пристало -
Все есть, живи, да не греши!
У бедных же — одни шиши.
О Господи, полегче с нами!
Над теми строгий суд верши,
Кого ты наделил харчами.
Такие жрут куда как сладко!
Пулярки, утки, каплуны,
Фазаны, рыба, яйца всмятку,
Вкрутую, пироги, блины… [137]
Но вот в последний момент появляется надежда. Она проявляется в раскаянии «доброго сумасброда», выраженном в конце «Баллады пословиц». Он уже так долго потешался. Он так низко пал. А если бы он взялся за ум… Если бы он вернулся… Он уже так истомился, так исстрадался.
Выбор рефрена отнюдь не случаен, и вовсе не звучность поговорки привлекла внимание поэта. В этой пословице, выбранной из сотен других пословиц, заключена вся надежда Вийона, и выражает она только одну мысль: не надо никогда отчаиваться. Пребывая в безднах своего несчастья, бедный школяр находил в себе силы надеяться. У него еще будет Рождество. Не то Рождество, которое празднуют 25 декабря и которое имеет в виду поговорка, а Рождество его жизни, новое рождение.
Принц, дурень дурнем остается,
Пока не вразумят его
Иль сам за ум он не возьмется.
Гусей коптят на Рождество [138].
Дословный перевод:
Принц, живет безумец, живет и вдруг образумливается.
Ходит он, ходит и в конце концов возвращается.
Так измучился он, что одумался.
Кто зовет Рождество, к тому оно приходит.
ГЛАВА XIII. Девицы, слушайте…
БРАК И КАРЬЕРА
Побочная любовь при законном браке — это отнюдь не то же самое, что наличие брака при любви. Социальное положение, подкрепленное женитьбой, плотские наслаждения, духовные склонности в различных их проявлениях — этот комплекс мотивировок образовывал разные комбинации в зависимости от обстоятельств, от темпераментов и от индивидуальных перспектив.
Выбор, сделанный юным магистром искусств, был, скорее всего, продиктован не какими-то долгими расчетами, а простым импульсом, если, конечно, дело обошлось без совета, на которые бывают щедры старшие. Доля рационализма, расчета, очевидно, была в те времена более велика — и более оправданна — на высших ступенях социальной иерархии. Получивший степень сын адвоката или племянник советника шагал по хорошо освещенному пути, и его шансы заполучить ту или иную должность оправдывали его более серьезное отношение к проблеме выбора. Он не слишком рисковал вернуться из своего путешествия несолоно хлебавши.
Ну а Франсуа де Монкорбье шел наугад. Осознавал ли он, насколько важную роль сыграет тот или иной выбор в его дальнейшей судьбе?
Среди возможных вариантов выбора существовали прежде всего мирские профессии. Однако они таили в себе больше риска, чем клерикальные. Не имея средств к существованию, мирянин устраивался в жизни с большим трудом, чем клирик, а вступление в брак означало отказ от всех реальных преимуществ школяра. Следовательно, исходящее из жизненного опыта женоненавистничество клирика возникало не на пустом месте: молодой магистр искусств, размышлявший о своем будущем ремесле, должен был очень быстро решить, сохранять ему тонзуру или от нее отказываться.
Дело в том, что, становясь клириком, дабы, например, получить степень магистра, человек еще не делал необратимого выбора. Он мог затем предпочесть какое-либо иное положение. Изменить ситуацию оказывалось невозможным на более высоких уровнях иерархии: отказавшийся от своего статуса дьякон или священник становился настоящим изгоем христианского общества. Ну а молодой магистр мог беспрепятственно войти в мирскую жизнь с помощью брака. Но при этом ему было над чем задуматься, поскольку брак, по существу, тоже оказывался нерасторжимым.
Одно дело духовный чин, а другое — бенефиций. Духовный чин являлся знаком приобщения к клерикальному сословию, а бенефиций в теории означал обязанность, а на практике — доход. Некоторые были канониками, не являясь священниками, другие — священниками, не будучи канониками. Клирик Арно де Серволь, вошедший в историю как «Протоиерей», чаще работал секирой, чем кропильницей, но при этом, даже имея сан протоиерея, он никогда не был священником. Подобно тысячам клириков, которые, прожив славно ли, худо ли свою жизнь, никогда ни непосредственно, ни издали не были причастны к церковным службам, этот протоиерей имел лишь тонзуру, но не доходы.
Соответственно, находившийся на распутье школяр должен был подсчитывать свои шансы получить то или иное место в культовой и социальной иерархии: на уровне духовных чинов и на уровне доходных бенефициев.
Домогаться чинов можно было, уже обеспечив себя бенефициями. А не имея бенефициев, всегда можно было отказаться от еще не полученного сана священника. Выбор клирика в этом случае не отличался сложностью: он старался отодвинуть момент окончательного принятия решения. При этом парижский школяр так же избегал женщин, как какой-нибудь подмастерье или приказчик, откладывавший свадьбу из-за того, что еще не накопил на нее денег. Подобно всем остальным людям, ему случалось влюбляться. Но только вот подумывать о браке означало для него потерять надежду на получение бенефициев и навсегда отказаться от карьеры.
Естественно, мужчинам и женщинам XV века была ведома страсть, приводившая к алтарю. Однако в большинстве случаев институт брака походил скорее на деловое мероприятие, чем на триумф любви. Чувство не посягало на интересы. В лучшем случае оно подкрепляло их.
Браки принцев скрепляли союзы и мирные договоры. Благодаря им получали отсрочку одни конфликты, но порой зарождались другие. Они обеспечивали счастливые престолонаследия. Например, государство, которым с 1419 года правил «великий герцог Запада» Филипп Добрый, было все соткано из браков. Для этого потребовалось, чтобы в XIII веке граф Фландрский женился на графине Неверской, чтобы в XVI веке граф Бургундский женился на графине Мао д'Артуа и чтобы их внучка вышла замуж за герцога Бургундского, наследник которого Филипп Смелый женился в 1369 году на единственной наследнице фламандского престола, обладавшей к тому же правами на Брабант и на Лимбург, чем воспользовался в 1430 году их внук, Филипп Добрый…
Тогда же одна из сестер Филиппа Доброго, первым браком бывшая замужем за старшим братом Карла VII, сочеталась вторым браком с коннетаблем де Ричмонтом, будущим герцогом Бретани. Вторая его сестра вышла замуж за Карла Бурбонского, а третья, ставшая герцогиней Бедфордской, вплоть до своей смерти в 1435 году оставалась самой настоящей королевой Парижа.
Отвлечемся, однако, от принцев и их матримониальных союзов. В Париже буржуа было больше, чем принцев, а среди буржуа больше было людей женатых, нежели холостых, причем для них брак тоже являлся делом, которое обсуждалось и которое оформлялось как контракт. Кстати, именно этим определялся парадоксальный характер обручения: хотя оно и выглядело как простое согласие на бракосочетание, но, по существу, оказывалось столь же нерасторжимым, как и само бракосочетание, потому что представляло собой соответствующим образом клятвенно закрепленный контракт.
Стало быть, брак вписывался в стратегию буржуазных семейств в такой же мере, как и в дипломатию принцев. В 1386 году Жан Ле Мерсье, обер-камергер Карла VI и один из королевских казначеев в недолговечном правительстве так называемых «Мармузетов», практически сделал карьеру молодому адвокату Жану Жувенелю, устроив его брак с дочерью советника Парламента Гийома де Витри. Племянница того же самого Гийома де Витри вышла замуж за Жана Люйе, одного из самых богатых парижских менял, чье имя не раз встречалось среди столичных старшин. Их дочь вышла замуж за председателя Парламента Адана Кузино. А в другой среде хорошо устроил свои дела будущий канцлер Людовика XI Пьер Дориоль, женившись на вдове Гийома де Вари, компаньона Жака Кёра.
Ну а что касается судейского сословия, там из брака сделали очень надежное средство приобретения должностей. Ни распространять свое влияние, ни утверждать свою власть не представлялось возможным без создаваемой на протяжении нескольких поколений сети круговой поруки, где ячейками служили удачные браки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Как-то священник мне встретился старый,
На лошаденке он ехал чубарой,
Вместо попоны укутанной «бужем»,
Требник висел у него на луке.
Все б мне понравилось в том старике,
Если б не глазки, соленые лужи,
Если б не веки, красней, чем шелка,
Если б не в сизых прожилках щека…
К полудню мы уже были под Буржем [130].
Сцену с бедным Жаном Лораном Вийон выдумал от начала до конца. А под руку подвернулся архиепископ. И то сказать, чтобы зарифмовать слово «буж», Дешану не оставалось ничего иного, как упомянуть город Бурж. Ни Жак Кёр, ни его сын тут ни при чем — Эсташ Дешан умер, когда Жаку Кёру было всего десять лет…
Заимствуя слова и образы, Вийон иногда наталкивался на новую мысль и хватался за нее. Бурж возник ради рифмы, но, упоминая о нем, почему бы не поддеть слишком богатого архиепископа.
Хотя Вийон и припомнил славную лотарингскую Жанну, «что в Руане сожгли англичане», которую только что с помпой реабилитировали, политическим наблюдателем он был никудышным. Но зато многое подмечал в обыденной жизни. Читал не много, но зато много повидал. Ему знакомы страдания тех, кто останавливался перед лотком булочника:
Хлеб видят они лишь в окне.
Знакомы ему были и нетопленые комнаты, где даже друзей нечем угостить. А себя он определил так:
Голее камня-голыша,
Не накопил он ни гроша… [131]
Вийон не раз видел бездомных перекати-поле, скитавшихся, подобно ему самому, по дорогам Франции и оставлявших на колючих кустах куски своей одежды.
Этот ленивец, влача голодное существование, перепробовал разные ремесла, и у него в памяти запечатлелись все тяжкие труды людей без профессии. Если уж каменщик возвращался с работы разбитым от усталости, то насколько тяжелее приходилось его помощникам, подавальщикам, чернорабочим, не владевшим мастерством и годным лишь на то, чтобы носить наверх камни и кирпичи. Есть у Вийона один почти неприметный намек, который, однако, выдает близкое его знакомство с предметом:
Вот кладчик — невелик сеньор,
А без подручного — ни шагу [132].
Вийону были хорошо знакомы мелкие драмы повседневной жизни. Такие, например, как конфискация сержантами Шатле слишком красивых поясов, которые, вопреки предписаниям, носили проститутки, желавшие привлечь к себе внимание. Однако производили конфискацию поясов также и у осужденных, что дало поэту повод посмеяться над одним судьей, чьему имени он не без задней мысли придал форму женского рода. Судья Массе из Орлеана заполучил пояс осужденного Вийона; но если он будет его носить, предупреждает поэт, то на него наложат штраф, как на непотребную женщину.
Для судей старый их сарай
Я после смерти перестрою,
Чтоб был не суд, а просто рай,
И всем по креслу дам с дырою
Из уваженья к геморрою,
А чтоб покрыть расходы все,
Пусть будет оштрафован втрое
Шлюшонка-лейтенант Массе! [133]
Наблюдательность Вийона, завсегдатая улицы, проявилась и в том, как он описывает внешние признаки блеска и падения девиц легкого поведения. Вот Катрин-кошелечница, отгоняющая от себя мужчин. Вот Гийометта-ткачиха, отвергающая ухаживания своего хозяина. А вот пригожая Колбасница, предпочитающая танцы работе. Приходит день, когда они оказываются никому не нужными.
Придется рано закрывать окно.
Одна из них становится служанкой у кюре. И все они встречаются снова, «на корточки усевшись полукругом». И, сидя на пороге, без умолку болтают.
ПОСЛОВИЦЫ
Единственным уроком, который школяр Вийон действительно хорошо усвоил, был урок, сложившийся из совокупной мудрости наций. Пословицы и поговорки с их стремительными уравнениями и упрощенными парадоксами — вот что легло в основу его практической морали и его мировосприятия. Вряд ли кто сумел бы точно сказать, что он взял от книг, а что от улицы. Вся литература, состоявшая из моралите, соти, мистерий, романов, фаблио, черпала из старых запасов поучительных изречений и естественной логики.
«Баллада пословиц» — это всего лишь игра. Стилистическое упражнение сводилось к тому, чтобы многократно варьировать выражения, начинавшиеся с одного и того же слова. К этому добавлялось упражнение просодическое, состоявшее в том, чтобы найти тридцать четыре восьмисложные пословицы либо довести до восьми слогов изначально более длинные пословицы. Есть ли за этой игрой какая-нибудь философия? Не в том ли здесь философия, что автор показывает суетность схоластических дебатов? Если баллада и подводит к какому-то выводу, то он гласит: любую мысль можно выразить в восьми слогах, а народный опыт обладает большей силой, чем рассуждения педантов.
Вещь дорога, пока мила;
Куплет хорош, пока поется;
Бутыль нужна, пока цела;
Осада до тех пор ведется,
Покуда крепость не сдается;
Теснят красотку до того,
Пока на страсть не отзовется.
Гусей коптят на Рождество [134].
Дословный перевод:
Кто любит собаку, тт ее кормит.
Кому нравится песня, тот ее заучивает.
Кто долго яблоки хранит, получает гниль.
Кто добивается места, тот его получает.
Кто медлит, тот терпит неудачу.
Кто торопится, у того дело не спорится.
Кто много набирает, у того из рук вываливается.
Кто зовет Рождество, к тому оно приходит.
Разочарованный поэт выдает себя своим выбором. Последний куплет выглядит как констатация собственных несчастий. У забавника пропало желание смеяться: праздник оказался не для него. Не помогли ни искренность, ни великодушие. Обещания оказались пустыми словами.
В «Большом завещании» раз двадцать в разной форме выражена мысль: «Как каждый убеждается в сердцах: на удовольствие — тысяча страданий». Ну а для любви самым непоправимым несчастьем является старость: «Ну что за радость — старую увидеть обезьяну».
Приходит Вийону на помощь народная мудрость и тогда, когда ему нужно оправдать свое дурное поведение: когда ты голоден, то не до морали.
С пути сбивает нас нужда,
Волков из леса гонит голод [135].
Однако мораль людская оказывается спасенной благодаря другим поговоркам, и поэт в конце баллады, названной Клеманом Маро «Добрым уроком», предупреждает «пропащих ребят», что:
Дурная прибыль — проку нет.
Религия Вийона тоже уместилась всего в одной поговорке. Самая что ни на есть простейшая вера сына бедной прихожанки состояла из одной только любви к Богу, и в ней не было ничего от умствований магистров богословия из Сорбонны; именно эта вера удерживала поэта в лоне церкви, что бы он о ней ни думал. Однако слишком уж много любви к Богу требовалось в те смутные и жестокие времена. На заднем плане этой стихотворной строчки, одной из наиболее богатых смыслом во всей «Балладе пословиц», мы угадываем контуры и Великой Схизмы, и соборов, и папского фиска, вспоминаем про индульгенции, про алчность прелатов, про невежество священников. Преданность христиан церкви спасала лишь вера.
Дворняга сытая не зла;
Люб гость, покуда не упьется
И все не сдернет со стола;
Покуда ветер — ива гнется;
Покуда веришь — Бог печется
О благе чада своего;
Последний хорошо смеется…
Гусей коптят на Рождество [136].
Дословный перевод:
Кто шутит слишком много, уже не смешит.
Тратишь столько, что не остается даже рубашки.
Показываешь свою щедрость, а у самого не остается ни гроша.
Слово «держи» — это все равно что полученная вещь.
Так сильно Бога любишь, что принимаешь и церковь.
Раздаешь столько, что приходится занимать.
Ветер дует так сильно, что становится зябко.
Кто зовет Рождество, к тому оно приходит.
То есть Вийон говорит, что рано или поздно все заканчивается неизменно плохо. Раз дует ветер, то надует зиму. Побеждает всегда наихудшее. Однако пессимизм этот сглаживается присутствием образов повседневности, поэт не доводит свою мысль до конца, и метафизическое уступает место физическому: морозу. От ветра «становится зябко». И мы оказываемся на углу улицы Сен-Жак.
Один из даров «Завещания» выражает критическое суждение Вийона, направленное не на общество, а на Бога. Это не значит, что поколебалась его вера, но он оставляет за собой право посетовать на свой удел. Без излишней горечи, но в то же время и без подобострастия он воспроизводит мечтания изголодавшегося человека, которые свидетельствуют об отсутствии справедливости в Царстве Божием. Пусть Бог направит на путь благонравия тех, кому Он дал все. У бедняков нет для этого возможностей… Так пусть же этим беднякам Он даст терпение.
Красочное видение праздничного стола не должно скрывать от нас суровой моральной теологии поэта. Богу нечего с него спросить.
Ты знатным дал, Господь, немало:
Живут в достатке и в тиши,
Им жаловаться не пристало -
Все есть, живи, да не греши!
У бедных же — одни шиши.
О Господи, полегче с нами!
Над теми строгий суд верши,
Кого ты наделил харчами.
Такие жрут куда как сладко!
Пулярки, утки, каплуны,
Фазаны, рыба, яйца всмятку,
Вкрутую, пироги, блины… [137]
Но вот в последний момент появляется надежда. Она проявляется в раскаянии «доброго сумасброда», выраженном в конце «Баллады пословиц». Он уже так долго потешался. Он так низко пал. А если бы он взялся за ум… Если бы он вернулся… Он уже так истомился, так исстрадался.
Выбор рефрена отнюдь не случаен, и вовсе не звучность поговорки привлекла внимание поэта. В этой пословице, выбранной из сотен других пословиц, заключена вся надежда Вийона, и выражает она только одну мысль: не надо никогда отчаиваться. Пребывая в безднах своего несчастья, бедный школяр находил в себе силы надеяться. У него еще будет Рождество. Не то Рождество, которое празднуют 25 декабря и которое имеет в виду поговорка, а Рождество его жизни, новое рождение.
Принц, дурень дурнем остается,
Пока не вразумят его
Иль сам за ум он не возьмется.
Гусей коптят на Рождество [138].
Дословный перевод:
Принц, живет безумец, живет и вдруг образумливается.
Ходит он, ходит и в конце концов возвращается.
Так измучился он, что одумался.
Кто зовет Рождество, к тому оно приходит.
ГЛАВА XIII. Девицы, слушайте…
БРАК И КАРЬЕРА
Побочная любовь при законном браке — это отнюдь не то же самое, что наличие брака при любви. Социальное положение, подкрепленное женитьбой, плотские наслаждения, духовные склонности в различных их проявлениях — этот комплекс мотивировок образовывал разные комбинации в зависимости от обстоятельств, от темпераментов и от индивидуальных перспектив.
Выбор, сделанный юным магистром искусств, был, скорее всего, продиктован не какими-то долгими расчетами, а простым импульсом, если, конечно, дело обошлось без совета, на которые бывают щедры старшие. Доля рационализма, расчета, очевидно, была в те времена более велика — и более оправданна — на высших ступенях социальной иерархии. Получивший степень сын адвоката или племянник советника шагал по хорошо освещенному пути, и его шансы заполучить ту или иную должность оправдывали его более серьезное отношение к проблеме выбора. Он не слишком рисковал вернуться из своего путешествия несолоно хлебавши.
Ну а Франсуа де Монкорбье шел наугад. Осознавал ли он, насколько важную роль сыграет тот или иной выбор в его дальнейшей судьбе?
Среди возможных вариантов выбора существовали прежде всего мирские профессии. Однако они таили в себе больше риска, чем клерикальные. Не имея средств к существованию, мирянин устраивался в жизни с большим трудом, чем клирик, а вступление в брак означало отказ от всех реальных преимуществ школяра. Следовательно, исходящее из жизненного опыта женоненавистничество клирика возникало не на пустом месте: молодой магистр искусств, размышлявший о своем будущем ремесле, должен был очень быстро решить, сохранять ему тонзуру или от нее отказываться.
Дело в том, что, становясь клириком, дабы, например, получить степень магистра, человек еще не делал необратимого выбора. Он мог затем предпочесть какое-либо иное положение. Изменить ситуацию оказывалось невозможным на более высоких уровнях иерархии: отказавшийся от своего статуса дьякон или священник становился настоящим изгоем христианского общества. Ну а молодой магистр мог беспрепятственно войти в мирскую жизнь с помощью брака. Но при этом ему было над чем задуматься, поскольку брак, по существу, тоже оказывался нерасторжимым.
Одно дело духовный чин, а другое — бенефиций. Духовный чин являлся знаком приобщения к клерикальному сословию, а бенефиций в теории означал обязанность, а на практике — доход. Некоторые были канониками, не являясь священниками, другие — священниками, не будучи канониками. Клирик Арно де Серволь, вошедший в историю как «Протоиерей», чаще работал секирой, чем кропильницей, но при этом, даже имея сан протоиерея, он никогда не был священником. Подобно тысячам клириков, которые, прожив славно ли, худо ли свою жизнь, никогда ни непосредственно, ни издали не были причастны к церковным службам, этот протоиерей имел лишь тонзуру, но не доходы.
Соответственно, находившийся на распутье школяр должен был подсчитывать свои шансы получить то или иное место в культовой и социальной иерархии: на уровне духовных чинов и на уровне доходных бенефициев.
Домогаться чинов можно было, уже обеспечив себя бенефициями. А не имея бенефициев, всегда можно было отказаться от еще не полученного сана священника. Выбор клирика в этом случае не отличался сложностью: он старался отодвинуть момент окончательного принятия решения. При этом парижский школяр так же избегал женщин, как какой-нибудь подмастерье или приказчик, откладывавший свадьбу из-за того, что еще не накопил на нее денег. Подобно всем остальным людям, ему случалось влюбляться. Но только вот подумывать о браке означало для него потерять надежду на получение бенефициев и навсегда отказаться от карьеры.
Естественно, мужчинам и женщинам XV века была ведома страсть, приводившая к алтарю. Однако в большинстве случаев институт брака походил скорее на деловое мероприятие, чем на триумф любви. Чувство не посягало на интересы. В лучшем случае оно подкрепляло их.
Браки принцев скрепляли союзы и мирные договоры. Благодаря им получали отсрочку одни конфликты, но порой зарождались другие. Они обеспечивали счастливые престолонаследия. Например, государство, которым с 1419 года правил «великий герцог Запада» Филипп Добрый, было все соткано из браков. Для этого потребовалось, чтобы в XIII веке граф Фландрский женился на графине Неверской, чтобы в XVI веке граф Бургундский женился на графине Мао д'Артуа и чтобы их внучка вышла замуж за герцога Бургундского, наследник которого Филипп Смелый женился в 1369 году на единственной наследнице фламандского престола, обладавшей к тому же правами на Брабант и на Лимбург, чем воспользовался в 1430 году их внук, Филипп Добрый…
Тогда же одна из сестер Филиппа Доброго, первым браком бывшая замужем за старшим братом Карла VII, сочеталась вторым браком с коннетаблем де Ричмонтом, будущим герцогом Бретани. Вторая его сестра вышла замуж за Карла Бурбонского, а третья, ставшая герцогиней Бедфордской, вплоть до своей смерти в 1435 году оставалась самой настоящей королевой Парижа.
Отвлечемся, однако, от принцев и их матримониальных союзов. В Париже буржуа было больше, чем принцев, а среди буржуа больше было людей женатых, нежели холостых, причем для них брак тоже являлся делом, которое обсуждалось и которое оформлялось как контракт. Кстати, именно этим определялся парадоксальный характер обручения: хотя оно и выглядело как простое согласие на бракосочетание, но, по существу, оказывалось столь же нерасторжимым, как и само бракосочетание, потому что представляло собой соответствующим образом клятвенно закрепленный контракт.
Стало быть, брак вписывался в стратегию буржуазных семейств в такой же мере, как и в дипломатию принцев. В 1386 году Жан Ле Мерсье, обер-камергер Карла VI и один из королевских казначеев в недолговечном правительстве так называемых «Мармузетов», практически сделал карьеру молодому адвокату Жану Жувенелю, устроив его брак с дочерью советника Парламента Гийома де Витри. Племянница того же самого Гийома де Витри вышла замуж за Жана Люйе, одного из самых богатых парижских менял, чье имя не раз встречалось среди столичных старшин. Их дочь вышла замуж за председателя Парламента Адана Кузино. А в другой среде хорошо устроил свои дела будущий канцлер Людовика XI Пьер Дориоль, женившись на вдове Гийома де Вари, компаньона Жака Кёра.
Ну а что касается судейского сословия, там из брака сделали очень надежное средство приобретения должностей. Ни распространять свое влияние, ни утверждать свою власть не представлялось возможным без создаваемой на протяжении нескольких поколений сети круговой поруки, где ячейками служили удачные браки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52