Мне чрезвычайно приятно…— начал я.
— Двести пятьдесят миль, — повторила она, не обращая внимания на мои слова. — Двести пятьдесят миль, а мой супруг серьезно болен.
— В самом деле? — Я сочувственно обратился к мистеру Эвенспарку:
— Примите мои сожаления.
— Да-да, — ударил меня по мозгам ее резкий голос, — у него рак предстательной железы.
Я поймал себя на том, что не знаю толком, как реагировать на подобное сообщение. «Надеюсь, вы скоро поправитесь» — прозвучало бы не совсем уместно. Я лихорадочно подбирал слова, и тут меня выручил Питер, уведя к другим гостям. За что я отчасти простил ему промашку с фильмом.
Когда мы сели в поезд, идущий из Чикаго в Сан-Франциско, в купе нас провел небольшого росточка пожилой чернокожий проводник с белоснежными волосами — ни дать ни взять один из персонажей фильма «Унесенные ветром». Я с удовольствием отметил, что и речь его вполне соответствует образу.
— Вот ваше купе, сэр, — сообщил он, слегка коверкая слова. — А этому джентльмену, вашему другу, сюда, рядом. Сейчас, джентльмены, принесу ваш багаж.
Я знал, что эти маленькие удобные купе разделяют раздвижные перегородки, и, когда проводник вернулся с багажом, я попросил его проделать соответствующую процедуру.
— Будет сделано, сэр, — сказал он, поворачивая какие-то ручки.
И вот уже у нас просторное купе с двумя полками, двумя раковинами, двумя стенными шкафами, двумя креслами и двумя окнами, из которых открывался красивый вид на скользящую мимо Америку. Мы изрядно потрудились в Чикаго, и я считал, что наши заслуги должны быть отмечены.
— А теперь, — обратился я к проводнику, — мы с другом хотели бы заказать бутылочку шампанского «Корбель».
— Будет сделано, сэр, будет сделано, — отозвался он. — Сию минуту.
Поезд как раз выезжал за город, когда проводник вернулся, неся в ведерке со льдом чудесное охлажденное американское шампанское.
— Откупорить?
— Если можно, и на всякий случай положите на лед еще одну бутылку.
— Будет сделано, сэр, — ответил он, осторожно извлекая пробку.
Сделав маленький глоток, я одобрительно кивнул, проводник наполнил наши бокалы, тщательно обернул бутылку белой салфеткой и вернул ее в ведерко.
— Это все, сэр?
— Да, благодарю, — ответил я.
Он задержался в дверях и произнес с ослепительной улыбкой:
— Извините, сэр, но для меня подлинное удовольствие обслуживать джентльменов, которые умеют путешествовать.
Пока мы с Питером отдавали должное изысканному вину, я решил поделиться с ним моими соображениями о преимуществах путешествия по железной дороге.
— Я не знаю лучшего способа, — говорил я. — Что хорошего — быть закупоренным в консервной банке на высоте семи с половиной тысяч метров вместе с кучей людей, которые впадут в панику, если что-то случится! То ли дело — поезд. Ты не скорчен, как в чреве матери, можешь свободно пройтись. Передвигаешься с цивилизованной скоростью, удобно сидишь, созерцая мир, тебя отлично обслуживают. Больше того, ты находишься на земле и знаешь, что тебе не нужно ожидать волнующего сообщения пилота, что правый мотор загорелся, сопровождаемого просьбой соблюдать спокойствие. Пусть поезд идет медленно, дружище Питер, зато этот способ путешествия безопаснее.
Только я произнес эти слова, как поезд содрогнулся, словно врезался в кирпичную стену. Наши бокалы отбили чечетку и выплеснули содержимое, а мимо окон купе полетели куски дерева и металла. Скрежеща колесами, поезд остановился.
— Кажется, — нервно произнес Питер, — мы во что-то врезались?
— Ерунда, — решительно возразил я, — поезда ни во что не врезаются.
— Но это Америка, — заметил Питер.
— Верно, — сказал я, — пойдем посмотрим.
Вместе с другими пассажирами мы спустились на полотно и проследовали туда, где наш гордый локомотив уныло застыл на месте, окутанный облаком пара. Оказалось, что огромный тягач с таким же огромным прицепом надумал проскочить через переезд перед нашим поездом. Никакого резона для такой бравады усмотреть нельзя было. Как бы то ни было, тягач проскочил, но мы столкнулись с концом прицепа и смяли его. О силе удара говорило то, что стальной скотосбрасыватель локомотива смялся, будто спагетти, и пришлось нам ждать три часа другого локомотива. Больше я ни разу не просвещал Питера о радостях путешествия по железной дороге. А он был так счастлив, когда в Сан-Франциско покинул опасное средство передвижения, что мы успели отъехать довольно далеко от вокзала, прежде чем я обнаружил, что он забыл весь мой гардероб в одном из шкафов нашего спального вагона.
В заключение, успев полюбить Сан-Франциско и возненавидеть Лос-Анджелес (кому это взбрело на ум назвать сей город ангельским?), я выступил с лекцией в одном невероятно эксклюзивном и роскошном загородном клубе, членом которого мог стать только человек с первым миллионом в кубышке. Самое подходящее место, сказал я себе, для сбора подаяния. Клуб кишел не знающими счета деньгам американскими нуворишами; женщины с фиолетовыми волосами, шеями стервятников и красноречиво просвечивающими через естественный или искусственный загар крохотными шрамами от очередной пластической операции были обвешаны драгоценностями, как рождественская елка игрушками, и каждый шаг их сопровождался мелодичным дзиньканьем. Замани я какую-нибудь из них в кусты, подумалось мне, и обдери с нее побрякушки, моей добычи достало бы на то, чтобы сделать Трест платежеспособным не на один год. Однако джентльменский инстинкт удержал меня от такого способа легко и быстро добыть средства для спасения зверей.
Принадлежащих этим дамам особей мужского пола отличал солидный — не меньше тридцати — сорока килограммов — избыточный вес, красный цвет пухлых лиц, напоминающих воспаленные младенческие попки, и полнозвучный голос людей, полощущих горло гравием. Они разъезжали по полю для игры в гольф на электрических колясках, избавляющих от риска похудеть. До сих пор я в США встречал только обаятельных, цивилизованных, приятных и исключительно щедрых людей, так что это собрание монстров произвело на меня, мягко выражаясь, отталкивающее впечатление. По плану мое выступление перед этими рожами должно было состояться после обеда, коему предшествовали два часа невиданной попойки. Заказав стаканчик виски, я получил нечто вроде небольшой цветочной вазы, содержащей двести пятьдесят граммов спиртного, четыре кубика льда, каждый из которых мог пустить ко дну «Титаник», и чайную ложку содовой с парой-тройкой заблудших пузырьков газа.
К тому времени, когда подали обед, мои потенциальные слушатели успели основательно нагрузиться. Естественно, к каждому блюду подавались надлежащие вина, а в заключение — бренди в кубках величиной с супницу. Сидевшая рядом со мной дама (согбенная под тяжестью недурной имитации королевских драгоценностей) явно соблюдала диету, заботясь о своем здоровье, и налегала на жидкости, пренебрегая более плотной пищей. Обращенные ко мне редкие реплики соседки произносились, насколько я мог разобрать, на одном из наиболее цветистых и замысловатых среднеевропейских диалектов. Я вежливо кивал и отвечал: «Да», «В самом деле?», «О» — и так далее в столь же глубокомысленном духе. Но вот наступила великая минута. Деятель, организовавший для меня сие тяжкое испытание, встал и, вступив в неравный бой с гулом послеобеденной застольной беседы, произнес короткую вступительную речь, из которой я не разобрал ни слова, после чего сел обратно на свой стул, слегка пошатываясь. Пришла моя очередь встать, и все замолкли, тупо глядя на меня.
Я разразился речью, страстно призывая самых несимпатичных млекопитающих, с какими меня когда-либо сводила судьба, прийти на помощь животному миру. Ораторствуя под приглушенный шепот участников застолья, я вдруг обратил внимание на странные звуки рядом с моим локтем. Оглянулся и обнаружил без особого удивления, что особа с королевскими драгоценностями (явно убаюканная моим ласкающим слух английским акцентом) уснула, причем отягощенная побрякушками бесчувственная голова ее опустилась на тарелку, содержащую, увы, роскошное клубничное суфле. Лицо особы окунулось в розовую кашицу, и в лад тяжелому дыханию клубничное суфле громко и весело булькало, как если бы кто-то надумал втягивать в себя через соломинку фруктовый пломбир.
Я был только рад прервать свою лекцию и с не меньшей радостью покинул на другой день эксклюзивный клуб, обогатившись жалкой сотней долларов.
Нам было важно попасть на утренний самолет до Нью-Йорка, где была назначена следующая лекция и где меня ожидали телевидение, радио и пресса. А потому с утра пораньше, позавтракав и собрав вещи, я поспешил в номер Питера
— проверить, не проспал ли он. Мне предложил войти его печальный, полный душевной боли голос. На кровати лежал поднос с завтраком, самого же Питера не было видно.
— Где ты? — воззвал я.
— Здесь, дружище Джерри, здесь, — откликнулся он из ванной.
Заглянув в ванную, я увидел, что Питер стоит нагишом с выражением крайнего ужаса на лице, прижимая к животу большое полотенце.
— Что с тобой? — удивился я.
— Посмотри, — прохрипел он, указывая куда-то вниз.
Я посмотрел и увидел, как по его ноге струится кровь, собираясь в лужицу на дне ванны.
— Боже милостивый! Что ты натворил?
— Не знаю, — ответил Питер; казалось, он вот-вот заплачет. — Похоже, порезался перстнем, когда вытирался.
— Ясно, пошли, ложись на кровать, я проверю, что там у тебя, — распорядился я, не слишком милосердно говоря себе, что Питер конечно же должен был порезаться перстнем именно тогда, когда у нас туго со временем.
Он послушался, и я увидел, что перстень почти совсем перерезал крупный сосуд на такой части тела Питера, где наложение жгута неизбежно превратило бы моего друга и помощника в кастрата. Как укротить кровотечение? Лихорадочно озираясь, я остановил свой взор на солонке, стоящей на подносе. Живо стерев с ранки кровь, я высыпал на нее всю соль. Результат был не совсем таким, на какой я рассчитывал. Вспомнив все, чему его учили в хореографическом училище, Питер взмыл над кроватью в прыжке, которому позавидовал бы сам Нижинский, разбрызгивая кровь и рассыпая во все стороны соль; при этом издаваемые им вопли явно соответствовали болевым ощущениям бедняги. Мы описали несколько кругов по комнате, прежде чем я настиг его и снова уложил на кровать; пришлось пообещать, что больше не стану лечить его солью. Разумеется, от всей этой беготни кровь потекла еще сильнее, напоминая маленький фонтан. Было очевидно, что необходимо принять энергичные меры, чтобы Питер вовсе не истек кровью и чтобы мы все-таки успели на наш самолет.
Я позвонил дежурному администратору.
— У вас, наверно, есть аптечка?
— А что случилось?
— Мой друг порезался, — ответил я: дескать, с кем не случается во время бритья.
Могу ли я спуститься за аптечкой? Конечно, могу. Велев Питеру лежать и не двигаться, я сбежал вниз и очутился у стойки администратора одновременно со стайкой весело смеющихся американских девчушек, которые обступили меня со всех сторон.
— Я так сожалею о случившемся с вашим другом, — сказал администратор, кладя на стойку аптечку. — И где же он порезался?
— Я… э… ну, это… простая царапина, вот только кровь, понимаете, — промямлил я.
Девчушки с интересом уставились на меня, услышав английский акцент. Администратор открыл аптечку, порылся и достал липкий пластырь.
— Может быть, это пригодится? — сочувственно осведомился он.
Окруженный невинными созданиями, я затруднялся объяснить, что липкий пластырь вряд ли хорош для той части тела, которую я собирался латать.
— Возьму-ка я всю коробку, — сказал я, сопровождая свои слова действием. — Так будет проще, понимаете.
— Конечно, сэр, конечно, — отозвался администратор. — Но это государственное имущество.
— Не сомневаюсь, что там есть все необходимое. — Я прижал коробку к груди и стал протискиваться через стайку юных леди. — Я только посмотрю… огромное спасибо… верну ее вам.
С этими словами я скрылся в лифте. Благополучно вернувшись в номер Питера, я принялся изучать богатое содержимое аптечки. Здесь были все известные человечеству медикаменты. За исключением средств, останавливающих кровотечение. Однако, покопавшись в этом роге изобилия, я нащупал баночку аэрозоля с надписью «Ньюскин». Нажал на кнопку — вырвалась струйка тонких, как паутина, волокон, которые тут же затвердели.
— То самое, что нам нужно, — подбодрил я Питера, пытаясь в то же время сообразить, что же это за вещество.
Нажав пальцем на сосуд, чтобы остановить кровотечение, я другой рукой направил туда струю из аэрозоля. Видимо, я перестарался, потому что гениталии Питера, окутанные облаком паутины, мигом уподобились одному из наиболее пышных и своеобразных южноамериканских птичьих гнезд. Кровотечение было остановлено, однако я спрашивал себя, не начнет ли эта конструкция сжиматься, высыхая. Мои опасения не оправдались, и через несколько секунд я заставил Питера живо одеться, после чего мы помчались в аэропорт, где в последнюю минуту успели занять свои места в самолете.
В Нью-Йорке я снова встретился с Томом Лавджоем, и мы разработали юридическую формулу, согласно которой появился Международный трест охраны диких животных в качестве отделения нашего Треста, наделенного полномочиями собирать средства для наших целей. Пожалуй, вернее будет сказать, что я изложил Тому, в чем нуждается Джерсийский трест, а он уже мастерски разработал соответствующий план.
Конечно, не всегда процедура сбора подаяния доставляет удовольствие, но в данном случае я был вполне вознагражден встречами с чудесными, щедрыми людьми, которые к тому же сплотились вокруг идеи МТОДЖ и учредили наш первый Совет директоров. В последующие годы благодарность нашим друзьям неизменно росла, ибо большая часть щедрых взносов и грантов поступает из-за Атлантики, и без такой замечательной помощи наше развитие шло бы куда медленнее. Однако я должен подчеркнуть, что столь желанный американский экспорт не ограничивается долларами, и тут самое время вернуться к мадагаскарским лемурам, выступающим в несколько неожиданной роли сватов.
Дьюкский университет в Северной Каролине по праву славился своей коллекцией лемуров, самой большой за пределами Мадагаскара, и его сотрудники достигли замечательных успехов в изучении и размножении этих животных. Тем сильнее было мое потрясение, когда в письме профессора Франсуа Бурльера (одного из виднейших приматологов Франции), члена нашего Научного совета, я прочел, что поговаривают об отказе университета от упомянутой коллекции из-за недостатка средств. Профессор спрашивал: не может ли Трест что-нибудь сделать? Разумеется, финансовой помощи мы не могли оказать, однако если страшная новость о нависшей над коллекцией угрозе подтвердится, мы постарались бы приютить несколько видов. Как раз в это время я собирался вновь направиться со своим кувшином к источнику американских долларов, а потому позвонил в наше заокеанское отделение и сказал, что хотел бы до начала нового разбойного набега на Америку посетить Дьюкский университет. За согласием дело не стало, и мы договорились, что я полечу в Дарем, где меня встретит многострадальная Марго Рокфеллер, чья дочь Кэролайн училась в том самом университете. Исполненная, как всегда, энтузиазма, Марго ждала меня в аэропорту, и по дороге в университет я просветил ее относительно важности дьюкской коллекции приматов.
— Но если они так чертовски важны, — последовал естественный вопрос, — почему университет не желает их содержать должным образом?
— Понятия не имею. Могу лишь предположить, что бывшие его питомцы больше заинтересованы в поддержке местной футбольной команды, чем каких-то там вонючих лемуров.
— Ну, знаешь, это просто позор, если коллекция в самом деле так важна, — воинственно заключила Марго.
Прибыв на место, я обнаружил, что для нас, как говорится, расстелили красную ковровую дорожку. Сразу же началась экскурсия в сопровождении гогочущих профессоров. Три часа я пребывал в своей стихии, переходя от клетки к клетке и любуясь дивными животными — яркими, как флаг, рыжими вари, сидящими в ряд этаким декоративным бордюром кольцехвостами, сифаками, одетыми в светлую серебристую шерсть, с огромными золотистыми глазами на бархатно-черной мордочке — ни дать ни взять старинные детские игрушки «мартышка на ласточке».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Двести пятьдесят миль, — повторила она, не обращая внимания на мои слова. — Двести пятьдесят миль, а мой супруг серьезно болен.
— В самом деле? — Я сочувственно обратился к мистеру Эвенспарку:
— Примите мои сожаления.
— Да-да, — ударил меня по мозгам ее резкий голос, — у него рак предстательной железы.
Я поймал себя на том, что не знаю толком, как реагировать на подобное сообщение. «Надеюсь, вы скоро поправитесь» — прозвучало бы не совсем уместно. Я лихорадочно подбирал слова, и тут меня выручил Питер, уведя к другим гостям. За что я отчасти простил ему промашку с фильмом.
Когда мы сели в поезд, идущий из Чикаго в Сан-Франциско, в купе нас провел небольшого росточка пожилой чернокожий проводник с белоснежными волосами — ни дать ни взять один из персонажей фильма «Унесенные ветром». Я с удовольствием отметил, что и речь его вполне соответствует образу.
— Вот ваше купе, сэр, — сообщил он, слегка коверкая слова. — А этому джентльмену, вашему другу, сюда, рядом. Сейчас, джентльмены, принесу ваш багаж.
Я знал, что эти маленькие удобные купе разделяют раздвижные перегородки, и, когда проводник вернулся с багажом, я попросил его проделать соответствующую процедуру.
— Будет сделано, сэр, — сказал он, поворачивая какие-то ручки.
И вот уже у нас просторное купе с двумя полками, двумя раковинами, двумя стенными шкафами, двумя креслами и двумя окнами, из которых открывался красивый вид на скользящую мимо Америку. Мы изрядно потрудились в Чикаго, и я считал, что наши заслуги должны быть отмечены.
— А теперь, — обратился я к проводнику, — мы с другом хотели бы заказать бутылочку шампанского «Корбель».
— Будет сделано, сэр, будет сделано, — отозвался он. — Сию минуту.
Поезд как раз выезжал за город, когда проводник вернулся, неся в ведерке со льдом чудесное охлажденное американское шампанское.
— Откупорить?
— Если можно, и на всякий случай положите на лед еще одну бутылку.
— Будет сделано, сэр, — ответил он, осторожно извлекая пробку.
Сделав маленький глоток, я одобрительно кивнул, проводник наполнил наши бокалы, тщательно обернул бутылку белой салфеткой и вернул ее в ведерко.
— Это все, сэр?
— Да, благодарю, — ответил я.
Он задержался в дверях и произнес с ослепительной улыбкой:
— Извините, сэр, но для меня подлинное удовольствие обслуживать джентльменов, которые умеют путешествовать.
Пока мы с Питером отдавали должное изысканному вину, я решил поделиться с ним моими соображениями о преимуществах путешествия по железной дороге.
— Я не знаю лучшего способа, — говорил я. — Что хорошего — быть закупоренным в консервной банке на высоте семи с половиной тысяч метров вместе с кучей людей, которые впадут в панику, если что-то случится! То ли дело — поезд. Ты не скорчен, как в чреве матери, можешь свободно пройтись. Передвигаешься с цивилизованной скоростью, удобно сидишь, созерцая мир, тебя отлично обслуживают. Больше того, ты находишься на земле и знаешь, что тебе не нужно ожидать волнующего сообщения пилота, что правый мотор загорелся, сопровождаемого просьбой соблюдать спокойствие. Пусть поезд идет медленно, дружище Питер, зато этот способ путешествия безопаснее.
Только я произнес эти слова, как поезд содрогнулся, словно врезался в кирпичную стену. Наши бокалы отбили чечетку и выплеснули содержимое, а мимо окон купе полетели куски дерева и металла. Скрежеща колесами, поезд остановился.
— Кажется, — нервно произнес Питер, — мы во что-то врезались?
— Ерунда, — решительно возразил я, — поезда ни во что не врезаются.
— Но это Америка, — заметил Питер.
— Верно, — сказал я, — пойдем посмотрим.
Вместе с другими пассажирами мы спустились на полотно и проследовали туда, где наш гордый локомотив уныло застыл на месте, окутанный облаком пара. Оказалось, что огромный тягач с таким же огромным прицепом надумал проскочить через переезд перед нашим поездом. Никакого резона для такой бравады усмотреть нельзя было. Как бы то ни было, тягач проскочил, но мы столкнулись с концом прицепа и смяли его. О силе удара говорило то, что стальной скотосбрасыватель локомотива смялся, будто спагетти, и пришлось нам ждать три часа другого локомотива. Больше я ни разу не просвещал Питера о радостях путешествия по железной дороге. А он был так счастлив, когда в Сан-Франциско покинул опасное средство передвижения, что мы успели отъехать довольно далеко от вокзала, прежде чем я обнаружил, что он забыл весь мой гардероб в одном из шкафов нашего спального вагона.
В заключение, успев полюбить Сан-Франциско и возненавидеть Лос-Анджелес (кому это взбрело на ум назвать сей город ангельским?), я выступил с лекцией в одном невероятно эксклюзивном и роскошном загородном клубе, членом которого мог стать только человек с первым миллионом в кубышке. Самое подходящее место, сказал я себе, для сбора подаяния. Клуб кишел не знающими счета деньгам американскими нуворишами; женщины с фиолетовыми волосами, шеями стервятников и красноречиво просвечивающими через естественный или искусственный загар крохотными шрамами от очередной пластической операции были обвешаны драгоценностями, как рождественская елка игрушками, и каждый шаг их сопровождался мелодичным дзиньканьем. Замани я какую-нибудь из них в кусты, подумалось мне, и обдери с нее побрякушки, моей добычи достало бы на то, чтобы сделать Трест платежеспособным не на один год. Однако джентльменский инстинкт удержал меня от такого способа легко и быстро добыть средства для спасения зверей.
Принадлежащих этим дамам особей мужского пола отличал солидный — не меньше тридцати — сорока килограммов — избыточный вес, красный цвет пухлых лиц, напоминающих воспаленные младенческие попки, и полнозвучный голос людей, полощущих горло гравием. Они разъезжали по полю для игры в гольф на электрических колясках, избавляющих от риска похудеть. До сих пор я в США встречал только обаятельных, цивилизованных, приятных и исключительно щедрых людей, так что это собрание монстров произвело на меня, мягко выражаясь, отталкивающее впечатление. По плану мое выступление перед этими рожами должно было состояться после обеда, коему предшествовали два часа невиданной попойки. Заказав стаканчик виски, я получил нечто вроде небольшой цветочной вазы, содержащей двести пятьдесят граммов спиртного, четыре кубика льда, каждый из которых мог пустить ко дну «Титаник», и чайную ложку содовой с парой-тройкой заблудших пузырьков газа.
К тому времени, когда подали обед, мои потенциальные слушатели успели основательно нагрузиться. Естественно, к каждому блюду подавались надлежащие вина, а в заключение — бренди в кубках величиной с супницу. Сидевшая рядом со мной дама (согбенная под тяжестью недурной имитации королевских драгоценностей) явно соблюдала диету, заботясь о своем здоровье, и налегала на жидкости, пренебрегая более плотной пищей. Обращенные ко мне редкие реплики соседки произносились, насколько я мог разобрать, на одном из наиболее цветистых и замысловатых среднеевропейских диалектов. Я вежливо кивал и отвечал: «Да», «В самом деле?», «О» — и так далее в столь же глубокомысленном духе. Но вот наступила великая минута. Деятель, организовавший для меня сие тяжкое испытание, встал и, вступив в неравный бой с гулом послеобеденной застольной беседы, произнес короткую вступительную речь, из которой я не разобрал ни слова, после чего сел обратно на свой стул, слегка пошатываясь. Пришла моя очередь встать, и все замолкли, тупо глядя на меня.
Я разразился речью, страстно призывая самых несимпатичных млекопитающих, с какими меня когда-либо сводила судьба, прийти на помощь животному миру. Ораторствуя под приглушенный шепот участников застолья, я вдруг обратил внимание на странные звуки рядом с моим локтем. Оглянулся и обнаружил без особого удивления, что особа с королевскими драгоценностями (явно убаюканная моим ласкающим слух английским акцентом) уснула, причем отягощенная побрякушками бесчувственная голова ее опустилась на тарелку, содержащую, увы, роскошное клубничное суфле. Лицо особы окунулось в розовую кашицу, и в лад тяжелому дыханию клубничное суфле громко и весело булькало, как если бы кто-то надумал втягивать в себя через соломинку фруктовый пломбир.
Я был только рад прервать свою лекцию и с не меньшей радостью покинул на другой день эксклюзивный клуб, обогатившись жалкой сотней долларов.
Нам было важно попасть на утренний самолет до Нью-Йорка, где была назначена следующая лекция и где меня ожидали телевидение, радио и пресса. А потому с утра пораньше, позавтракав и собрав вещи, я поспешил в номер Питера
— проверить, не проспал ли он. Мне предложил войти его печальный, полный душевной боли голос. На кровати лежал поднос с завтраком, самого же Питера не было видно.
— Где ты? — воззвал я.
— Здесь, дружище Джерри, здесь, — откликнулся он из ванной.
Заглянув в ванную, я увидел, что Питер стоит нагишом с выражением крайнего ужаса на лице, прижимая к животу большое полотенце.
— Что с тобой? — удивился я.
— Посмотри, — прохрипел он, указывая куда-то вниз.
Я посмотрел и увидел, как по его ноге струится кровь, собираясь в лужицу на дне ванны.
— Боже милостивый! Что ты натворил?
— Не знаю, — ответил Питер; казалось, он вот-вот заплачет. — Похоже, порезался перстнем, когда вытирался.
— Ясно, пошли, ложись на кровать, я проверю, что там у тебя, — распорядился я, не слишком милосердно говоря себе, что Питер конечно же должен был порезаться перстнем именно тогда, когда у нас туго со временем.
Он послушался, и я увидел, что перстень почти совсем перерезал крупный сосуд на такой части тела Питера, где наложение жгута неизбежно превратило бы моего друга и помощника в кастрата. Как укротить кровотечение? Лихорадочно озираясь, я остановил свой взор на солонке, стоящей на подносе. Живо стерев с ранки кровь, я высыпал на нее всю соль. Результат был не совсем таким, на какой я рассчитывал. Вспомнив все, чему его учили в хореографическом училище, Питер взмыл над кроватью в прыжке, которому позавидовал бы сам Нижинский, разбрызгивая кровь и рассыпая во все стороны соль; при этом издаваемые им вопли явно соответствовали болевым ощущениям бедняги. Мы описали несколько кругов по комнате, прежде чем я настиг его и снова уложил на кровать; пришлось пообещать, что больше не стану лечить его солью. Разумеется, от всей этой беготни кровь потекла еще сильнее, напоминая маленький фонтан. Было очевидно, что необходимо принять энергичные меры, чтобы Питер вовсе не истек кровью и чтобы мы все-таки успели на наш самолет.
Я позвонил дежурному администратору.
— У вас, наверно, есть аптечка?
— А что случилось?
— Мой друг порезался, — ответил я: дескать, с кем не случается во время бритья.
Могу ли я спуститься за аптечкой? Конечно, могу. Велев Питеру лежать и не двигаться, я сбежал вниз и очутился у стойки администратора одновременно со стайкой весело смеющихся американских девчушек, которые обступили меня со всех сторон.
— Я так сожалею о случившемся с вашим другом, — сказал администратор, кладя на стойку аптечку. — И где же он порезался?
— Я… э… ну, это… простая царапина, вот только кровь, понимаете, — промямлил я.
Девчушки с интересом уставились на меня, услышав английский акцент. Администратор открыл аптечку, порылся и достал липкий пластырь.
— Может быть, это пригодится? — сочувственно осведомился он.
Окруженный невинными созданиями, я затруднялся объяснить, что липкий пластырь вряд ли хорош для той части тела, которую я собирался латать.
— Возьму-ка я всю коробку, — сказал я, сопровождая свои слова действием. — Так будет проще, понимаете.
— Конечно, сэр, конечно, — отозвался администратор. — Но это государственное имущество.
— Не сомневаюсь, что там есть все необходимое. — Я прижал коробку к груди и стал протискиваться через стайку юных леди. — Я только посмотрю… огромное спасибо… верну ее вам.
С этими словами я скрылся в лифте. Благополучно вернувшись в номер Питера, я принялся изучать богатое содержимое аптечки. Здесь были все известные человечеству медикаменты. За исключением средств, останавливающих кровотечение. Однако, покопавшись в этом роге изобилия, я нащупал баночку аэрозоля с надписью «Ньюскин». Нажал на кнопку — вырвалась струйка тонких, как паутина, волокон, которые тут же затвердели.
— То самое, что нам нужно, — подбодрил я Питера, пытаясь в то же время сообразить, что же это за вещество.
Нажав пальцем на сосуд, чтобы остановить кровотечение, я другой рукой направил туда струю из аэрозоля. Видимо, я перестарался, потому что гениталии Питера, окутанные облаком паутины, мигом уподобились одному из наиболее пышных и своеобразных южноамериканских птичьих гнезд. Кровотечение было остановлено, однако я спрашивал себя, не начнет ли эта конструкция сжиматься, высыхая. Мои опасения не оправдались, и через несколько секунд я заставил Питера живо одеться, после чего мы помчались в аэропорт, где в последнюю минуту успели занять свои места в самолете.
В Нью-Йорке я снова встретился с Томом Лавджоем, и мы разработали юридическую формулу, согласно которой появился Международный трест охраны диких животных в качестве отделения нашего Треста, наделенного полномочиями собирать средства для наших целей. Пожалуй, вернее будет сказать, что я изложил Тому, в чем нуждается Джерсийский трест, а он уже мастерски разработал соответствующий план.
Конечно, не всегда процедура сбора подаяния доставляет удовольствие, но в данном случае я был вполне вознагражден встречами с чудесными, щедрыми людьми, которые к тому же сплотились вокруг идеи МТОДЖ и учредили наш первый Совет директоров. В последующие годы благодарность нашим друзьям неизменно росла, ибо большая часть щедрых взносов и грантов поступает из-за Атлантики, и без такой замечательной помощи наше развитие шло бы куда медленнее. Однако я должен подчеркнуть, что столь желанный американский экспорт не ограничивается долларами, и тут самое время вернуться к мадагаскарским лемурам, выступающим в несколько неожиданной роли сватов.
Дьюкский университет в Северной Каролине по праву славился своей коллекцией лемуров, самой большой за пределами Мадагаскара, и его сотрудники достигли замечательных успехов в изучении и размножении этих животных. Тем сильнее было мое потрясение, когда в письме профессора Франсуа Бурльера (одного из виднейших приматологов Франции), члена нашего Научного совета, я прочел, что поговаривают об отказе университета от упомянутой коллекции из-за недостатка средств. Профессор спрашивал: не может ли Трест что-нибудь сделать? Разумеется, финансовой помощи мы не могли оказать, однако если страшная новость о нависшей над коллекцией угрозе подтвердится, мы постарались бы приютить несколько видов. Как раз в это время я собирался вновь направиться со своим кувшином к источнику американских долларов, а потому позвонил в наше заокеанское отделение и сказал, что хотел бы до начала нового разбойного набега на Америку посетить Дьюкский университет. За согласием дело не стало, и мы договорились, что я полечу в Дарем, где меня встретит многострадальная Марго Рокфеллер, чья дочь Кэролайн училась в том самом университете. Исполненная, как всегда, энтузиазма, Марго ждала меня в аэропорту, и по дороге в университет я просветил ее относительно важности дьюкской коллекции приматов.
— Но если они так чертовски важны, — последовал естественный вопрос, — почему университет не желает их содержать должным образом?
— Понятия не имею. Могу лишь предположить, что бывшие его питомцы больше заинтересованы в поддержке местной футбольной команды, чем каких-то там вонючих лемуров.
— Ну, знаешь, это просто позор, если коллекция в самом деле так важна, — воинственно заключила Марго.
Прибыв на место, я обнаружил, что для нас, как говорится, расстелили красную ковровую дорожку. Сразу же началась экскурсия в сопровождении гогочущих профессоров. Три часа я пребывал в своей стихии, переходя от клетки к клетке и любуясь дивными животными — яркими, как флаг, рыжими вари, сидящими в ряд этаким декоративным бордюром кольцехвостами, сифаками, одетыми в светлую серебристую шерсть, с огромными золотистыми глазами на бархатно-черной мордочке — ни дать ни взять старинные детские игрушки «мартышка на ласточке».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20