Н.Островского «Щелыково» в Ярославской области. Был создан историко-литературный музей-заповедник А.С.Пушкина в Больших Вяземах под Москвой, укреплена база Русского музея…
Нет, всего не перечислить. И главное заключается в том, что эти решения вовсе не остались на бумаге: Советский фонд культуры, Всесоюзное музыкальное общество, Театр дружбы народов, новые историко-архитектурные заповедники и многое другое — все это ныне реалии нашей жизни. Такой же реалией стал огромный и благотворный интерес общества к сохранению памятников истории и культуры, который мы активно поддерживали. Все это стало, я бы сказал, символами перестройки. Хотя знаю, что недостатков здесь, нерешенных проблем еще уйма.
И вот что еще хотелось бы отметить в связи со всем сказанным. Когда я как член Политбюро занимался вопросами культуры, мне приходилось встречаться со многими известными в стране и мире художниками, музыкантами, писателями, артистами. Далеко не всегда эти уважаемые люди приходили с конкретными просьбами — очень часто у них просто возникала потребность обменяться мнениями, обсудить ту или иную идею. Атмосфера в те годы была свободная, истинно творческая, все были окрылены надеждами, инициатива, что называется, била через край.
Вдобавок многих представителей творческой интеллигенции я знал давно — еще с томских времен, отношения у нас сложились искренние, товарищеские. Далек от мысли, что во мне они видели только нужного человека — члена Политбюро. Речь, конечно же, шла о взаимоуважении. Замечу, когда поднялась волна клеветы в мой адрес, ни один действительно уважаемый артист, художник, ученый, писатель, музыкант не сказал в мой адрес худого слова. Это так. А писатель Валентин Распутин, что называется, грудью встал на защиту моего имени. В конечном итоге дело здесь не во мне. Вопрос носит не личный, а по крупному счету — гражданский характер.
Чувствую, даже вижу, что многие очень достойные и талантливые деятели искусства и литературы сегодня испытывают смятение духа. У меня была встреча с известными в нашей стране художниками — скульптором Львом Кербелем и живописцем Александром Шиловым. В разговоре они подтвердили мои мысли. Люди эти крепки духом, несмотря на все неопределенности времени, они заняты творчеством. Но не всем под силу выстоять в «смутное» время. Немало таких, кто, вдохновленный смело и успешно начавшейся перестройкой, чересчур доверчиво увлекся радикальной политической фразой. А когда популистский туман начал рассеиваться, все отчетливее стало проясняться, что наш корабль несет на опасные рифы диктатуры, не приемлющей инакомыслие.
На новом крутом повороте отечественной истории в очередной раз встает перед творческой интеллигенцией, перед совестью нации все тот же судьбоносный вопрос:
— С кем вы, мастера культуры?
Замкнутый круг
Возвращаясь к предыстории того, что и случилось в Колпашеве, думаю, читателям теперь понятно, как глубоко ранили меня подозрения в том, будто я отдал приказ ликвидировать могильник на берегу Оби.
Когда мне сообщили об этом ЧП, первым душевным порывом было, конечно, стремление мчаться, лететь на место происшествия, чтобы овладеть ситуацией и постараться как-то легализовать случившееся. Но неудача с Нарымом была весьма чувствительной.
Первым мне позвонил и сообщил о случившемся в Колпашеве начальник областного управления КГБ К.М.Иванов (весьма порядочный, образованный и политически честный товарищ). Я спросил у него:
— Что это за могильник? Ответ был расплывчатым:
— Пока трудно сказать что-либо определенное. Может быть, этот могильник связан с захоронением белогвардейцев, дезертиров. А возможно, и скорее всего — это репрессированные тридцать седьмого года. Но у нас никаких документов на этот счет нет, мы уже все пересмотрели.
Архивные дела репрессированных держали на крепком замке от партийных комитетов. Ко мне порой обращались коммунисты, требовавшие ознакомить их с «делами» родственников, погибших в тридцатые годы, но я ничем не мог помочь. Не было даже возможности поставить вопрос о том, чтобы ознакомиться с делом 1937 года, касавшимся моей семьи.
Существовал твердый порядок: обо всех «нестандартных» ситуациях, а особенно о происшествиях, имеющих политические аспекты, необходимо немедленно докладывать в ЦК. Вопрос был архисерьезный. И я, не мешкая, позвонил Суслову.
Однако ничего не успел сказать. Суслов перебил после первых же слов:
— Я в курсе дела, мне уже известно об этом от товарища Андропова.
Стало ясно, что областное управление КГБ сперва доложило наверх по своей линии, своему непосредственному начальству, и уже только потом проинформировало обком партии.
Суслов между тем продолжал:
— Вам позвонят из КГБ. Это не дело партийного комитета. Действительно, вскоре состоялся телефонный разговор с Андроповым. Он тоже был необычно кратким.
— Мне известен ваш разговор с Михаилом Андреевичем, — начал председатель КГБ. — Этим происшествием занимаемся мы, и только мы. — Затем в точности, с небольшим нажимом повторил фразу Суслова: — Это не дело партийного комитета.
Иными словами, моя попытка как-то вмешаться в ситуацию, попытаться разобраться в ней была пресечена самым решительным образом. Всеми спецработами занимался КГБ. Обком к этому никакого отношения не имел.
Пишу об этом вовсе не в оправдательном наклонении.
Между прочим, никаких документов, касающихся происшествия в Колпашеве, я никогда не видел. Лишь спустя много лет неожиданно выяснились некоторые подробности. Когда газета «Правда» в 1988 году впервые опубликовала сообщение о смытом в обскую воду захоронении времен культа личности, мне, работавшему в ту пору в ЦК, рассказали, что в Комитете госбезопасности была создана специальная группа, занимавшаяся колпашевским событием. Принципиальное решение приняли где-то «наверху», и оно, безусловно, носило политический характер. Но его скрыли даже от местных партийных органов, а «привести в исполнение» в служебном порядке приказали чекистам в условиях полной секретности.
Но непосредственно на заседании Политбюро никаких решений на этот счет не принималось: если бы вопрос обсуждался коллективно, то, во-первых, он мог бы решиться совсем иначе, а во-вторых, о таком обсуждении теперь наверняка стало бы известно. Значит, все обговаривалось устно в одном-двух кабинетах.
Вдобавок такая манипуляция оказалась возможной не только из-за отсутствия гласности. Это был хотя и частный, но очень яркий, я бы сказал, символический пример того, к чему может привести сосредоточение в одних руках партийной и государственной власти.
Но, пожалуй, самый сильный, самый крупный пример такого рода последних лет — это келейно принятое решение о вводе войск в Афганистан. Именно келейно, но в сознании людей вина лежит в целом на правящей партии, хотя решение-то принимали даже не все члены ее высшего руководства.
Но с подобными ситуациями мы сталкивались и в период перестройки. Некоторые важнейшие, судьбоносные для страны решения принимались без фактического участия партии, однако в сознании людей они связаны именно с КПСС, потому что Горбачев — ее Генеральный секретарь. Так, в частности, произошло с принципиальнейшим вопросом о переходе к рыночным отношениям, с повышением цен.
Чтобы вернуть доверие народа, завоевать его симпатии, Коммунистическая партия должна была выступать на общественной арене как самостоятельная политическая сила, не связанная обязательствами по отношению к государству. Это понимали многие коммунисты. Не случайно не раз они поднимали вопрос о нецелесообразности совмещения должностей Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента СССР.
Здесь я хочу рассказать о заседании Политбюро перед XXVIII съездом партии.
В том составе оно было последним и, теперь можно сказать, прощальным. Мы собрались за городом, в Ново-Огареве, в шесть часов вечера, а разъехались где-то к полуночи. Обсуждались все вопросы, связанные с открытием и работой съезда, а также кадровые варианты. В том числе был обмен мнениями о том, надо ли совмещать должности Генсека и Президента. Михаил Сергеевич попросил выступить на эту тему каждого. Все высказались за совмещение, что явно соответствовало намерениям Горбачева. Я однозначно сказал, что возражаю против совмещения. Президент — одно, а энергично, инициативно действующий Генсек — другое.
Разумеется, я понимал, что в вопросе о разделении высших должностей останусь в одиночестве и что это не может не повлиять на отношение ко мне со стороны Горбачева. Однако кривить душой не мог, чего бы мне это ни стоило!
Эту позицию разделяли многие. Именно вопрос о совмещении Горбачевым двух высших постов неоднократно поднимали коммунисты на собраниях, в печати, письмах в ЦК. Напомню, этот вопрос очень серьезно обсуждался на Пленуме ЦК в мае 1991 года.
Не имеем ли мы здесь дело попросту с легализацией того положения, которое негласно существовало раньше, когда два-три человека в Политбюро якобы от имени партии могли поручить КГБ уничтожить могильник жертв, скрыть это решение от партийных органов, а вся вина за случившееся была возложена на коммунистов?
Не возникает ли здесь ситуация Понтия — Пилата, при которой Пилат ссылался на Понтия, Понтий кивал на Пилата, а Иисуса тем временем отправили на Голгофу, к распятию?
ГДЛЯН И ДРУГИЕ
Удар в спину
Мое понимание тех событий, которые обобщенно, пользуясь терминологией английского судебного права, можно было бы назвать «Гдлян против Лигачева», прошло через несколько стадий.
Сначала я воспринял нападки следователей Гдляна и Иванова как удар лично против меня, нанесенный с целью выбить из руководящего ядра партии, а заодно сделать на этом свои политические карьеры. Но когда к делу очень активно подключились некоторые средства массовой информации, уже имевшие в тот период ярко выраженную антисоветскую окраску, мне стало ясно, что вопрос не только и не столько во мне лично — речь идет о том. чтобы скомпрометировать Политбюро. Затем понимание происходящего еще более углубилось.
Произошло это на первом Съезде народных депутатов СССР, когда в некоторых выступлениях впервые обнаружилось противостояние партии и Советов — кто выше? Когда я услышал эти выступления, мне сразу стало ясно, что начинается какой-то новый этап общественного развития, не предвещавший стране и народу ничего доброго. Нападки Гдляна предстали в новом свете: готовится атака на КПСС, задумывается антикоммунистическая кампания.
А время шло. И стало очевидным, что прицел взят еще выше! После легализации антикоммунизма обнаружилось главное направление удара со стороны тех политических сил, которые поддерживали Гдляна и Иванова. Вовсе не стремясь возвеличить собственную персону, обязан все же сказать, что именно я был тем человеком в Политбюро, который постоянно выступал в защиту социалистических принципов.
В качестве примера могу сказать, что именно я категорически настаивал на исключении из Отчетного доклада ЦК КПСС XXVIII съезду тезиса о введении частной собственности, продолжал выступать против очернительства советской истории, за укрепление единства партии. Именно я на заседаниях Политбюро и в публичных выступлениях многократно бил тревогу в связи с событиями в Восточной Европе; решительно отстаивал современную аграрную политику, коллективные формы сельского хозяйства, доказывал необходимость его технической реконструкции. В этих принципиальнейших вопросах — о частной собственности, о колхозах, о единстве партии и целостности страны, о ситуации в Восточной Европе и о других — у меня было очень много сторонников, на уровне высшего партийного руководства я выражал определенные общественные настроения, которые в той или иной мере надо было учитывать. Эти настроения препятствовали осуществлению далеко идущих планов капитализации страны.
Вот почему — а в этом я убежден — удар следователей был нанесен именно по мне.
И здесь очень важно сказать о минуте полного, окончательного прозрения. Вся глубина замысла ударить по Лигачеву и вся мера нечистоплотности этого замысла открылись для меня на… XXVIII съезде КПСС. Да, да, именно на партийном съезде, когда против меня тоже вели сильную атаку, однако никто — ни один человек! — даже не вспомнил про обвинения во взяточничестве. Свыше 150 письменных вопросов поступило ко мне в ходе персонального отчета. А сколько было вопросов от микрофонов! Но не оказалось среди них ни одного вопроса по поводу истории с Гдляном, хотя среди делегатов было немало моих идейных противников. Всем все было предельно ясно: я вне подозрений.
Ситуация складывалась поразительно парадоксально. Словно и не было истерики вокруг моего имени в связи с обвинениями во взяточничестве. Словно целый год не терзала меня праворадикальная, антикоммунистическая пресса, словно бы не плескала бензин в костер общественных страстей. Словно не было митингов, на которых «демократы» носили плакаты, обвиняющие меня в коррупции. У меня было такое ощущение, будто черный ураган пронесся надо мной, а теперь все стихло. Тень подозрений над моим именем исчезла. На XXVIII съезде я был реабилитирован не выводами комиссий, а полным молчанием на этот счет тысяч людей, понявших, что обвинения Лигачева во взяточничестве — это просто чушь.
Внутренне я был удовлетворен. Однако другие вопросы не давали покоя. Что же все-таки это было? Какова природа пронесшегося надо мной черного урагана? Ведь речь, повторяю снова и снова, шла не о личных счетах. Клеветническая кампания против Лигачева серьезно повлияла на развитие политических событий в стране, более того, можно говорить о том, что она подтолкнула развертывание клеветнической кампании против коммунистов, КПСС. А теперь вот выясняется, что все это было фикцией, поклепом. Это теперь понимают.
Что же произошло?
Можно реабилитировать от подозрений Лигачева, но время-то уже ушло, дело сделано — политические события назад не воротишь.
Вот тут-то мне и открылось коварство тех политических сил, которые задумали повернуть вспять историю. Чудовищные обвинения против меня лопнули, словно мыльный пузырь, обнажив моральную нечистоплотность закулисных авторов всего этого дела и тех, кому выпали роли исполнителей.
А выводы из происшедшего важны не только для меня…
Беда всегда приходит внезапно.
В мае 1989 года я вылетел в командировку в Ташкент. Там мы организовали встречу руководителей Москвы, Ленинграда, сибирских промышленников со среднеазиатскими аграриями. Советская экономика разворачивалась новым курсом, речь шла о взаимовыгодных связях между регионами.
Что значит взаимовыгодные связи? Допустим, сибирские нефтяники за счет внутренних ресурсов строят в Средней Азии современные базы хранения продукции, напрямую поставляют южному колхозу лес, цемент, а обратно получают фрукты. Конечно, такие бартерные сделки нельзя назвать идеальным типом хозяйствования, я это отлично понимал. Но на переходном этапе к новым экономическим отношениям они могли поддержать сельское хозяйство, улучшить снабжение продовольствием промышленных центров. Никто, кстати, на том «круглом столе» никаких решений не принимал, обязательств тоже никто не брал, в общем, «давиловки» не было. Доверились инициативе, предприимчивости, разъехались в хорошем настроении.
В Москву я вернулся субботним вечером 13 мая. Из Внукова к дому доехал за полчаса. Конечно, первые разговоры с домашними — о погоде на юге, о впечатлениях. Вроде бы все как обычно, и все же я сразу ощутил какую-то скованность, встревоженность воцарившиеся в семье. И верно, супруга Зинаида Ивановна говорит:
— Вчера по ленинградскому телевидению выступал следователь Иванов. Он сказал, что узбекская мафия связана с Москвой, с высшими эшелонами власти. Назвал и тебя…
— Как меня? Мою фамилию назвал? — не понимая, в чем дело, переспросил я.
Жена сказала, что она передачу не смотрела. Ее видел сын Александр. Он-то и разъяснил:
— Было сказано, что все нити от мафии тянутся в Кремль, в Политбюро. Иванов заявил, что в уголовном деле, которое он ведет, есть фамилии Романова, Соломенцева, Лигачева. Кажется, кто-то еще был назван. Я как услышал нашу фамилию, так дальше уже ничего и не запомнил. Сам понимаешь…
Чудеса, да и только! О следственной группе Гдляна и Иванова я, разумеется, знал. Но всерьез принять заявление Иванова, конечно, не мог. Первая мысль была исключительно о недоразумении, которое рассеется не позднее понедельника. Однако хорошо понимая внутриполитическую ситуацию и целенаправленное формирование общественного мнения, без труда представил, сколько теперь возникнет пересудов. Настроение было испорчено.
Но, скажу сразу, в семье никакой паники не возникло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Нет, всего не перечислить. И главное заключается в том, что эти решения вовсе не остались на бумаге: Советский фонд культуры, Всесоюзное музыкальное общество, Театр дружбы народов, новые историко-архитектурные заповедники и многое другое — все это ныне реалии нашей жизни. Такой же реалией стал огромный и благотворный интерес общества к сохранению памятников истории и культуры, который мы активно поддерживали. Все это стало, я бы сказал, символами перестройки. Хотя знаю, что недостатков здесь, нерешенных проблем еще уйма.
И вот что еще хотелось бы отметить в связи со всем сказанным. Когда я как член Политбюро занимался вопросами культуры, мне приходилось встречаться со многими известными в стране и мире художниками, музыкантами, писателями, артистами. Далеко не всегда эти уважаемые люди приходили с конкретными просьбами — очень часто у них просто возникала потребность обменяться мнениями, обсудить ту или иную идею. Атмосфера в те годы была свободная, истинно творческая, все были окрылены надеждами, инициатива, что называется, била через край.
Вдобавок многих представителей творческой интеллигенции я знал давно — еще с томских времен, отношения у нас сложились искренние, товарищеские. Далек от мысли, что во мне они видели только нужного человека — члена Политбюро. Речь, конечно же, шла о взаимоуважении. Замечу, когда поднялась волна клеветы в мой адрес, ни один действительно уважаемый артист, художник, ученый, писатель, музыкант не сказал в мой адрес худого слова. Это так. А писатель Валентин Распутин, что называется, грудью встал на защиту моего имени. В конечном итоге дело здесь не во мне. Вопрос носит не личный, а по крупному счету — гражданский характер.
Чувствую, даже вижу, что многие очень достойные и талантливые деятели искусства и литературы сегодня испытывают смятение духа. У меня была встреча с известными в нашей стране художниками — скульптором Львом Кербелем и живописцем Александром Шиловым. В разговоре они подтвердили мои мысли. Люди эти крепки духом, несмотря на все неопределенности времени, они заняты творчеством. Но не всем под силу выстоять в «смутное» время. Немало таких, кто, вдохновленный смело и успешно начавшейся перестройкой, чересчур доверчиво увлекся радикальной политической фразой. А когда популистский туман начал рассеиваться, все отчетливее стало проясняться, что наш корабль несет на опасные рифы диктатуры, не приемлющей инакомыслие.
На новом крутом повороте отечественной истории в очередной раз встает перед творческой интеллигенцией, перед совестью нации все тот же судьбоносный вопрос:
— С кем вы, мастера культуры?
Замкнутый круг
Возвращаясь к предыстории того, что и случилось в Колпашеве, думаю, читателям теперь понятно, как глубоко ранили меня подозрения в том, будто я отдал приказ ликвидировать могильник на берегу Оби.
Когда мне сообщили об этом ЧП, первым душевным порывом было, конечно, стремление мчаться, лететь на место происшествия, чтобы овладеть ситуацией и постараться как-то легализовать случившееся. Но неудача с Нарымом была весьма чувствительной.
Первым мне позвонил и сообщил о случившемся в Колпашеве начальник областного управления КГБ К.М.Иванов (весьма порядочный, образованный и политически честный товарищ). Я спросил у него:
— Что это за могильник? Ответ был расплывчатым:
— Пока трудно сказать что-либо определенное. Может быть, этот могильник связан с захоронением белогвардейцев, дезертиров. А возможно, и скорее всего — это репрессированные тридцать седьмого года. Но у нас никаких документов на этот счет нет, мы уже все пересмотрели.
Архивные дела репрессированных держали на крепком замке от партийных комитетов. Ко мне порой обращались коммунисты, требовавшие ознакомить их с «делами» родственников, погибших в тридцатые годы, но я ничем не мог помочь. Не было даже возможности поставить вопрос о том, чтобы ознакомиться с делом 1937 года, касавшимся моей семьи.
Существовал твердый порядок: обо всех «нестандартных» ситуациях, а особенно о происшествиях, имеющих политические аспекты, необходимо немедленно докладывать в ЦК. Вопрос был архисерьезный. И я, не мешкая, позвонил Суслову.
Однако ничего не успел сказать. Суслов перебил после первых же слов:
— Я в курсе дела, мне уже известно об этом от товарища Андропова.
Стало ясно, что областное управление КГБ сперва доложило наверх по своей линии, своему непосредственному начальству, и уже только потом проинформировало обком партии.
Суслов между тем продолжал:
— Вам позвонят из КГБ. Это не дело партийного комитета. Действительно, вскоре состоялся телефонный разговор с Андроповым. Он тоже был необычно кратким.
— Мне известен ваш разговор с Михаилом Андреевичем, — начал председатель КГБ. — Этим происшествием занимаемся мы, и только мы. — Затем в точности, с небольшим нажимом повторил фразу Суслова: — Это не дело партийного комитета.
Иными словами, моя попытка как-то вмешаться в ситуацию, попытаться разобраться в ней была пресечена самым решительным образом. Всеми спецработами занимался КГБ. Обком к этому никакого отношения не имел.
Пишу об этом вовсе не в оправдательном наклонении.
Между прочим, никаких документов, касающихся происшествия в Колпашеве, я никогда не видел. Лишь спустя много лет неожиданно выяснились некоторые подробности. Когда газета «Правда» в 1988 году впервые опубликовала сообщение о смытом в обскую воду захоронении времен культа личности, мне, работавшему в ту пору в ЦК, рассказали, что в Комитете госбезопасности была создана специальная группа, занимавшаяся колпашевским событием. Принципиальное решение приняли где-то «наверху», и оно, безусловно, носило политический характер. Но его скрыли даже от местных партийных органов, а «привести в исполнение» в служебном порядке приказали чекистам в условиях полной секретности.
Но непосредственно на заседании Политбюро никаких решений на этот счет не принималось: если бы вопрос обсуждался коллективно, то, во-первых, он мог бы решиться совсем иначе, а во-вторых, о таком обсуждении теперь наверняка стало бы известно. Значит, все обговаривалось устно в одном-двух кабинетах.
Вдобавок такая манипуляция оказалась возможной не только из-за отсутствия гласности. Это был хотя и частный, но очень яркий, я бы сказал, символический пример того, к чему может привести сосредоточение в одних руках партийной и государственной власти.
Но, пожалуй, самый сильный, самый крупный пример такого рода последних лет — это келейно принятое решение о вводе войск в Афганистан. Именно келейно, но в сознании людей вина лежит в целом на правящей партии, хотя решение-то принимали даже не все члены ее высшего руководства.
Но с подобными ситуациями мы сталкивались и в период перестройки. Некоторые важнейшие, судьбоносные для страны решения принимались без фактического участия партии, однако в сознании людей они связаны именно с КПСС, потому что Горбачев — ее Генеральный секретарь. Так, в частности, произошло с принципиальнейшим вопросом о переходе к рыночным отношениям, с повышением цен.
Чтобы вернуть доверие народа, завоевать его симпатии, Коммунистическая партия должна была выступать на общественной арене как самостоятельная политическая сила, не связанная обязательствами по отношению к государству. Это понимали многие коммунисты. Не случайно не раз они поднимали вопрос о нецелесообразности совмещения должностей Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента СССР.
Здесь я хочу рассказать о заседании Политбюро перед XXVIII съездом партии.
В том составе оно было последним и, теперь можно сказать, прощальным. Мы собрались за городом, в Ново-Огареве, в шесть часов вечера, а разъехались где-то к полуночи. Обсуждались все вопросы, связанные с открытием и работой съезда, а также кадровые варианты. В том числе был обмен мнениями о том, надо ли совмещать должности Генсека и Президента. Михаил Сергеевич попросил выступить на эту тему каждого. Все высказались за совмещение, что явно соответствовало намерениям Горбачева. Я однозначно сказал, что возражаю против совмещения. Президент — одно, а энергично, инициативно действующий Генсек — другое.
Разумеется, я понимал, что в вопросе о разделении высших должностей останусь в одиночестве и что это не может не повлиять на отношение ко мне со стороны Горбачева. Однако кривить душой не мог, чего бы мне это ни стоило!
Эту позицию разделяли многие. Именно вопрос о совмещении Горбачевым двух высших постов неоднократно поднимали коммунисты на собраниях, в печати, письмах в ЦК. Напомню, этот вопрос очень серьезно обсуждался на Пленуме ЦК в мае 1991 года.
Не имеем ли мы здесь дело попросту с легализацией того положения, которое негласно существовало раньше, когда два-три человека в Политбюро якобы от имени партии могли поручить КГБ уничтожить могильник жертв, скрыть это решение от партийных органов, а вся вина за случившееся была возложена на коммунистов?
Не возникает ли здесь ситуация Понтия — Пилата, при которой Пилат ссылался на Понтия, Понтий кивал на Пилата, а Иисуса тем временем отправили на Голгофу, к распятию?
ГДЛЯН И ДРУГИЕ
Удар в спину
Мое понимание тех событий, которые обобщенно, пользуясь терминологией английского судебного права, можно было бы назвать «Гдлян против Лигачева», прошло через несколько стадий.
Сначала я воспринял нападки следователей Гдляна и Иванова как удар лично против меня, нанесенный с целью выбить из руководящего ядра партии, а заодно сделать на этом свои политические карьеры. Но когда к делу очень активно подключились некоторые средства массовой информации, уже имевшие в тот период ярко выраженную антисоветскую окраску, мне стало ясно, что вопрос не только и не столько во мне лично — речь идет о том. чтобы скомпрометировать Политбюро. Затем понимание происходящего еще более углубилось.
Произошло это на первом Съезде народных депутатов СССР, когда в некоторых выступлениях впервые обнаружилось противостояние партии и Советов — кто выше? Когда я услышал эти выступления, мне сразу стало ясно, что начинается какой-то новый этап общественного развития, не предвещавший стране и народу ничего доброго. Нападки Гдляна предстали в новом свете: готовится атака на КПСС, задумывается антикоммунистическая кампания.
А время шло. И стало очевидным, что прицел взят еще выше! После легализации антикоммунизма обнаружилось главное направление удара со стороны тех политических сил, которые поддерживали Гдляна и Иванова. Вовсе не стремясь возвеличить собственную персону, обязан все же сказать, что именно я был тем человеком в Политбюро, который постоянно выступал в защиту социалистических принципов.
В качестве примера могу сказать, что именно я категорически настаивал на исключении из Отчетного доклада ЦК КПСС XXVIII съезду тезиса о введении частной собственности, продолжал выступать против очернительства советской истории, за укрепление единства партии. Именно я на заседаниях Политбюро и в публичных выступлениях многократно бил тревогу в связи с событиями в Восточной Европе; решительно отстаивал современную аграрную политику, коллективные формы сельского хозяйства, доказывал необходимость его технической реконструкции. В этих принципиальнейших вопросах — о частной собственности, о колхозах, о единстве партии и целостности страны, о ситуации в Восточной Европе и о других — у меня было очень много сторонников, на уровне высшего партийного руководства я выражал определенные общественные настроения, которые в той или иной мере надо было учитывать. Эти настроения препятствовали осуществлению далеко идущих планов капитализации страны.
Вот почему — а в этом я убежден — удар следователей был нанесен именно по мне.
И здесь очень важно сказать о минуте полного, окончательного прозрения. Вся глубина замысла ударить по Лигачеву и вся мера нечистоплотности этого замысла открылись для меня на… XXVIII съезде КПСС. Да, да, именно на партийном съезде, когда против меня тоже вели сильную атаку, однако никто — ни один человек! — даже не вспомнил про обвинения во взяточничестве. Свыше 150 письменных вопросов поступило ко мне в ходе персонального отчета. А сколько было вопросов от микрофонов! Но не оказалось среди них ни одного вопроса по поводу истории с Гдляном, хотя среди делегатов было немало моих идейных противников. Всем все было предельно ясно: я вне подозрений.
Ситуация складывалась поразительно парадоксально. Словно и не было истерики вокруг моего имени в связи с обвинениями во взяточничестве. Словно целый год не терзала меня праворадикальная, антикоммунистическая пресса, словно бы не плескала бензин в костер общественных страстей. Словно не было митингов, на которых «демократы» носили плакаты, обвиняющие меня в коррупции. У меня было такое ощущение, будто черный ураган пронесся надо мной, а теперь все стихло. Тень подозрений над моим именем исчезла. На XXVIII съезде я был реабилитирован не выводами комиссий, а полным молчанием на этот счет тысяч людей, понявших, что обвинения Лигачева во взяточничестве — это просто чушь.
Внутренне я был удовлетворен. Однако другие вопросы не давали покоя. Что же все-таки это было? Какова природа пронесшегося надо мной черного урагана? Ведь речь, повторяю снова и снова, шла не о личных счетах. Клеветническая кампания против Лигачева серьезно повлияла на развитие политических событий в стране, более того, можно говорить о том, что она подтолкнула развертывание клеветнической кампании против коммунистов, КПСС. А теперь вот выясняется, что все это было фикцией, поклепом. Это теперь понимают.
Что же произошло?
Можно реабилитировать от подозрений Лигачева, но время-то уже ушло, дело сделано — политические события назад не воротишь.
Вот тут-то мне и открылось коварство тех политических сил, которые задумали повернуть вспять историю. Чудовищные обвинения против меня лопнули, словно мыльный пузырь, обнажив моральную нечистоплотность закулисных авторов всего этого дела и тех, кому выпали роли исполнителей.
А выводы из происшедшего важны не только для меня…
Беда всегда приходит внезапно.
В мае 1989 года я вылетел в командировку в Ташкент. Там мы организовали встречу руководителей Москвы, Ленинграда, сибирских промышленников со среднеазиатскими аграриями. Советская экономика разворачивалась новым курсом, речь шла о взаимовыгодных связях между регионами.
Что значит взаимовыгодные связи? Допустим, сибирские нефтяники за счет внутренних ресурсов строят в Средней Азии современные базы хранения продукции, напрямую поставляют южному колхозу лес, цемент, а обратно получают фрукты. Конечно, такие бартерные сделки нельзя назвать идеальным типом хозяйствования, я это отлично понимал. Но на переходном этапе к новым экономическим отношениям они могли поддержать сельское хозяйство, улучшить снабжение продовольствием промышленных центров. Никто, кстати, на том «круглом столе» никаких решений не принимал, обязательств тоже никто не брал, в общем, «давиловки» не было. Доверились инициативе, предприимчивости, разъехались в хорошем настроении.
В Москву я вернулся субботним вечером 13 мая. Из Внукова к дому доехал за полчаса. Конечно, первые разговоры с домашними — о погоде на юге, о впечатлениях. Вроде бы все как обычно, и все же я сразу ощутил какую-то скованность, встревоженность воцарившиеся в семье. И верно, супруга Зинаида Ивановна говорит:
— Вчера по ленинградскому телевидению выступал следователь Иванов. Он сказал, что узбекская мафия связана с Москвой, с высшими эшелонами власти. Назвал и тебя…
— Как меня? Мою фамилию назвал? — не понимая, в чем дело, переспросил я.
Жена сказала, что она передачу не смотрела. Ее видел сын Александр. Он-то и разъяснил:
— Было сказано, что все нити от мафии тянутся в Кремль, в Политбюро. Иванов заявил, что в уголовном деле, которое он ведет, есть фамилии Романова, Соломенцева, Лигачева. Кажется, кто-то еще был назван. Я как услышал нашу фамилию, так дальше уже ничего и не запомнил. Сам понимаешь…
Чудеса, да и только! О следственной группе Гдляна и Иванова я, разумеется, знал. Но всерьез принять заявление Иванова, конечно, не мог. Первая мысль была исключительно о недоразумении, которое рассеется не позднее понедельника. Однако хорошо понимая внутриполитическую ситуацию и целенаправленное формирование общественного мнения, без труда представил, сколько теперь возникнет пересудов. Настроение было испорчено.
Но, скажу сразу, в семье никакой паники не возникло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53