И стали ждать. Хотя известно, что в западных странах при плохих погодных условиях армия помогает фермерам. Воистину день год кормит, но не упусти этот день. Плачевным итогом всех этих политических спекуляций стал у нас поистине поразительный факт: в год небывалого урожая страна вынуждена была сделать гигантские продовольственные закупки за рубежом.
Аграрная неудача 1990 года негативно сказалась и на ходе политических процессов, резко обострив социально-экономические противоречия, продовольственную проблему.
Снова экономика оказалась принесенной в жертву политике, вдобавок политике сиюминутной. Как гласит старая pycская пословица, за деревьями леса не разглядели: за частоколом личных политических амбиций потерялась главная цель — народное благо.
И еще хочу сказать вот о чем. Осенью 1990 года, когда на полях созрел очень большой урожай, была утеряна, упущена, как говорится, богом ниспосланная возможность патриотически сплотить народ в общем, поистине всенародном деле. Все социальные силы были заинтересованы в том, чтобы сполна взять урожай, именно борьба за урожай могла бы стать объединяющим фактором, а ее успех помог бы переломить пессимистические общественные настроения, вдохнуть в людей новую веру. Но нет, этот самой природой предоставленный шанс был потерян — великий урожай проболтали, проговорили в бесплодных политических дискуссиях.
В ту памятную зиму 1984—1985 годов, когда над страной тоже реально нависла опасность кризиса, катастрофы, партийное и государственное руководство действовало совершенно иначе: собранно, четко. Мы понимали, что такой стиль важен не только для решения конкретных предкризисных проблем, но и для того, чтобы вдохнуть уверенность в людей. Ведь на местах самое страшное в трудных ситуациях — это потерять веру в организующую роль центра. Во всех странах при критических ситуациях взоры людей обращаются к центральной власти. Именно она обязана брать на себя ответственность за трудные решения. Если в критической обстановке центр принимает размытые решения, проявляет непоследовательность,
— это чревато серьезными гражданскими конфликтами. Таков, повторяю, общий принцип устойчивой жизнедеятельности любого государства в критических условиях. Чтобы ввергнуть страну в анархию, нужно прежде всего развалить центр — это общеизвестно и многократно подтверждено историей.
Но хочу особо обратить внимание на ту обстановку, в которой мы работали зимой 1984—1985 годов. Собранность действий руководства, разумеется, распространялась не на весь высший эшелон власти, который в то время в значительной степени состоял из малодееспособных лидеров.
Видимо, больной Черненко понимал это. После нашего телефонного разговора, а возможно, и каких-то других обстоятельств он стал с доверием относиться к Михаилу Сергеевичу и, вероятно, сделал свой окончательный выбор. Именно этот выбор и продиктовал нашу встречу в больнице, которая в те дни, в той обстановке имела большое значение.
По дороге в Кунцевскую больницу обсудили тактику разговора: решили не волновать Генерального секретаря, подбодрить, на такой ноте провести весь разговор.
Помню, Константин Устинович ждал нас в небольшой комнате, где был накрыт стол с чаем и печеньем. Черненко был в полосатой блеклой пижаме старого покроя. Выглядел он болезненно, хотя и лучше, чем мы предполагали. Видимо, только что принял очередную медицинскую процедуру.
Когда Горбачев рассказывал о нашей дружной работе, Черненко откликнулся:
— Об этом я знаю, помощники говорят.
Потом поинтересовался, как движется подготовка очередного Пленума ЦК, в какой стадии проекты Программы и Устава партии — работа над ними, надо сказать, шла в ту пору полным ходом. Обсудили и некоторые важные кадровые дела.
Точно уж не помню, но, кажется, к чаю мы так и не притронулись, полностью сосредоточившись на беседе. Но минут через двадцать—тридцать почувствовали, что Константину Устиновичу становится труднее разговаривать, с его лица исчез румянец, оно побледнело заметно. Во время беседы никто в комнату не входил, но мы сами поняли, что пора закругляться. Распрощались тепло, в надежде, что болезнь отступит. Но произнести это язык не поворачивался. Мы ведь все понимали…
А на следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Михаил Сергеевич сказал:
— Мы с Егором Кузьмичом побывали у Константина Устиновича в больнице, он просил передать…
Но не успел Горбачев закончить фразу, как раздался чей-то изумленный возглас:
— В больнице? Как? Когда?
Дело даже не в том, кто именно не смог сдержать своего удивления, а в том, что неожиданное известие действительно произвело сильный эффект. К Генеральному секретарю, как я писал, прорывались в больницу многие, но он никого не принимал. И вдруг — он сам пригласил Горбачева и Лигачева!
Безусловно, это что-то значило.
Именно так был воспринят наш визит в Кунцевскую больницу. И хотя в рассказе Горбачева о встрече с Генеральным секретарем не было, в общем-то, ничего, кроме общих фраз, приветов и пожеланий, можно не сомневаться, что наша поездка к Генсеку кое-кого из членов Политбюро заметно встревожила.
Что день грядущий?..
Эта активность стала особенно заметной в период начавшейся предвыборной кампании: приближались выборы в Верховный Совет РСФСР, и поскольку Черненко баллотировался по одному из московских округов, его предвыборную кампанию полностью взял в свои руки Гришин.
Между тем болезнь Генсека прогрессировала. Мне и, думаю, не только мне, но и миллионам телезрителей было больно и стыдно смотреть, как тяжелобольного человека чуть ли не насильно «предъявляют» на экранах телевизоров, чтобы он с трудом, вымученно произнес заранее заготовленный краткий текст. Рядом с Генеральным секретарем обязательно находился Виктор Васильевич — это совместное появление на телеэкране должно было, по замыслу его организаторов, внедрять в общественное сознание мысль о том, что именно Гришин фактически является вторым человеком в партии, а потому право преемственности высшей власти, несомненно, принадлежит ему, и только ему. Кроме того, с помощью таких передач пытались убедить, что Черненко еще дееспособен и может принимать решения, в том числе, надо полагать, и касающиеся вопросов преемственности.
Я сочувствовал Константину Устиновичу, которого, несмотря на тяжкую болезнь, бесцеремонно использовали в амбициозных политических целях. Однако оградить его от этого напора не могли.
Наконец, накануне выборов была затеяна встреча с Генеральным секретарем партийного актива Москвы. Встреча эта проходила весьма помпезно — в зале Пленумов ЦК, в Кремле, но превратилась в фарс. Мы с Горбачевым сидели в президиуме и видели, как нелепо все было обставлено: Черненко в это время лежал в больнице, прибыть на встречу, естественно, не мог, и его приветствие избирателям зачитал Гришин, который потом не поскупился и на славословия в адрес Черненко.
Этой же цели — показать себя наиболее верным последователем генсека — служила и другая затея: вручение Черненко временного удостоверения об избрании его депутатом. В тот раз Гришин, как говорится, держал на экране смертельно больного человека, чтобы заработать дополнительные очки. Но телезрители все понимали, было попросту стыдно. Ни с политической, ни с нравственной точки зрения это было недопустимо.
Но все эти политические спектакли лишь подтверждали близость тревожных событий.
И хотя их ждали буквально со дня на день, как часто бывает, начались они все же внезапно.
Воскресным вечером 10 марта 1985 года я находился на загородной даче в Горках-десятых. Именно там и разыскал меня тогдашний заведующий общим отделом ЦК Боголюбов:
— Скончался Константин Устинович. Членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК сегодня же нужно собраться в Кремле. Приезжайте…
Примерно минут через тридцать я уже входил в зал заседаний Политбюро. Здесь собрались Б.Н. Пономарев, В.И. Долгих, И.В. Капитонов, П.Н. Демичев, министр обороны С.Л. Соколов, другие кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК. Вскоре из Ореховой комнаты вышли члены Политбюро, заняли свои места, и тут сразу же воочию обнаружилась вся сложность и запутанность возникшей ситуации: Горбачев, который последние месяцы проводил заседания ПБ, хотя и сел за стол председательствующего, однако не по центру, а как-то сбоку.
Это как бы подчеркивало неясность вопроса о новом Генеральном секретаре.
Почтили память Константина Устиновича минутой молчания, а затем Горбачев поставил один из самых главных вопросов: когда проводить Пленум ЦК КПСС, когда избирать нового Генерального секретаря?
Задав вопрос, Горбачев сам же на него и ответил:
— Мне кажется, надо провести Пленум завтра, не откладывая…
Кто-то сразу же подал реплику:
— Стоит ли торопиться?
Однако эту реплику не поддержали: согласились с тем, что откладывать проведение Пленума нельзя. Огромная страна не могла нормально функционировать без Генерального секретаря ЦК КПСС, в руках которого была сосредоточена большая власть.
Довольно быстро согласовали целый комплекс вопросов, связанных с организацией похорон, начиная от публикации медицинского заключения и кончая чисто практическими мерами по обеспечению порядка. Прикинули состав похоронной комиссии.
И тут произошла заминка. Я бы сказал, очень серьезная, по-своему беспрецедентная заминка.
Когда утвердили состав комиссии — а был он весьма широким, в него вошли почти все члены высшего партийного руководства, некоторые секретари ЦК, — Горбачев, как бы советуясь, сказал:
— Ну, если мы комиссию утвердили, надо бы избрать и председателя…
В зале заседаний ПБ вдруг повисла тишина. Сейчас мне трудно припомнить, сколько времени длилась та пауза, но мне она показалась бесконечной. Вопрос, поставленный Горбачевым, в некотором смысле был ключевым. Все понимали, что избрание председателя похоронной комиссии — это как бы первый и весьма недвусмысленный шаг к избранию Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь раньше складывалось так, что тот, кого избирают председателем комиссии, потом становится Генсеком. Когда умер Брежнев, этот вопрос решился как бы сам собой, автоматически: председателем комиссии без всяких проблем был избран Андропов. Когда умер Андропов, председателем похоронной комиссии тоже без затруднений стал Черненко. Я хорошо помнил то заседание Политбюро в феврале 1984 года: мы даже не задумывались над этим вопросом, как caмо собой разумеющееся комиссию возглавил второй секретарь ЦК Черненко, которому предстояло стать Генсеком.
Но не так, совсем не так проходило заседание Политбюро 10 марта 1985 года. Тяжелая долгая пауза, возникшая после слов Горбачева, подтверждала худшие опасения: вопрос о Генсеке отнюдь не предрешен.
Безусловно, были члены Политбюро, которые делали ставку на другую политическую фигуру. Однако ввиду непроясненности, сложности вопроса они предпочитали открыто свою точку зрения не высказывать. В результате обмен мнениями относительно председателя похоронной комиссии приобрел какой-то размытый характер и сам собой сошел на нет. Ни одна из сторон в тот момент не была готова к решающему спору, еще неясными оставались позиции некоторых членов Политбюро, один из них — В. В. Щербицкий и вовсе отсутствовал, поскольку находился с визитом в Соединенных Штатах Америки. В общем, нелишне повторить: хотя вопрос о новом Генеральном секретаре уже несколько месяцев витал в умах всех членов ПБ, смерть Черненко застала каждого в известной мере врасплох. Каждый хотел вновь осмыслить происходящее, взвесить расстановку сил, провести политические консультации. Здесь, в такой тактике интересы разных сторон сходились.
Заседание закончилось примерно часов в одиннадцать вечера, и все разъехались. Из высшего эшелона руководства в Кремле остались только Горбачев, я и тогдашний председатель КГБ Чебриков. В конце концов Михаил Сергеевич являлся неофициальным вторым лицом в партии и в государстве, именно ему от имени похоронной комиссии предстояло на деле и немедленно проворачивать солидный пакет принятых решений. Помню, Горбачев так и сказал:
— Времени в обрез, давайте же работать.
Примерно до трех, а то и до четырех часов утра мы очень интенсивно работали — прямо в зале заседаний Политбюро. Сами звонили по домашним телефонам, вызывая в Кремль заведующих отделами ЦК, руководителей некоторых ведомств. Иных приходилось, что называется, прямо из постели вытаскивать — ведь уже наступила глубокая ночь. Дежурные машины быстро привозили людей в Кремль, мы давали им поручения, оперативно решали возникавшие проблемы.
В напряженной и неизбежной суете той ночи некогда было смотреть на часы. Но хорошо помню: когда мы с Михаилом Сергеевичем и Виктором Михайловичем Чебриковым наконец спустились вниз, чтобы ехать домой, и вышли на высокое крыльцо здания правительства, над кремлевскими башнями уже слегка брезжил рассвет.
Это знаменитое крыльцо, которое ведет в ту часть здания, где работало высшее советское политическое руководство, смотрит на кремлевскую стену и старый царский арсенал. В своих воспоминаниях маршал ПК. Жуков упоминает о том, что его вызывали в Кремль «на крыльцо» — иными словами, к Сталину. Правда, Жуков не разъясняет, какое именно крыльцо он имеет в виду, но, похоже, речь идет именно об этом крыльце. Днем отсюда открывается красивый вид с Никольской башней, однако ночью, при фонарях, обзор ограничивает кремлевская стена.
В тот раз, когда под утро мы вышли на крыльцо, мой взгляд уперся именно в стену — высокую, прочную стену, закрывавшую перспективу. Наверное, сказалась усталость, подспудно на сознание давила неясность сложившейся ситуации, я бы даже сказал, неизвестность. Возможно, поэтому стена, в которую невольно уперся мой взгляд, показалась мне в тот момент чем-то символическим. Мы действительно оказались как бы перед стеной, преграждавшей путь в завтра, перед стеной, за которой таилось нечто пока неизвестное. И помню, в тот предрассветный час, когда мы стояли на знаменитом кремлевском крыльце, я выразил наше общее настроение, вспомнив известные слова:
— Что день грядущий нам готовит?..
Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны — и в чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!
Однако разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлевской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей страны, но и мирового сообщества. Периоду великих надежд, но и горьких разочарований, возвышенных стремлений, но и низких интриг.
Стоя в предрассветный час вместе с Горбачевым на кремлевском крыльце, разве мог я загадать наперед, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далеких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы? Нет, конечно же, нет!
Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.
Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да, честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т. д. и т. п.
Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлевка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:
— Егор Кузьмич, это Громыко…
За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту «Внуково-2». Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды. И вдруг — звонок Громыко. В такой день!
Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Аграрная неудача 1990 года негативно сказалась и на ходе политических процессов, резко обострив социально-экономические противоречия, продовольственную проблему.
Снова экономика оказалась принесенной в жертву политике, вдобавок политике сиюминутной. Как гласит старая pycская пословица, за деревьями леса не разглядели: за частоколом личных политических амбиций потерялась главная цель — народное благо.
И еще хочу сказать вот о чем. Осенью 1990 года, когда на полях созрел очень большой урожай, была утеряна, упущена, как говорится, богом ниспосланная возможность патриотически сплотить народ в общем, поистине всенародном деле. Все социальные силы были заинтересованы в том, чтобы сполна взять урожай, именно борьба за урожай могла бы стать объединяющим фактором, а ее успех помог бы переломить пессимистические общественные настроения, вдохнуть в людей новую веру. Но нет, этот самой природой предоставленный шанс был потерян — великий урожай проболтали, проговорили в бесплодных политических дискуссиях.
В ту памятную зиму 1984—1985 годов, когда над страной тоже реально нависла опасность кризиса, катастрофы, партийное и государственное руководство действовало совершенно иначе: собранно, четко. Мы понимали, что такой стиль важен не только для решения конкретных предкризисных проблем, но и для того, чтобы вдохнуть уверенность в людей. Ведь на местах самое страшное в трудных ситуациях — это потерять веру в организующую роль центра. Во всех странах при критических ситуациях взоры людей обращаются к центральной власти. Именно она обязана брать на себя ответственность за трудные решения. Если в критической обстановке центр принимает размытые решения, проявляет непоследовательность,
— это чревато серьезными гражданскими конфликтами. Таков, повторяю, общий принцип устойчивой жизнедеятельности любого государства в критических условиях. Чтобы ввергнуть страну в анархию, нужно прежде всего развалить центр — это общеизвестно и многократно подтверждено историей.
Но хочу особо обратить внимание на ту обстановку, в которой мы работали зимой 1984—1985 годов. Собранность действий руководства, разумеется, распространялась не на весь высший эшелон власти, который в то время в значительной степени состоял из малодееспособных лидеров.
Видимо, больной Черненко понимал это. После нашего телефонного разговора, а возможно, и каких-то других обстоятельств он стал с доверием относиться к Михаилу Сергеевичу и, вероятно, сделал свой окончательный выбор. Именно этот выбор и продиктовал нашу встречу в больнице, которая в те дни, в той обстановке имела большое значение.
По дороге в Кунцевскую больницу обсудили тактику разговора: решили не волновать Генерального секретаря, подбодрить, на такой ноте провести весь разговор.
Помню, Константин Устинович ждал нас в небольшой комнате, где был накрыт стол с чаем и печеньем. Черненко был в полосатой блеклой пижаме старого покроя. Выглядел он болезненно, хотя и лучше, чем мы предполагали. Видимо, только что принял очередную медицинскую процедуру.
Когда Горбачев рассказывал о нашей дружной работе, Черненко откликнулся:
— Об этом я знаю, помощники говорят.
Потом поинтересовался, как движется подготовка очередного Пленума ЦК, в какой стадии проекты Программы и Устава партии — работа над ними, надо сказать, шла в ту пору полным ходом. Обсудили и некоторые важные кадровые дела.
Точно уж не помню, но, кажется, к чаю мы так и не притронулись, полностью сосредоточившись на беседе. Но минут через двадцать—тридцать почувствовали, что Константину Устиновичу становится труднее разговаривать, с его лица исчез румянец, оно побледнело заметно. Во время беседы никто в комнату не входил, но мы сами поняли, что пора закругляться. Распрощались тепло, в надежде, что болезнь отступит. Но произнести это язык не поворачивался. Мы ведь все понимали…
А на следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Михаил Сергеевич сказал:
— Мы с Егором Кузьмичом побывали у Константина Устиновича в больнице, он просил передать…
Но не успел Горбачев закончить фразу, как раздался чей-то изумленный возглас:
— В больнице? Как? Когда?
Дело даже не в том, кто именно не смог сдержать своего удивления, а в том, что неожиданное известие действительно произвело сильный эффект. К Генеральному секретарю, как я писал, прорывались в больницу многие, но он никого не принимал. И вдруг — он сам пригласил Горбачева и Лигачева!
Безусловно, это что-то значило.
Именно так был воспринят наш визит в Кунцевскую больницу. И хотя в рассказе Горбачева о встрече с Генеральным секретарем не было, в общем-то, ничего, кроме общих фраз, приветов и пожеланий, можно не сомневаться, что наша поездка к Генсеку кое-кого из членов Политбюро заметно встревожила.
Что день грядущий?..
Эта активность стала особенно заметной в период начавшейся предвыборной кампании: приближались выборы в Верховный Совет РСФСР, и поскольку Черненко баллотировался по одному из московских округов, его предвыборную кампанию полностью взял в свои руки Гришин.
Между тем болезнь Генсека прогрессировала. Мне и, думаю, не только мне, но и миллионам телезрителей было больно и стыдно смотреть, как тяжелобольного человека чуть ли не насильно «предъявляют» на экранах телевизоров, чтобы он с трудом, вымученно произнес заранее заготовленный краткий текст. Рядом с Генеральным секретарем обязательно находился Виктор Васильевич — это совместное появление на телеэкране должно было, по замыслу его организаторов, внедрять в общественное сознание мысль о том, что именно Гришин фактически является вторым человеком в партии, а потому право преемственности высшей власти, несомненно, принадлежит ему, и только ему. Кроме того, с помощью таких передач пытались убедить, что Черненко еще дееспособен и может принимать решения, в том числе, надо полагать, и касающиеся вопросов преемственности.
Я сочувствовал Константину Устиновичу, которого, несмотря на тяжкую болезнь, бесцеремонно использовали в амбициозных политических целях. Однако оградить его от этого напора не могли.
Наконец, накануне выборов была затеяна встреча с Генеральным секретарем партийного актива Москвы. Встреча эта проходила весьма помпезно — в зале Пленумов ЦК, в Кремле, но превратилась в фарс. Мы с Горбачевым сидели в президиуме и видели, как нелепо все было обставлено: Черненко в это время лежал в больнице, прибыть на встречу, естественно, не мог, и его приветствие избирателям зачитал Гришин, который потом не поскупился и на славословия в адрес Черненко.
Этой же цели — показать себя наиболее верным последователем генсека — служила и другая затея: вручение Черненко временного удостоверения об избрании его депутатом. В тот раз Гришин, как говорится, держал на экране смертельно больного человека, чтобы заработать дополнительные очки. Но телезрители все понимали, было попросту стыдно. Ни с политической, ни с нравственной точки зрения это было недопустимо.
Но все эти политические спектакли лишь подтверждали близость тревожных событий.
И хотя их ждали буквально со дня на день, как часто бывает, начались они все же внезапно.
Воскресным вечером 10 марта 1985 года я находился на загородной даче в Горках-десятых. Именно там и разыскал меня тогдашний заведующий общим отделом ЦК Боголюбов:
— Скончался Константин Устинович. Членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК сегодня же нужно собраться в Кремле. Приезжайте…
Примерно минут через тридцать я уже входил в зал заседаний Политбюро. Здесь собрались Б.Н. Пономарев, В.И. Долгих, И.В. Капитонов, П.Н. Демичев, министр обороны С.Л. Соколов, другие кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК. Вскоре из Ореховой комнаты вышли члены Политбюро, заняли свои места, и тут сразу же воочию обнаружилась вся сложность и запутанность возникшей ситуации: Горбачев, который последние месяцы проводил заседания ПБ, хотя и сел за стол председательствующего, однако не по центру, а как-то сбоку.
Это как бы подчеркивало неясность вопроса о новом Генеральном секретаре.
Почтили память Константина Устиновича минутой молчания, а затем Горбачев поставил один из самых главных вопросов: когда проводить Пленум ЦК КПСС, когда избирать нового Генерального секретаря?
Задав вопрос, Горбачев сам же на него и ответил:
— Мне кажется, надо провести Пленум завтра, не откладывая…
Кто-то сразу же подал реплику:
— Стоит ли торопиться?
Однако эту реплику не поддержали: согласились с тем, что откладывать проведение Пленума нельзя. Огромная страна не могла нормально функционировать без Генерального секретаря ЦК КПСС, в руках которого была сосредоточена большая власть.
Довольно быстро согласовали целый комплекс вопросов, связанных с организацией похорон, начиная от публикации медицинского заключения и кончая чисто практическими мерами по обеспечению порядка. Прикинули состав похоронной комиссии.
И тут произошла заминка. Я бы сказал, очень серьезная, по-своему беспрецедентная заминка.
Когда утвердили состав комиссии — а был он весьма широким, в него вошли почти все члены высшего партийного руководства, некоторые секретари ЦК, — Горбачев, как бы советуясь, сказал:
— Ну, если мы комиссию утвердили, надо бы избрать и председателя…
В зале заседаний ПБ вдруг повисла тишина. Сейчас мне трудно припомнить, сколько времени длилась та пауза, но мне она показалась бесконечной. Вопрос, поставленный Горбачевым, в некотором смысле был ключевым. Все понимали, что избрание председателя похоронной комиссии — это как бы первый и весьма недвусмысленный шаг к избранию Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь раньше складывалось так, что тот, кого избирают председателем комиссии, потом становится Генсеком. Когда умер Брежнев, этот вопрос решился как бы сам собой, автоматически: председателем комиссии без всяких проблем был избран Андропов. Когда умер Андропов, председателем похоронной комиссии тоже без затруднений стал Черненко. Я хорошо помнил то заседание Политбюро в феврале 1984 года: мы даже не задумывались над этим вопросом, как caмо собой разумеющееся комиссию возглавил второй секретарь ЦК Черненко, которому предстояло стать Генсеком.
Но не так, совсем не так проходило заседание Политбюро 10 марта 1985 года. Тяжелая долгая пауза, возникшая после слов Горбачева, подтверждала худшие опасения: вопрос о Генсеке отнюдь не предрешен.
Безусловно, были члены Политбюро, которые делали ставку на другую политическую фигуру. Однако ввиду непроясненности, сложности вопроса они предпочитали открыто свою точку зрения не высказывать. В результате обмен мнениями относительно председателя похоронной комиссии приобрел какой-то размытый характер и сам собой сошел на нет. Ни одна из сторон в тот момент не была готова к решающему спору, еще неясными оставались позиции некоторых членов Политбюро, один из них — В. В. Щербицкий и вовсе отсутствовал, поскольку находился с визитом в Соединенных Штатах Америки. В общем, нелишне повторить: хотя вопрос о новом Генеральном секретаре уже несколько месяцев витал в умах всех членов ПБ, смерть Черненко застала каждого в известной мере врасплох. Каждый хотел вновь осмыслить происходящее, взвесить расстановку сил, провести политические консультации. Здесь, в такой тактике интересы разных сторон сходились.
Заседание закончилось примерно часов в одиннадцать вечера, и все разъехались. Из высшего эшелона руководства в Кремле остались только Горбачев, я и тогдашний председатель КГБ Чебриков. В конце концов Михаил Сергеевич являлся неофициальным вторым лицом в партии и в государстве, именно ему от имени похоронной комиссии предстояло на деле и немедленно проворачивать солидный пакет принятых решений. Помню, Горбачев так и сказал:
— Времени в обрез, давайте же работать.
Примерно до трех, а то и до четырех часов утра мы очень интенсивно работали — прямо в зале заседаний Политбюро. Сами звонили по домашним телефонам, вызывая в Кремль заведующих отделами ЦК, руководителей некоторых ведомств. Иных приходилось, что называется, прямо из постели вытаскивать — ведь уже наступила глубокая ночь. Дежурные машины быстро привозили людей в Кремль, мы давали им поручения, оперативно решали возникавшие проблемы.
В напряженной и неизбежной суете той ночи некогда было смотреть на часы. Но хорошо помню: когда мы с Михаилом Сергеевичем и Виктором Михайловичем Чебриковым наконец спустились вниз, чтобы ехать домой, и вышли на высокое крыльцо здания правительства, над кремлевскими башнями уже слегка брезжил рассвет.
Это знаменитое крыльцо, которое ведет в ту часть здания, где работало высшее советское политическое руководство, смотрит на кремлевскую стену и старый царский арсенал. В своих воспоминаниях маршал ПК. Жуков упоминает о том, что его вызывали в Кремль «на крыльцо» — иными словами, к Сталину. Правда, Жуков не разъясняет, какое именно крыльцо он имеет в виду, но, похоже, речь идет именно об этом крыльце. Днем отсюда открывается красивый вид с Никольской башней, однако ночью, при фонарях, обзор ограничивает кремлевская стена.
В тот раз, когда под утро мы вышли на крыльцо, мой взгляд уперся именно в стену — высокую, прочную стену, закрывавшую перспективу. Наверное, сказалась усталость, подспудно на сознание давила неясность сложившейся ситуации, я бы даже сказал, неизвестность. Возможно, поэтому стена, в которую невольно уперся мой взгляд, показалась мне в тот момент чем-то символическим. Мы действительно оказались как бы перед стеной, преграждавшей путь в завтра, перед стеной, за которой таилось нечто пока неизвестное. И помню, в тот предрассветный час, когда мы стояли на знаменитом кремлевском крыльце, я выразил наше общее настроение, вспомнив известные слова:
— Что день грядущий нам готовит?..
Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны — и в чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!
Однако разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлевской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей страны, но и мирового сообщества. Периоду великих надежд, но и горьких разочарований, возвышенных стремлений, но и низких интриг.
Стоя в предрассветный час вместе с Горбачевым на кремлевском крыльце, разве мог я загадать наперед, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далеких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы? Нет, конечно же, нет!
Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.
Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да, честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т. д. и т. п.
Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлевка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:
— Егор Кузьмич, это Громыко…
За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту «Внуково-2». Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды. И вдруг — звонок Громыко. В такой день!
Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53