! Мерилась силой с самим Аркадием. Он на два года меня старше, курносый, ловкий, но атаманом ребята чаще выбирали меня.
Однажды этот Аркадий меня побил. Не особенно больно, но самолюбие было задето. Побежала домой, пожаловалась папе, и когда папа взял меня за руку и вместе со мной отправился на квартиру, где жил Аркадий, заранее вкушала «радость победителя». Узнав, что пришла Наташа со своим папой, Аркадий струхнул не на шутку и как-то боком вышел из комнаты в переднюю, где мы стояли. Папа поздоровался с ним вежливо, а потом сказал:
— Вот, Аркадий, серебряная монета, десять копеек. Я буду давать тебе каждый раз столько же, когда ты будешь бить Наташу; буду давать до тех пор, пока она не научится сама за себя заступаться.
Папа протянул Аркадию гривенник, Аркадий ничего не понял, отдернул руку, монета упала и исчезла в щели пола, Аркадий заревел, а у меня от удивления слезы высохли. Мы вышли из чужой квартиры и долго молчали. Только перед сном папа меня обнял и сказал:
Не годится тебе, моя ученица, жаловаться! жизни будет много трудностей. Учись их преодолевать, а не хныкать. Учись бороться и побеждать. Очень рано слово «воля» стало моим любимым. — Воспитывай волю, — часто повторял отец.
К шести годам воля моя стала довольно настойчивой. Неотступно я повторяла:
— Хочу учиться играть на рояле, хочу сама делать музыку.
Но тут отец неожиданно сказал мне:
— Нет. Руку должен ставить специалист, а мой инструмент — виолончель. Позже отдадим тебя в музыкальную школу.
Почему позже? К счастью, право «сметь свое суждение иметь» было предоставлено нам чуть не от рождения.
Как-то мы с Ниной попросили папу «объяснить» нам вальс, который он написал для будущего спектакля «Miserere», — мы его сегодня ночью слышали. Папа объяснил: этот вальс танцует юноша Левка с красавицей Тиной на свадьбе Левки… с Зинкой. Левка говорит: «Я люблю Тину, а должен жениться на Зинке», и в последний раз он танцует с той, которую очень любит и которая никогда не будет его женой.
Папа играет по нашей просьбе музыку: вальс и грустный и «словно со всеми спорит», — говорю я.
— Да, это протест, — отвечает папа.
— А в середине этого вальса, кажется, кто-то всхлипывает. Верно, папа?
Папа отвечает серьезно:
— Да. Понимаете, они танцуют молча, а в сердце у них слезы.
Значит музыка — сердце. Это запомнила навсегда. Папа добавляет:
— А в конце музыки — вы заметили? — никаких всхлипов. Ведь он, этот Левка, ничего не может изменить — подчиняется.
Зачем? А я бы не стала подчиняться, раз несправeдливо. Моя настойчивость, мое «хочу учиться играть на рояле» росло. Однажды по Б. Никитской улице к двухэтажному белому дому с вывеской «Музыкальный институт Е. Н. Визлер» зашагала девочка в шубе и капоре, в правой руке папина рука, в левой — мамина.
На экзамен привели много детей. Все старше меня. Я стараюсь держаться солидно, лет на восемь. Все время молчу. Родителей оставляют в передней, нас ведут в класс. Проверяют слух, ритм — все отвечаю верно. Моим родителям объясняют:
— Слух хороший, но пальцы слабые, лучше год подождать.
Раздается оглушительный рев. Многие смеются. Маленькая девочка ревет низким, почти мужским голосом и повторяет:
— Это несправедливо, я все ответила.
Напрасно учительница просит меня замолчать.
Может быть, Левка в «Miserere» согласен мириться с несправедливостью, а я ни в коем случае.
На пороге появляется директриса Музыкального института Евгения Николаевна Визлер, в синем платье с белыми кружевами, полная, важная.
Ору еще громче. Она уводит меня вместе с родителями в свой кабинет. Папа просит Евгению Николаевну еще раз меня проэкзаменовать.
В кабинете знаменитые музыканты, профессора: Е. В. Богословский и Марк Мейчик. Меня экзаменуют все трое. Слезы высыхают моментально, отвечаю на все вопросы точно — угадываю ноты, подбираю, пою.
— У нее низкое контральто, — с удовольствием говорит Евгения Николаевна, — она мне очень пригодится в хоре.
— А рояль? — спрашиваю я угрожающе. Марк Мейчик заливается хохотом, а папа стискивает мне руку в знак того, что я чересчур осмелела.
— Мы примем вашу Наташу на испытательный срок и по фортепьяно, а на хор пусть она обязательно ходит в основную группу.
Счастливая, иду с родителями по улице домой.
— Высечь тебя мало, — весело говорит мама. — Взяла всех на горло.
— У меня контральто, — важно отвечаю я, и мы все смеемся.
Воля! Папа учил меня ее воспитывать, закалять, отличать большое устремление к цели «я хочу» от капризного, недодуманного «мне хочется».
Началось со съестного: дадут шоколад «Галапетер» и скучную кашу. Съесть только ее. Шоколад будет несколько дней меня ждать, хотя я его куда больше, чем кашу, хочу съесть сейчас.
Зимой хочется поспать. А воля?
Реши проснуться в шесть утра и проснись даже без часов точно, оденься тихо, выйди во двор.
То, что папа задаст по сольфеджио, трудно? Сделай больше заданного — и станет легче. Сперва всякие такие задачи мне задавал папа, а потом полюбила задавать их себе сама. Когда сама — еще интересней. Воля эта ведь моя. Сама решила, сама хочу, а без сильного «хочу» всякие Аркадии будут меня лупить. Не согласна!
Первый концерт
Перед вами ученица Музыкального института по классу фортепьяно.
Занимаюсь уже год. Пальцы оказались не слабые, а в самый раз, и к ним теперь больше никто не придирается.
Но всяких приключений у меня в музыкальной школе — полно. Моя учительница — Эмилия Александровна Кендер — сама еще учится на педагогическом отделении и должна меня показывать своему профессору — тоже немке — Адели Федоровне Флейснер.
Эмилия Александровна добрая: на каждый урок мне крымские яблоки приносит. Покажет на ноту и, хитро так улыбаясь, спросит:
— Какая это нотка, Наташенька?
— Половина, — отвечаю я.
Она сразу в награду яблоко пополам разрезает и говорит:
— А ну, попробуй, вкусные ли бывают половинки.
Потом половинку разрезает пополам и спрашивает, вкусные ли четвертушки. Я раз так три с четвертью яблока за один урок съела! Только потом я ей сказала:
— Можно яблоки с собой домой брать и после урока там их есть? А то мне очень мало с вами на рояле играть приходится. И ведь какие бывают ноты, я уже давно знаю. Меня этому папа еще раньше научил.
Эмилия Александровна, кажется, за это на папу даже обиделась и перестала носить мне на уроки крымские яблоки.
Но вообще она добрая, а своей профессорши почему-то боится. Помню, как меня повели на проверочный урок к учительнице моей учительницы.
Адель Федоровна Флейснер очень важная. Лицо — как из камня высечено. Волосы кверху взбиты, большой пучок. Лицо желтое, платье синее, шелковое, высокий ворот подпирает ей подбородок, на шее большая золотая цепь и часы за поясом. Адель Федоровна сидит так прямо, словно внутри у нее вставлена палка, говорит отрывисто, с немецким акцентом. Эмилия Александровна очень волнуется, смотрит на меня умоляюще и жалобно мигает глазами. Играю первые упражнения Лютш. Стараюсь.
Вдруг Адель Федоровна останавливает меня:
— Неверно. Неверная нота.
Я отвечаю спокойно и уверенно:
— Нет, верная. Это у вас рояль расстроен.
Адель Федоровна смотрит на меня злыми, стеклянными глазами сверху вниз.
— Это… дерзость!
Не хочет меня больше слушать. Ну что ж! Я положила ноты в папку и зашагала домой.
Назавтра маму вызвали к Евгении Николаевне:
— Наташа надерзила Адели Федоровне!
Нет, я была уверена в своей правоте и потому сказала:
— Она ошиблась.
Евгения Николаевна возразила:
— Там недавно рояль настроили.
Но я повторяла свое:
— Рояль настроился, а фа во второй октаве расстроилось.
Евгения Николаевна пошла в тот, вчерашний, класс и велела срочно настроить там рояль: фа второй октавы звучало нечисто.
Потом в школе много смеялись: шестилетняя девочка осмелилась спорить с самой Аделью Федоровной. А моя мама сказала:
— Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Меня перевели к настоящей учительнице — Наталии Петровне Юшневской, которая стала меня быстро двигать вперед.
Итак, испытательный срок позади — готовят к первому публичному выступлению. Два раза в неделю хожу на хор. Там человек пятьдесят — все много старше меня.
Поем «Здравствуй, гостья зима» — песню папиного лучшего друга Р. М. Глиэра. Только третьим голосом мало кто поет — нас там восемь человек, и некоторые сбиваются.
А я с папой каждый день по сольфеджио занимаюсь — стыд, позор был бы, если б сбилась. И вдруг Евгению Николаевну «осенило» — дать мне петь «соло» в этом нашем хоре. Правда, одна я пела только одну ноту — фа малой октавы, но как спою, все кругом верещат:
— Подумайте, у этой девочки даже не контральто, а мужской бас.
И вот наступает мой первый концерт. Через полчаса начнется. В зале народу не сосчитать. В первом ряду сидят папа и мама с Ниной на коленях.
Сейчас весь наш хор выстраивают на большой, высокой сцене, мы выходим сбоку из артистической, стоим по голосам: там, где третьи голоса, — я впереди. Самая маленькая, с распущенными волосами и белым бантом, в коротком белом платье, из-под которого торчат панталоны. Лицо очень серьезное.
Первым исполняется гимн «Боже, царя храни». В конце, после слов «Бо-о-оже», я одна пою «ца» (фа малой октавы), потом все вместе на октаву выше — «ца-ря храни». Вероятно, вид шестилетней девочки с очень низким голосом был непривычен — после моего «ца» раздался смех, гул, хлопки, и конца гимна никто не дослушал. Даже кричали «бис», но больше всего смеялись. Потом мы спели еще три песни и все удалились в артистическую.
Евгения Николаевна была несколько смущена, но я думала о другом: в хоре нас много, нисколько не боялась, а вот как страшно будет вернуться на эту сцену совсем одной и играть там на рояле!… Руки то и дело становились мокрыми от волнения, а это нехорошо — еще соскользнут с клавиш. Но вот мужской голос громко объявляет на сцене:
— «Danse d'enfant» исполнит Наташа Сац.
Я выхожу из артистической, иду к роялю, а сердце убегает в пятки. Как далеко идти! Отчего люди смеются? Может быть, платье у меня не в порядке? Но мне совсем не до смеха. На стул надо подложить два деревянных круга, а то до клавиш не достану, подставить скамеечку под ноги, сесть точно посредине стула, сосредоточиться, чтобы каждый палец меня слушался.
Играю без ошибок. Больше не смеются. Хлопают.
На сердце полегчало. Кланяюсь публике. И вдруг меня осеняет: зачем же теперь я пойду так далеко в эту артистическую, когда папа, мама и Нина сидят прямо передо мной в первом ряду? Сцена высокая, но разве с таких заборов я прыгала? Сказано — сделано. Спрыгнула, не стукнулась. Я уже в первом ряду, влезаю к папе на колени. В зале стоит смех, еще более громкий, чем после «ца». Странные люди! Чего они смеются?
А дома у нас пир на весь мир. Чокаемся ситро. Папа говорит:
— Сегодня у нас торжественный день.
Я делаю торжественное лицо и думаю: «Сейчас будут хвалить».
— В хоре Наташа пела, как все, а ее «особенный успех» был очень смешным. Всем приказано исполнять «Боже, царя храни» — гимн скучный, бездарный, напыщенный. Визлер решила блеснуть своей находчивостью и угодливостью. Наш домашний бас, Наташа, громовым голосом выдала свое «ца», и гимн посрамлен — превратился в какую-то оперетку. Только не принимай всерьез эти аплодисменты, они — чистая случайность.
Мне немножко обидно, но киваю головой, потому что папа прав: «ца» — это ничего особенного. И тут папа перестает смеяться, смотрит на меня ласково и говорит:
— И все-таки у нас сегодня большой праздник — наша Наташа в первый раз выступала в концерте и пела она точно, играла серьезно. Она любит музыку. Наташа будет музыкантом.
На вербном базаре
Папина правдивая музыка раньше днем и ночью Рассказывала нам только о человеческих страданиях, Разбитой любви — «Смерть Тентажиля», «Драма жизни»… Мы рано со слов взрослых, как попугайчики, повторяли малопонятное слово «любовь», под впечатлением вальса из «Miserere» Нина вставала среди ночи и, босая, махая простыней, как Айседора Дункан шарфом, танцевала и мычала на папину музыку:
«Ах, Шурик, Шурик, Шурик,
Выйди замуж за меня».
А потом, бросив простыню и мысленно превращаясь в коварного Шурика, пела уже самой себе:
«Ах, Нина, Нина, Нина,
Я не выйду замуж за тебя».
Восьмилетний Шурик был жильцом кирпичного дома против нашего, ходил в шапке «блином» и гольфах, а при виде нас с Ниной неизменно сплевывал через плечо.
Когда наш папа зазвучал сказкой «Синяя птица», когда из его комнаты полились звуки танцующих стрелок часов сказочного марша, феи Света, мы, еще ничего не понимая, почувствовали, что это «наше».
В ворохе детских воспоминаний хронология всегда хромонога. Кнут Гамсун, Леонид Андреев, Семен Юшкевич — «страхи-ужасы» их пьес остались в памяти большим, мрачным фоном. Тем ярче сохранила память сердца «Синюю птицу» — чудесный островок Лазоревого царства. Обрывки воспоминаний о том, как папа писал «Синюю птицу», сохранились.
Мне кажется, я и сейчас вижу вербный базар далекого детства…
Вдали чуть виднеется памятник Минину и Пожарскому, узорчатые купола церкви Василия Блаженного. Мы уже почти дошли до Красной площади. Ранняя весна. Небо совсем голубое. Но людей так много, столько продавцов разноцветных воздушных шаров, ярких нагрудных игрушек — бархатных чертиков на булавках, пестрокрылых бабочек, что до неба глаза не поднимаются. Надо крепко держаться одной рукой за папу, другой — держать младшую сестру Ниночку, а то ее затрут как щепку. Кто-то играет на губной гармошке, переливчатый женский голос выкрикивает: «Ба-а-а-ранки, крупи-чатые».
Громче всех кричит наша любимая «уйди-уйди». Эту игрушку надо надуть, потом вынуть изо рта, и она сама будет кричать «уйди-уйди-уйди», пока весь воздух из нее не выйдет.
Но вот совсем около нас — разносчик, весь обвешанный музыкальными игрушками.
«Соловей лесной,
Соловей мой,
Свищет летом и зимой», -
выкрикивает белоголовый разносчик, и вслед за этим слышатся соловьиные переливы, булькает вода в жестяной игрушке, и кажется, что снова лето…
Папа покупает соловья, глиняные свистульки в виде недоразвитых зверушек, ему нравится погремушка с шелестящим звуком — «будто идешь по дорожкам, на которых осенние листья», его приводит в восторг «настоящая» сторожевая колотушка. Папа берет колотушку в руки, раздается ее «туки-туки-тук», и кажется, вербный базар отъехал куда-то далеко и только ночной сторож ходит по двору со своей колотушкой…
Разносчик очень доволен, что наскочил на таких покупателей. Он подбавляет жару:
«А вот балалайка,
Бери и играй-ка!»
Папа не любит механических игрушек: крутишь вправо ручку, которая приделана посредине этой балалайки, и всегда один и тот же мотив… Но эта папе, видно, понравилась. У него делается хитрое лицо, и он крутит ручку балалайки не вправо, а влево. Ее музыка делается какой-то удивленной и очень смешной; папа дает балалайке прозвище «балалайка наоборот» и надевает ее пунцовый шнур мне через плечо. Поворачиваем домой. До нашей Пресни далеко, но придется идти пешком. Ничего, зато игрушки с нами!
Дома папа посылает меня за «дворовыми приятелями». Лихой Аркадий, дочь дворника Марфуша, все, кто был во дворе, молниеносно бросают начатые игры и бегут к нам: папа не в первый раз что-то с ними затевает. Что будет сегодня?
Папа объявляет торжественно:
— Первый концерт детских музыкальных игрушек при участии певицы Анны Сац (нашей мамы).
Будущие музыканты оркестра, конечно, немного волнуются, но ухмыляются и, подталкивая друг друга, идут за папой в его кабинет. Нас усаживают около пианино, дают каждому музыкальную игрушку — «свой инструмент». Папа объясняет, как кому когда играть. Потом снова торжественно объявляет: «Лесная полька»!
Папа садится за пианино, кладет на него справа дудочку из камыша, слева — балалайку. Начинает «Лесную польку» папина дудочка, она звучит таинственно, словно по секрету зовет кого-то. Нина тоже присоединяется к дудочке — «шелестит» своей погремушкой. Потом тихо и весело вступает папино пианино — делается все веселее. Я на счет «три-четыре» выделываю трели своим соловьем. Разве все расскажешь!
Особенно красиво, когда мы, игрушки, вдруг замолкаем, а наша мама своим красивым голосом поет:
«Ай-ду-ду, ду-ду, ду-ду,
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу,
Во сере-бряную…»
А ей аккомпанирует один только Аркадий на колотушке, как будто рядом с этим вороном сидит дятел и ударяет носом по дереву. Потом мы опять играем на игрушках громко и весело, а когда папа покажет головой, снова тишина — удивленно играет только наша «балалайка наоборот».
Папа потом много раз говорил, что найти звучание ставшей такой знаменитой польки из «Синей птицы» ему помогли музыкальные игрушки.
«Разного рода музыкальные „приват-доценты“, ведущие летосчисление обязательно от Баха и Моцарта, не хотели „дешево отдать“ Саца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Однажды этот Аркадий меня побил. Не особенно больно, но самолюбие было задето. Побежала домой, пожаловалась папе, и когда папа взял меня за руку и вместе со мной отправился на квартиру, где жил Аркадий, заранее вкушала «радость победителя». Узнав, что пришла Наташа со своим папой, Аркадий струхнул не на шутку и как-то боком вышел из комнаты в переднюю, где мы стояли. Папа поздоровался с ним вежливо, а потом сказал:
— Вот, Аркадий, серебряная монета, десять копеек. Я буду давать тебе каждый раз столько же, когда ты будешь бить Наташу; буду давать до тех пор, пока она не научится сама за себя заступаться.
Папа протянул Аркадию гривенник, Аркадий ничего не понял, отдернул руку, монета упала и исчезла в щели пола, Аркадий заревел, а у меня от удивления слезы высохли. Мы вышли из чужой квартиры и долго молчали. Только перед сном папа меня обнял и сказал:
Не годится тебе, моя ученица, жаловаться! жизни будет много трудностей. Учись их преодолевать, а не хныкать. Учись бороться и побеждать. Очень рано слово «воля» стало моим любимым. — Воспитывай волю, — часто повторял отец.
К шести годам воля моя стала довольно настойчивой. Неотступно я повторяла:
— Хочу учиться играть на рояле, хочу сама делать музыку.
Но тут отец неожиданно сказал мне:
— Нет. Руку должен ставить специалист, а мой инструмент — виолончель. Позже отдадим тебя в музыкальную школу.
Почему позже? К счастью, право «сметь свое суждение иметь» было предоставлено нам чуть не от рождения.
Как-то мы с Ниной попросили папу «объяснить» нам вальс, который он написал для будущего спектакля «Miserere», — мы его сегодня ночью слышали. Папа объяснил: этот вальс танцует юноша Левка с красавицей Тиной на свадьбе Левки… с Зинкой. Левка говорит: «Я люблю Тину, а должен жениться на Зинке», и в последний раз он танцует с той, которую очень любит и которая никогда не будет его женой.
Папа играет по нашей просьбе музыку: вальс и грустный и «словно со всеми спорит», — говорю я.
— Да, это протест, — отвечает папа.
— А в середине этого вальса, кажется, кто-то всхлипывает. Верно, папа?
Папа отвечает серьезно:
— Да. Понимаете, они танцуют молча, а в сердце у них слезы.
Значит музыка — сердце. Это запомнила навсегда. Папа добавляет:
— А в конце музыки — вы заметили? — никаких всхлипов. Ведь он, этот Левка, ничего не может изменить — подчиняется.
Зачем? А я бы не стала подчиняться, раз несправeдливо. Моя настойчивость, мое «хочу учиться играть на рояле» росло. Однажды по Б. Никитской улице к двухэтажному белому дому с вывеской «Музыкальный институт Е. Н. Визлер» зашагала девочка в шубе и капоре, в правой руке папина рука, в левой — мамина.
На экзамен привели много детей. Все старше меня. Я стараюсь держаться солидно, лет на восемь. Все время молчу. Родителей оставляют в передней, нас ведут в класс. Проверяют слух, ритм — все отвечаю верно. Моим родителям объясняют:
— Слух хороший, но пальцы слабые, лучше год подождать.
Раздается оглушительный рев. Многие смеются. Маленькая девочка ревет низким, почти мужским голосом и повторяет:
— Это несправедливо, я все ответила.
Напрасно учительница просит меня замолчать.
Может быть, Левка в «Miserere» согласен мириться с несправедливостью, а я ни в коем случае.
На пороге появляется директриса Музыкального института Евгения Николаевна Визлер, в синем платье с белыми кружевами, полная, важная.
Ору еще громче. Она уводит меня вместе с родителями в свой кабинет. Папа просит Евгению Николаевну еще раз меня проэкзаменовать.
В кабинете знаменитые музыканты, профессора: Е. В. Богословский и Марк Мейчик. Меня экзаменуют все трое. Слезы высыхают моментально, отвечаю на все вопросы точно — угадываю ноты, подбираю, пою.
— У нее низкое контральто, — с удовольствием говорит Евгения Николаевна, — она мне очень пригодится в хоре.
— А рояль? — спрашиваю я угрожающе. Марк Мейчик заливается хохотом, а папа стискивает мне руку в знак того, что я чересчур осмелела.
— Мы примем вашу Наташу на испытательный срок и по фортепьяно, а на хор пусть она обязательно ходит в основную группу.
Счастливая, иду с родителями по улице домой.
— Высечь тебя мало, — весело говорит мама. — Взяла всех на горло.
— У меня контральто, — важно отвечаю я, и мы все смеемся.
Воля! Папа учил меня ее воспитывать, закалять, отличать большое устремление к цели «я хочу» от капризного, недодуманного «мне хочется».
Началось со съестного: дадут шоколад «Галапетер» и скучную кашу. Съесть только ее. Шоколад будет несколько дней меня ждать, хотя я его куда больше, чем кашу, хочу съесть сейчас.
Зимой хочется поспать. А воля?
Реши проснуться в шесть утра и проснись даже без часов точно, оденься тихо, выйди во двор.
То, что папа задаст по сольфеджио, трудно? Сделай больше заданного — и станет легче. Сперва всякие такие задачи мне задавал папа, а потом полюбила задавать их себе сама. Когда сама — еще интересней. Воля эта ведь моя. Сама решила, сама хочу, а без сильного «хочу» всякие Аркадии будут меня лупить. Не согласна!
Первый концерт
Перед вами ученица Музыкального института по классу фортепьяно.
Занимаюсь уже год. Пальцы оказались не слабые, а в самый раз, и к ним теперь больше никто не придирается.
Но всяких приключений у меня в музыкальной школе — полно. Моя учительница — Эмилия Александровна Кендер — сама еще учится на педагогическом отделении и должна меня показывать своему профессору — тоже немке — Адели Федоровне Флейснер.
Эмилия Александровна добрая: на каждый урок мне крымские яблоки приносит. Покажет на ноту и, хитро так улыбаясь, спросит:
— Какая это нотка, Наташенька?
— Половина, — отвечаю я.
Она сразу в награду яблоко пополам разрезает и говорит:
— А ну, попробуй, вкусные ли бывают половинки.
Потом половинку разрезает пополам и спрашивает, вкусные ли четвертушки. Я раз так три с четвертью яблока за один урок съела! Только потом я ей сказала:
— Можно яблоки с собой домой брать и после урока там их есть? А то мне очень мало с вами на рояле играть приходится. И ведь какие бывают ноты, я уже давно знаю. Меня этому папа еще раньше научил.
Эмилия Александровна, кажется, за это на папу даже обиделась и перестала носить мне на уроки крымские яблоки.
Но вообще она добрая, а своей профессорши почему-то боится. Помню, как меня повели на проверочный урок к учительнице моей учительницы.
Адель Федоровна Флейснер очень важная. Лицо — как из камня высечено. Волосы кверху взбиты, большой пучок. Лицо желтое, платье синее, шелковое, высокий ворот подпирает ей подбородок, на шее большая золотая цепь и часы за поясом. Адель Федоровна сидит так прямо, словно внутри у нее вставлена палка, говорит отрывисто, с немецким акцентом. Эмилия Александровна очень волнуется, смотрит на меня умоляюще и жалобно мигает глазами. Играю первые упражнения Лютш. Стараюсь.
Вдруг Адель Федоровна останавливает меня:
— Неверно. Неверная нота.
Я отвечаю спокойно и уверенно:
— Нет, верная. Это у вас рояль расстроен.
Адель Федоровна смотрит на меня злыми, стеклянными глазами сверху вниз.
— Это… дерзость!
Не хочет меня больше слушать. Ну что ж! Я положила ноты в папку и зашагала домой.
Назавтра маму вызвали к Евгении Николаевне:
— Наташа надерзила Адели Федоровне!
Нет, я была уверена в своей правоте и потому сказала:
— Она ошиблась.
Евгения Николаевна возразила:
— Там недавно рояль настроили.
Но я повторяла свое:
— Рояль настроился, а фа во второй октаве расстроилось.
Евгения Николаевна пошла в тот, вчерашний, класс и велела срочно настроить там рояль: фа второй октавы звучало нечисто.
Потом в школе много смеялись: шестилетняя девочка осмелилась спорить с самой Аделью Федоровной. А моя мама сказала:
— Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Меня перевели к настоящей учительнице — Наталии Петровне Юшневской, которая стала меня быстро двигать вперед.
Итак, испытательный срок позади — готовят к первому публичному выступлению. Два раза в неделю хожу на хор. Там человек пятьдесят — все много старше меня.
Поем «Здравствуй, гостья зима» — песню папиного лучшего друга Р. М. Глиэра. Только третьим голосом мало кто поет — нас там восемь человек, и некоторые сбиваются.
А я с папой каждый день по сольфеджио занимаюсь — стыд, позор был бы, если б сбилась. И вдруг Евгению Николаевну «осенило» — дать мне петь «соло» в этом нашем хоре. Правда, одна я пела только одну ноту — фа малой октавы, но как спою, все кругом верещат:
— Подумайте, у этой девочки даже не контральто, а мужской бас.
И вот наступает мой первый концерт. Через полчаса начнется. В зале народу не сосчитать. В первом ряду сидят папа и мама с Ниной на коленях.
Сейчас весь наш хор выстраивают на большой, высокой сцене, мы выходим сбоку из артистической, стоим по голосам: там, где третьи голоса, — я впереди. Самая маленькая, с распущенными волосами и белым бантом, в коротком белом платье, из-под которого торчат панталоны. Лицо очень серьезное.
Первым исполняется гимн «Боже, царя храни». В конце, после слов «Бо-о-оже», я одна пою «ца» (фа малой октавы), потом все вместе на октаву выше — «ца-ря храни». Вероятно, вид шестилетней девочки с очень низким голосом был непривычен — после моего «ца» раздался смех, гул, хлопки, и конца гимна никто не дослушал. Даже кричали «бис», но больше всего смеялись. Потом мы спели еще три песни и все удалились в артистическую.
Евгения Николаевна была несколько смущена, но я думала о другом: в хоре нас много, нисколько не боялась, а вот как страшно будет вернуться на эту сцену совсем одной и играть там на рояле!… Руки то и дело становились мокрыми от волнения, а это нехорошо — еще соскользнут с клавиш. Но вот мужской голос громко объявляет на сцене:
— «Danse d'enfant» исполнит Наташа Сац.
Я выхожу из артистической, иду к роялю, а сердце убегает в пятки. Как далеко идти! Отчего люди смеются? Может быть, платье у меня не в порядке? Но мне совсем не до смеха. На стул надо подложить два деревянных круга, а то до клавиш не достану, подставить скамеечку под ноги, сесть точно посредине стула, сосредоточиться, чтобы каждый палец меня слушался.
Играю без ошибок. Больше не смеются. Хлопают.
На сердце полегчало. Кланяюсь публике. И вдруг меня осеняет: зачем же теперь я пойду так далеко в эту артистическую, когда папа, мама и Нина сидят прямо передо мной в первом ряду? Сцена высокая, но разве с таких заборов я прыгала? Сказано — сделано. Спрыгнула, не стукнулась. Я уже в первом ряду, влезаю к папе на колени. В зале стоит смех, еще более громкий, чем после «ца». Странные люди! Чего они смеются?
А дома у нас пир на весь мир. Чокаемся ситро. Папа говорит:
— Сегодня у нас торжественный день.
Я делаю торжественное лицо и думаю: «Сейчас будут хвалить».
— В хоре Наташа пела, как все, а ее «особенный успех» был очень смешным. Всем приказано исполнять «Боже, царя храни» — гимн скучный, бездарный, напыщенный. Визлер решила блеснуть своей находчивостью и угодливостью. Наш домашний бас, Наташа, громовым голосом выдала свое «ца», и гимн посрамлен — превратился в какую-то оперетку. Только не принимай всерьез эти аплодисменты, они — чистая случайность.
Мне немножко обидно, но киваю головой, потому что папа прав: «ца» — это ничего особенного. И тут папа перестает смеяться, смотрит на меня ласково и говорит:
— И все-таки у нас сегодня большой праздник — наша Наташа в первый раз выступала в концерте и пела она точно, играла серьезно. Она любит музыку. Наташа будет музыкантом.
На вербном базаре
Папина правдивая музыка раньше днем и ночью Рассказывала нам только о человеческих страданиях, Разбитой любви — «Смерть Тентажиля», «Драма жизни»… Мы рано со слов взрослых, как попугайчики, повторяли малопонятное слово «любовь», под впечатлением вальса из «Miserere» Нина вставала среди ночи и, босая, махая простыней, как Айседора Дункан шарфом, танцевала и мычала на папину музыку:
«Ах, Шурик, Шурик, Шурик,
Выйди замуж за меня».
А потом, бросив простыню и мысленно превращаясь в коварного Шурика, пела уже самой себе:
«Ах, Нина, Нина, Нина,
Я не выйду замуж за тебя».
Восьмилетний Шурик был жильцом кирпичного дома против нашего, ходил в шапке «блином» и гольфах, а при виде нас с Ниной неизменно сплевывал через плечо.
Когда наш папа зазвучал сказкой «Синяя птица», когда из его комнаты полились звуки танцующих стрелок часов сказочного марша, феи Света, мы, еще ничего не понимая, почувствовали, что это «наше».
В ворохе детских воспоминаний хронология всегда хромонога. Кнут Гамсун, Леонид Андреев, Семен Юшкевич — «страхи-ужасы» их пьес остались в памяти большим, мрачным фоном. Тем ярче сохранила память сердца «Синюю птицу» — чудесный островок Лазоревого царства. Обрывки воспоминаний о том, как папа писал «Синюю птицу», сохранились.
Мне кажется, я и сейчас вижу вербный базар далекого детства…
Вдали чуть виднеется памятник Минину и Пожарскому, узорчатые купола церкви Василия Блаженного. Мы уже почти дошли до Красной площади. Ранняя весна. Небо совсем голубое. Но людей так много, столько продавцов разноцветных воздушных шаров, ярких нагрудных игрушек — бархатных чертиков на булавках, пестрокрылых бабочек, что до неба глаза не поднимаются. Надо крепко держаться одной рукой за папу, другой — держать младшую сестру Ниночку, а то ее затрут как щепку. Кто-то играет на губной гармошке, переливчатый женский голос выкрикивает: «Ба-а-а-ранки, крупи-чатые».
Громче всех кричит наша любимая «уйди-уйди». Эту игрушку надо надуть, потом вынуть изо рта, и она сама будет кричать «уйди-уйди-уйди», пока весь воздух из нее не выйдет.
Но вот совсем около нас — разносчик, весь обвешанный музыкальными игрушками.
«Соловей лесной,
Соловей мой,
Свищет летом и зимой», -
выкрикивает белоголовый разносчик, и вслед за этим слышатся соловьиные переливы, булькает вода в жестяной игрушке, и кажется, что снова лето…
Папа покупает соловья, глиняные свистульки в виде недоразвитых зверушек, ему нравится погремушка с шелестящим звуком — «будто идешь по дорожкам, на которых осенние листья», его приводит в восторг «настоящая» сторожевая колотушка. Папа берет колотушку в руки, раздается ее «туки-туки-тук», и кажется, вербный базар отъехал куда-то далеко и только ночной сторож ходит по двору со своей колотушкой…
Разносчик очень доволен, что наскочил на таких покупателей. Он подбавляет жару:
«А вот балалайка,
Бери и играй-ка!»
Папа не любит механических игрушек: крутишь вправо ручку, которая приделана посредине этой балалайки, и всегда один и тот же мотив… Но эта папе, видно, понравилась. У него делается хитрое лицо, и он крутит ручку балалайки не вправо, а влево. Ее музыка делается какой-то удивленной и очень смешной; папа дает балалайке прозвище «балалайка наоборот» и надевает ее пунцовый шнур мне через плечо. Поворачиваем домой. До нашей Пресни далеко, но придется идти пешком. Ничего, зато игрушки с нами!
Дома папа посылает меня за «дворовыми приятелями». Лихой Аркадий, дочь дворника Марфуша, все, кто был во дворе, молниеносно бросают начатые игры и бегут к нам: папа не в первый раз что-то с ними затевает. Что будет сегодня?
Папа объявляет торжественно:
— Первый концерт детских музыкальных игрушек при участии певицы Анны Сац (нашей мамы).
Будущие музыканты оркестра, конечно, немного волнуются, но ухмыляются и, подталкивая друг друга, идут за папой в его кабинет. Нас усаживают около пианино, дают каждому музыкальную игрушку — «свой инструмент». Папа объясняет, как кому когда играть. Потом снова торжественно объявляет: «Лесная полька»!
Папа садится за пианино, кладет на него справа дудочку из камыша, слева — балалайку. Начинает «Лесную польку» папина дудочка, она звучит таинственно, словно по секрету зовет кого-то. Нина тоже присоединяется к дудочке — «шелестит» своей погремушкой. Потом тихо и весело вступает папино пианино — делается все веселее. Я на счет «три-четыре» выделываю трели своим соловьем. Разве все расскажешь!
Особенно красиво, когда мы, игрушки, вдруг замолкаем, а наша мама своим красивым голосом поет:
«Ай-ду-ду, ду-ду, ду-ду,
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу,
Во сере-бряную…»
А ей аккомпанирует один только Аркадий на колотушке, как будто рядом с этим вороном сидит дятел и ударяет носом по дереву. Потом мы опять играем на игрушках громко и весело, а когда папа покажет головой, снова тишина — удивленно играет только наша «балалайка наоборот».
Папа потом много раз говорил, что найти звучание ставшей такой знаменитой польки из «Синей птицы» ему помогли музыкальные игрушки.
«Разного рода музыкальные „приват-доценты“, ведущие летосчисление обязательно от Баха и Моцарта, не хотели „дешево отдать“ Саца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56