Но это ещё не все, следующий этап — пленум обкома партии. Там разгорелись настоящие страсти по этому поводу-
Когда рабочие пригрозили забастовкой, а пленум все не мог принять решение, и, чувствуя, что напряжение все больше и больше нарастает, ситуация может выйти из-под контроля, в ЦК решили отступить. И практически уже на последнем региональном пленуме, проходящем в стране, он состоялся в Карелии, меня избрали на конференцию. Мои «доброжелатели» не могли позволить, чтобы я прошёл делегатом от таких крупных организаций, какими являлись Москва и Свердловск. Поэтому чуть ли не в последний день я оказался в Петрозаводске. На пленуме меня встретили хорошо, тепло, я побывал в нескольких организациях. Интересный край, интересные люди, хотя, как и всюду, много проблем — экономических, социальных… В общем, так я оказался среди тринадцати делегатов XIX партконференции от Карельской областной партийной организации.
В этот момент сложилось ещё несколько острых ситуаций. Я рассказывал уже, что во время политической изоляции имя моё в советской прессе было под запретом, такого человека, как Ельцин, вообще не существовало. А западные журналисты постоянно просили у меня интервью, одно из них я дал трём американским телекомпаниям, в том числе и Си-Би-Эс. Мне сложно понять, зачем понадобилось американцам, выпуская программу в эфир, перемонтировать один из моих ответов, но тем не менее они это сделали. И разразился большой скандал. На одной из пресс-конференций Горбачёв сказал: мы с ним, то есть со мной, разберёмся, и если он забыл, что такое партийная дисциплина, и то, что он пока ещё является членом ЦК, мы ему напомним, в общем, что-то в этом духе.
Кроме этого, произошёл ещё один неприятный для меня эпизод. Перед самой партконференцией, совершенно неожиданно для меня позвонил обозреватель «Огонька» Александр Радов и предложил сделать для журнала большую беседу. Хотя мне было и приятно, что один из самых популярных журналов в стране, я его обычно читаю полностью, решил рискнуть и попытаться напечатать интервью со мной, все ж я сказал — нет. «Мы будем долго разговаривать с вами, — сказал я журналисту, — вы подготовите беседу, дальше опять будем серьёзно работать уже с текстом, а потом все это запретят печатать.» Радов настаивал, говоря, что «Огонёк» -сильный журнал, мы ничего никому показывать не будем, главный редактор В.Коротич острые материалы берет на себя, в общем, уломал он меня, я согласился. И действительно, мы много работали над этим интервью, для меня это было первым выступлением в советской прессе после октябрьского пленума, поэтому я очень серьёзно отнёсся к этой публикации. Ну, и естественно, когда все уже было готово, ко мне приехал обескураженный Радов и сообщил, что публикацию из «Огонька» сняли, Коротич решил показать интервью ЦК, и там потребовали, чтобы материал не появился на страницах журнала.
Я не сильно удивился, поскольку внутренне был к этому готов, хотя, конечно же, расстроился. Психологически чрезвычайно тяжело ощущать себя немым в собственной стране и не иметь возможности что-то объяснить или сказать людям. Но в этой ситуации больше всего меня поразило то, когда В.Коротич вдруг стал объяснять в своих интервью, что беседу со мной он не опубликовал потому, что она, якобы, была не очень хорошая и будто бы я отвечал не на те вопросы, какие журнал интересовали, в частности, мало рассказал о своей новой работе, и вообще с этой беседой надо ещё долго работать… Короче, главный редактор решил взять всю ответственность на себя и прикрыть собой руководство ЦК. Зачем? Неужели он сам не понимал, что безнравственно не давать слово человеку, который думает иначе, чем пусть даже Генеральный секретарь? Кому, как не ему, журналисту, защитить общечеловеческие принципы свободы слова? Но нет, он начал выкручиваться, что-то выдумывать, вместо того, чтобы сказать то, что было на самом деле… Ну, если уж боялся, на худой конец, мог просто бы промолчать. Это было бы честнее.
Вот так, нервно и дергано приближалась для меня конференция. Каждый день приносил какие-то новые известия, приятного было мало, честно говоря, в то время я вообще забыл, что это такое — хорошая новость…
XIX партийная конференция открылась в Кремлёвском Дворце Съездов. Я волновался, когда ехал на первое заседание. После стольких слухов, после долгого «заговора молчания» я впервые появился на людях и прекрасно знал, насколько разной будет их реакция. Много было любопытных, которым просто хотелось на меня посмотреть, от этих взглядов меня всего коробило, я чувствовал себя почти что слоном в зоопарке… Кто-то из старых знакомых трусливо отводил глаза, чтобы случайно не замазаться от «прокажённого». В этой обстановке я чувствовал себя абсолютно неестественно, почти затравленно и поэтому старался в перерывах заседаний сидеть на своём месте. Хотя, конечно, были и те, кто совершенно спокойно ко мне подходил, спрашивал, как дела, поддерживал и словом, и улыбкой, и взглядом.
Карельская делегация сидела далеко-далеко на балконе, между головой и потолком оставалось метра два, и президиум был еле виден. Продолжались выступления, и, как всегда, разные — интересные и смелые, но ¦ большей частью, заготовленные, проштампованные, пропущенные через аппарат.
И все-таки партконференция была большим шагом вперёд. Пожалуй, впервые на наших партийных форумах за некоторые резолюции голосовали «за» не все, как было раньше, единогласно. Я подготовился к выступлению достаточно боевому. В нем решил поставить вопрос о своей политической реабилитации.
Позже, когда XIX конференция закончится и на меня обрушится шквал писем с поддержкой в мой адрес, многие авторы ставили мне в упрёк единственное обстоятельство: зачем я у партконференции просил политическую реабилитацию? «Что, вы не знали, — спрашивали меня, — кто в большинстве своём избран на конференцию, как проходили выборы на неё? Разве можно было этих людей о чем-то просить?» «И вообще, — писал один инженер, кажется, из Ленинграда, — ещё Воланд в„Мастере и Маргарите„“у Булгакова говорил: никогда ни у кого ничего не просите… А вы забыли это святое правило“.
И все-таки я считаю, что был прав, ставя этот вопрос перед делегатами. Важно было обозначить свою позицию и сказать вслух, что решение октябрьского Пленума ЦК, признавшее моё выступление политически ошибочным, само по себе является политической ошибкой и должно быть отменено. Больших иллюзий, что это произойдёт, у меня не было, но все же я надеялся.
В конце концов настоящая народная реабилитация произошла. На выборах в народные депутаты за меня проголосовало почти 90 процентов москвичей, и ничего не может быть дороже этой, самой главной реабилитации… Решение октябрьского Пленума может быть отменено или нет, значение это уже не имеет. Мне кажется, гораздо важнее это теперь для самого Горбачёва и ЦК.
Но, впрочем, я забежал вперёд. Пока ещё надо было добиваться права на выступление. Я понимал, будет сделано все, чтобы меня на трибуну не пустить. Те, кто готовил партконференцию, чётко представляли, что это будет очень критическое выступление, а им все это слушать не хотелось.
Так оно и получилось. День, два, три, четыре, идёт уже последний день конференции. Я все думал, как же быть — как же выступить? Список большой, из этого списка, конечно, всегда найдётся тот, кому безопасно предоставить слово, лишь бы не дать его мне. Посылаю одну записку — без ответа, посылаю вторую записку — то же самое. Ну что ж, тогда я решил брать трибуну штурмом. Особенно после того, как буквально минут за сорок до перерыва председательствующий объявил, что После обеда конференция перейдёт к принятию резолюций и решений. Когда я услышал, что моей фамилии в этом списке нет, решился на крайний шаг. Обратился к нашей карельской делегации. Говорю: «Товарищи, у меня выход один — надо штурмом брать трибуну». Согласились. И я пошёл по длинной лестнице вниз, к дверям, которые ведут прямо в проход к трибуне, и попросил ребят-чекистов открыть дверь. А сотрудники КГБ относились ко мне в основном, надо сказать, неплохо, — они распахнули обе створки дверей, я вытащил свой красный мандат, поднял его над головой и твёрдым шагом пошёл по этому длинному проходу, прямо к президиуму.
Когда я дошёл до середины огромного Дворца, зал все понял, президиум — тоже. Выступающий, по-моему из Таджикистана, перестал говорить. В общем, установилась мёртвая, жуткая тишина. И в этой тишине, с вытянутой вверх рукой с красным мандатом, я шёл прямо вперёд, смотря в глаза Горбачёву. Каждый шаг отдавался в душе. Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремлённые со всех сторон на меня взгляды. Дошёл до президиума, поднялся на три ступеньки, подошёл к Горбачёву и прямо с мандатом, смотря ему в глаза, твёрдым голосом сказал: «Я требую дать слово для выступления, или ставьте вопрос на голосование всей конференции». Какое-то минутное замешательство, а я стою. Наконец, он проговорил: «Сядьте в первый ряд» Ну что ж, я сел на первый ряд, рядом с трибуной. Вижу, как члены Политбюро стали советоваться между собой, шептаться, потом Горбачёв подозвал заведующего общим отделом ЦК, они тоже пошептались, тот удалился, после этого ко мне подходит его работник, говорит: «Борис Николаевич, вас просят в комнату президиума, с вами там хотят поговорить.» Я спрашиваю: «Кто хочет со мной поговорить?» — «Не знаю» Говорю: «Нет, меня этот вариант не устраивает. Я буду сидеть здесь». Он ушёл. Снова заведующий общим отделом перешёптывается с президиумом, снова какое-то нервное движение. Снова ко мне подходит сотрудник и говорит, что сейчас ко мне выйдет кто-нибудь из руководителей.
Я понимал, что из зала мне выходить нельзя. Если я выйду, то двери мне ещё раз уже не откроют. Говорю: «Что ж, я пойду, но буду смотреть, кто выйдет из президиума» Тихонько иду по проходу, а мне с первых рядов шёпотом говорят, что нет, не выходите из зала. Не дойдя метров трех-четырех до выхода, остановился, смотрю в президиум. Рядом со мной расположилась группа журналистов, они тоже говорят: «Борис Николаевич, из зала не выходите!» Да, я сам понимал, что из зала выходить действительно нельзя. Из президиума никто не поднялся. Выступавший продолжал свою речь. Ко мне подходит тот же товарищ и говорит, что Михаил Сергеевич сказал, что даст мне слово, но надо вернуться к карельской делегации. Я понял, что пока дойду туда, пока вернусь обратно, прения свернут и слово мне не дадут.. Поэтому ответил, что нет, я у делегации отпросился, поэтому назад не вернусь, а вот место на первом ряду — оно мне нравится. Резко повернулся и сел опять в центр, у прохода на первом ряду, прямо напротив Горбачёва.
Собирался ли он меня действительно пустить на трибуну или уже потом пришёл к выводу, что для него будет проигрышем, если он поставит вопрос на голосование, и зал выступит за то, чтобы дать мне слово? Трудно сказать. В итоге он объявил моё выступление и добавил, что после перерыва перейдём к принятию резолюций.
Я потом пытался обыграть варианты: а если бы чекисты не открыли дверь, или все же президиуму удалось бы уговорить меня выйти из зала, или Горбачёв своим нажимом и авторитетом убедил бы зал прекратить прения, что тогда? Почему-то у меня до сих пор есть твёрдая уверенность, что я все равно бы выступил. Наверное, тогда я бы напрямую апеллировал к делегатам конференции, и слово они бы мне дали. Даже те, кто относился ко мне плохо, с подозрением или с осуждением, даже им было интересно, что я скажу. Я чувствовал настроение зала и как-то был уверен, что слово мне дадут.
Я вышел на трибуну. Наступила мёртвая тишина, почти гнетущая. Начал говорить. Выступление цитирую по стенографическому отчёту конференции.
«Товарищи делегаты! Прежде всего я должен ответить на требование выступившего здесь делегата товарища Загайнова по ряду вопросов.
Первый вопрос. Почему я выступил с интервью иностранным телекомпаниям, а не советской прессе? Отвечаю. Прежде всего ко мне обратилось АПН, и я дал интервью ещё задолго до телевизионных компаний, но это интервью не было напечатано в «Московских новостях».
Вторично АПН обратилось уже позже, но, так сказать, гарантии тоже не было, что это интервью будет напечатано. Обратилась редакция журнала «Огонёк» с просьбой дать интервью, тоже до того. Я дал интервью в течение двух часов, но это интервью не было напечатано, хотя прошло полтора месяца. По заявлению тов. Коротича, видите ли, это не было разрешено.
Следующий вопрос. Почему я так «нечленораздельно» на организационном пленуме Московского горкома выступил? Отвечаю. Я был тяжело болен, прикован к кровати, без права, без возможности встать с этой кровати. За полтора часа до пленума меня вызвали на этот пленум, врачи соответственно меня накачали лекарствами. И на этом пленуме я сидел, но что-то ощущать не мог, а говорить практически тем более. Далее. Получаю письмо от Гостелерадио СССР с объяснением и просьбой, что в связи с конференцией им поручено координировать интервью иностранным телекомпаниям нашими руководителями и они просят меня дать его некоторым из них.
К этому времени таких просьб набралось пятнадцать. Я сказал первому заместителю председателя Гостелерадио СССР товарищу Кравченко, что смогу по времени дать только двум-трём, не больше. После этого следует от комитета телефонограмма, что определяются три телекомпании: Би-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си. Ну, и соответственно я назначил время и в своём кабинете дал интервью этим трём компаниям. Вопросы и ответы шли сразу. На некорректные вопросы, которые бы наносили какой-то ущерб нашему государству, его престижу, я давал решительный отпор.
Далее были вопросы в отношении товарища Лигачева. Я сказал, что имею единые точки зрения в стратегическом плане, по решениям съезда, по задачам перестройки и т.д. У нас есть с ним некоторые разные точки зрения в тактике перестройки, в вопросах социальной справедливости, стиля работы. Детали я не расшифровывал. Был и такой вопрос: «Считаете ли вы, что будь на месте товарища Лигачева какой-то другой человек, то перестройка пошла бы быстрее?». Я ответил: «Да». Поскольку мои слова были искажены, телекомпания Си-би-эс (США) дала моё опровержение и извинение за ошибку за подписью заместителя президента телекомпании.
Затем меня вызвал товарищ Соломенцев, потребовал объяснений. Я высказал своё возмущение фактом вызова по такому вопросу и ответил устно на каждый заданный вопрос по интервью. Попытка поискать в Уставе мою вину не удалась. Считаю себя совершенно в этом невиновным. Плёнка с полной записью была нашим переводчиком передана товарищу Соломенцеву. Что дальше со мной будете делать, не знаю, но это очень напоминает тень недавнего, недалёкого прошлого. Перехожу к выступлению Товарищи делегаты! Главным вопросам конференции, как она задумывалась является демократизация в партии имея в виду, что со временем она сильно деформировалась в худшую сторону. И конечно, обсуждение сегодняшних горячих вопросов в целом перестройки и революционного обновления общества. Сам период подготовки конференции вызывал необычайный интерес и надежды коммунистов и всех советских людей. Перестройка встряхнула народ. И, видимо, перестройку надо было начинать именно с партии. Затем она повела бы за собой, как всегда, всех остальных. А партия, как раз с точки зрения перестройки, и отстала. То есть получается, что конференцию сегодняшнюю надо было проводить значительно раньше. Это моя личная точка зрения.
Но даже сейчас подготовка шла как-то поспешно. Тезисы опубликованы поздно, составлял их аппарат ЦК. О политической системе там не было сказано главного, что появилось в докладе. Широко к разработке тезисов не было привлечено даже большинство членов ЦК. Учесть же в решениях нашей конференции все поступившие предложения, весь кладезь народной мудрости, конечно, не удастся.
Выборы делегатов, несмотря на попытку товарища Разумова в газете «Правда» убедить всех, что они были демократичными, тем не менее в ряде организаций проводились но старым штампам и ещё раз показали, что— аппарат верхнею эшелона не перестраивается.
Но обсуждение на самой конференции идёт интересно. И сейчас самое главное, какие же будут приняты решения? Удовлетворят ли они коммунистов страны, общество в целом? Судя по первому дню, было очень насторожённое, я бы сказал, даже тяжёлое впечатление. Но с каждым днём накал нарастал, и все интереснее и интереснее слушать делегатов, и, видимо, это отразится на принятых решениях.
Хотелось бы высказать некоторые замечания и предложения, касающиеся тезисов ЦК, с учётом речи тов. Горбачёва.
По политической системе. Здесь считаю главным, чтобы действовал такой механизм в партии и обществе, который исключал бы ошибки, даже близко подобные прошлым, отбросившие страну на десятилетия, не формировал «вождей» и «вождизм», создал подлинное народоачастие и дал для этого твёрдые гарантии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Когда рабочие пригрозили забастовкой, а пленум все не мог принять решение, и, чувствуя, что напряжение все больше и больше нарастает, ситуация может выйти из-под контроля, в ЦК решили отступить. И практически уже на последнем региональном пленуме, проходящем в стране, он состоялся в Карелии, меня избрали на конференцию. Мои «доброжелатели» не могли позволить, чтобы я прошёл делегатом от таких крупных организаций, какими являлись Москва и Свердловск. Поэтому чуть ли не в последний день я оказался в Петрозаводске. На пленуме меня встретили хорошо, тепло, я побывал в нескольких организациях. Интересный край, интересные люди, хотя, как и всюду, много проблем — экономических, социальных… В общем, так я оказался среди тринадцати делегатов XIX партконференции от Карельской областной партийной организации.
В этот момент сложилось ещё несколько острых ситуаций. Я рассказывал уже, что во время политической изоляции имя моё в советской прессе было под запретом, такого человека, как Ельцин, вообще не существовало. А западные журналисты постоянно просили у меня интервью, одно из них я дал трём американским телекомпаниям, в том числе и Си-Би-Эс. Мне сложно понять, зачем понадобилось американцам, выпуская программу в эфир, перемонтировать один из моих ответов, но тем не менее они это сделали. И разразился большой скандал. На одной из пресс-конференций Горбачёв сказал: мы с ним, то есть со мной, разберёмся, и если он забыл, что такое партийная дисциплина, и то, что он пока ещё является членом ЦК, мы ему напомним, в общем, что-то в этом духе.
Кроме этого, произошёл ещё один неприятный для меня эпизод. Перед самой партконференцией, совершенно неожиданно для меня позвонил обозреватель «Огонька» Александр Радов и предложил сделать для журнала большую беседу. Хотя мне было и приятно, что один из самых популярных журналов в стране, я его обычно читаю полностью, решил рискнуть и попытаться напечатать интервью со мной, все ж я сказал — нет. «Мы будем долго разговаривать с вами, — сказал я журналисту, — вы подготовите беседу, дальше опять будем серьёзно работать уже с текстом, а потом все это запретят печатать.» Радов настаивал, говоря, что «Огонёк» -сильный журнал, мы ничего никому показывать не будем, главный редактор В.Коротич острые материалы берет на себя, в общем, уломал он меня, я согласился. И действительно, мы много работали над этим интервью, для меня это было первым выступлением в советской прессе после октябрьского пленума, поэтому я очень серьёзно отнёсся к этой публикации. Ну, и естественно, когда все уже было готово, ко мне приехал обескураженный Радов и сообщил, что публикацию из «Огонька» сняли, Коротич решил показать интервью ЦК, и там потребовали, чтобы материал не появился на страницах журнала.
Я не сильно удивился, поскольку внутренне был к этому готов, хотя, конечно же, расстроился. Психологически чрезвычайно тяжело ощущать себя немым в собственной стране и не иметь возможности что-то объяснить или сказать людям. Но в этой ситуации больше всего меня поразило то, когда В.Коротич вдруг стал объяснять в своих интервью, что беседу со мной он не опубликовал потому, что она, якобы, была не очень хорошая и будто бы я отвечал не на те вопросы, какие журнал интересовали, в частности, мало рассказал о своей новой работе, и вообще с этой беседой надо ещё долго работать… Короче, главный редактор решил взять всю ответственность на себя и прикрыть собой руководство ЦК. Зачем? Неужели он сам не понимал, что безнравственно не давать слово человеку, который думает иначе, чем пусть даже Генеральный секретарь? Кому, как не ему, журналисту, защитить общечеловеческие принципы свободы слова? Но нет, он начал выкручиваться, что-то выдумывать, вместо того, чтобы сказать то, что было на самом деле… Ну, если уж боялся, на худой конец, мог просто бы промолчать. Это было бы честнее.
Вот так, нервно и дергано приближалась для меня конференция. Каждый день приносил какие-то новые известия, приятного было мало, честно говоря, в то время я вообще забыл, что это такое — хорошая новость…
XIX партийная конференция открылась в Кремлёвском Дворце Съездов. Я волновался, когда ехал на первое заседание. После стольких слухов, после долгого «заговора молчания» я впервые появился на людях и прекрасно знал, насколько разной будет их реакция. Много было любопытных, которым просто хотелось на меня посмотреть, от этих взглядов меня всего коробило, я чувствовал себя почти что слоном в зоопарке… Кто-то из старых знакомых трусливо отводил глаза, чтобы случайно не замазаться от «прокажённого». В этой обстановке я чувствовал себя абсолютно неестественно, почти затравленно и поэтому старался в перерывах заседаний сидеть на своём месте. Хотя, конечно, были и те, кто совершенно спокойно ко мне подходил, спрашивал, как дела, поддерживал и словом, и улыбкой, и взглядом.
Карельская делегация сидела далеко-далеко на балконе, между головой и потолком оставалось метра два, и президиум был еле виден. Продолжались выступления, и, как всегда, разные — интересные и смелые, но ¦ большей частью, заготовленные, проштампованные, пропущенные через аппарат.
И все-таки партконференция была большим шагом вперёд. Пожалуй, впервые на наших партийных форумах за некоторые резолюции голосовали «за» не все, как было раньше, единогласно. Я подготовился к выступлению достаточно боевому. В нем решил поставить вопрос о своей политической реабилитации.
Позже, когда XIX конференция закончится и на меня обрушится шквал писем с поддержкой в мой адрес, многие авторы ставили мне в упрёк единственное обстоятельство: зачем я у партконференции просил политическую реабилитацию? «Что, вы не знали, — спрашивали меня, — кто в большинстве своём избран на конференцию, как проходили выборы на неё? Разве можно было этих людей о чем-то просить?» «И вообще, — писал один инженер, кажется, из Ленинграда, — ещё Воланд в„Мастере и Маргарите„“у Булгакова говорил: никогда ни у кого ничего не просите… А вы забыли это святое правило“.
И все-таки я считаю, что был прав, ставя этот вопрос перед делегатами. Важно было обозначить свою позицию и сказать вслух, что решение октябрьского Пленума ЦК, признавшее моё выступление политически ошибочным, само по себе является политической ошибкой и должно быть отменено. Больших иллюзий, что это произойдёт, у меня не было, но все же я надеялся.
В конце концов настоящая народная реабилитация произошла. На выборах в народные депутаты за меня проголосовало почти 90 процентов москвичей, и ничего не может быть дороже этой, самой главной реабилитации… Решение октябрьского Пленума может быть отменено или нет, значение это уже не имеет. Мне кажется, гораздо важнее это теперь для самого Горбачёва и ЦК.
Но, впрочем, я забежал вперёд. Пока ещё надо было добиваться права на выступление. Я понимал, будет сделано все, чтобы меня на трибуну не пустить. Те, кто готовил партконференцию, чётко представляли, что это будет очень критическое выступление, а им все это слушать не хотелось.
Так оно и получилось. День, два, три, четыре, идёт уже последний день конференции. Я все думал, как же быть — как же выступить? Список большой, из этого списка, конечно, всегда найдётся тот, кому безопасно предоставить слово, лишь бы не дать его мне. Посылаю одну записку — без ответа, посылаю вторую записку — то же самое. Ну что ж, тогда я решил брать трибуну штурмом. Особенно после того, как буквально минут за сорок до перерыва председательствующий объявил, что После обеда конференция перейдёт к принятию резолюций и решений. Когда я услышал, что моей фамилии в этом списке нет, решился на крайний шаг. Обратился к нашей карельской делегации. Говорю: «Товарищи, у меня выход один — надо штурмом брать трибуну». Согласились. И я пошёл по длинной лестнице вниз, к дверям, которые ведут прямо в проход к трибуне, и попросил ребят-чекистов открыть дверь. А сотрудники КГБ относились ко мне в основном, надо сказать, неплохо, — они распахнули обе створки дверей, я вытащил свой красный мандат, поднял его над головой и твёрдым шагом пошёл по этому длинному проходу, прямо к президиуму.
Когда я дошёл до середины огромного Дворца, зал все понял, президиум — тоже. Выступающий, по-моему из Таджикистана, перестал говорить. В общем, установилась мёртвая, жуткая тишина. И в этой тишине, с вытянутой вверх рукой с красным мандатом, я шёл прямо вперёд, смотря в глаза Горбачёву. Каждый шаг отдавался в душе. Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремлённые со всех сторон на меня взгляды. Дошёл до президиума, поднялся на три ступеньки, подошёл к Горбачёву и прямо с мандатом, смотря ему в глаза, твёрдым голосом сказал: «Я требую дать слово для выступления, или ставьте вопрос на голосование всей конференции». Какое-то минутное замешательство, а я стою. Наконец, он проговорил: «Сядьте в первый ряд» Ну что ж, я сел на первый ряд, рядом с трибуной. Вижу, как члены Политбюро стали советоваться между собой, шептаться, потом Горбачёв подозвал заведующего общим отделом ЦК, они тоже пошептались, тот удалился, после этого ко мне подходит его работник, говорит: «Борис Николаевич, вас просят в комнату президиума, с вами там хотят поговорить.» Я спрашиваю: «Кто хочет со мной поговорить?» — «Не знаю» Говорю: «Нет, меня этот вариант не устраивает. Я буду сидеть здесь». Он ушёл. Снова заведующий общим отделом перешёптывается с президиумом, снова какое-то нервное движение. Снова ко мне подходит сотрудник и говорит, что сейчас ко мне выйдет кто-нибудь из руководителей.
Я понимал, что из зала мне выходить нельзя. Если я выйду, то двери мне ещё раз уже не откроют. Говорю: «Что ж, я пойду, но буду смотреть, кто выйдет из президиума» Тихонько иду по проходу, а мне с первых рядов шёпотом говорят, что нет, не выходите из зала. Не дойдя метров трех-четырех до выхода, остановился, смотрю в президиум. Рядом со мной расположилась группа журналистов, они тоже говорят: «Борис Николаевич, из зала не выходите!» Да, я сам понимал, что из зала выходить действительно нельзя. Из президиума никто не поднялся. Выступавший продолжал свою речь. Ко мне подходит тот же товарищ и говорит, что Михаил Сергеевич сказал, что даст мне слово, но надо вернуться к карельской делегации. Я понял, что пока дойду туда, пока вернусь обратно, прения свернут и слово мне не дадут.. Поэтому ответил, что нет, я у делегации отпросился, поэтому назад не вернусь, а вот место на первом ряду — оно мне нравится. Резко повернулся и сел опять в центр, у прохода на первом ряду, прямо напротив Горбачёва.
Собирался ли он меня действительно пустить на трибуну или уже потом пришёл к выводу, что для него будет проигрышем, если он поставит вопрос на голосование, и зал выступит за то, чтобы дать мне слово? Трудно сказать. В итоге он объявил моё выступление и добавил, что после перерыва перейдём к принятию резолюций.
Я потом пытался обыграть варианты: а если бы чекисты не открыли дверь, или все же президиуму удалось бы уговорить меня выйти из зала, или Горбачёв своим нажимом и авторитетом убедил бы зал прекратить прения, что тогда? Почему-то у меня до сих пор есть твёрдая уверенность, что я все равно бы выступил. Наверное, тогда я бы напрямую апеллировал к делегатам конференции, и слово они бы мне дали. Даже те, кто относился ко мне плохо, с подозрением или с осуждением, даже им было интересно, что я скажу. Я чувствовал настроение зала и как-то был уверен, что слово мне дадут.
Я вышел на трибуну. Наступила мёртвая тишина, почти гнетущая. Начал говорить. Выступление цитирую по стенографическому отчёту конференции.
«Товарищи делегаты! Прежде всего я должен ответить на требование выступившего здесь делегата товарища Загайнова по ряду вопросов.
Первый вопрос. Почему я выступил с интервью иностранным телекомпаниям, а не советской прессе? Отвечаю. Прежде всего ко мне обратилось АПН, и я дал интервью ещё задолго до телевизионных компаний, но это интервью не было напечатано в «Московских новостях».
Вторично АПН обратилось уже позже, но, так сказать, гарантии тоже не было, что это интервью будет напечатано. Обратилась редакция журнала «Огонёк» с просьбой дать интервью, тоже до того. Я дал интервью в течение двух часов, но это интервью не было напечатано, хотя прошло полтора месяца. По заявлению тов. Коротича, видите ли, это не было разрешено.
Следующий вопрос. Почему я так «нечленораздельно» на организационном пленуме Московского горкома выступил? Отвечаю. Я был тяжело болен, прикован к кровати, без права, без возможности встать с этой кровати. За полтора часа до пленума меня вызвали на этот пленум, врачи соответственно меня накачали лекарствами. И на этом пленуме я сидел, но что-то ощущать не мог, а говорить практически тем более. Далее. Получаю письмо от Гостелерадио СССР с объяснением и просьбой, что в связи с конференцией им поручено координировать интервью иностранным телекомпаниям нашими руководителями и они просят меня дать его некоторым из них.
К этому времени таких просьб набралось пятнадцать. Я сказал первому заместителю председателя Гостелерадио СССР товарищу Кравченко, что смогу по времени дать только двум-трём, не больше. После этого следует от комитета телефонограмма, что определяются три телекомпании: Би-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си. Ну, и соответственно я назначил время и в своём кабинете дал интервью этим трём компаниям. Вопросы и ответы шли сразу. На некорректные вопросы, которые бы наносили какой-то ущерб нашему государству, его престижу, я давал решительный отпор.
Далее были вопросы в отношении товарища Лигачева. Я сказал, что имею единые точки зрения в стратегическом плане, по решениям съезда, по задачам перестройки и т.д. У нас есть с ним некоторые разные точки зрения в тактике перестройки, в вопросах социальной справедливости, стиля работы. Детали я не расшифровывал. Был и такой вопрос: «Считаете ли вы, что будь на месте товарища Лигачева какой-то другой человек, то перестройка пошла бы быстрее?». Я ответил: «Да». Поскольку мои слова были искажены, телекомпания Си-би-эс (США) дала моё опровержение и извинение за ошибку за подписью заместителя президента телекомпании.
Затем меня вызвал товарищ Соломенцев, потребовал объяснений. Я высказал своё возмущение фактом вызова по такому вопросу и ответил устно на каждый заданный вопрос по интервью. Попытка поискать в Уставе мою вину не удалась. Считаю себя совершенно в этом невиновным. Плёнка с полной записью была нашим переводчиком передана товарищу Соломенцеву. Что дальше со мной будете делать, не знаю, но это очень напоминает тень недавнего, недалёкого прошлого. Перехожу к выступлению Товарищи делегаты! Главным вопросам конференции, как она задумывалась является демократизация в партии имея в виду, что со временем она сильно деформировалась в худшую сторону. И конечно, обсуждение сегодняшних горячих вопросов в целом перестройки и революционного обновления общества. Сам период подготовки конференции вызывал необычайный интерес и надежды коммунистов и всех советских людей. Перестройка встряхнула народ. И, видимо, перестройку надо было начинать именно с партии. Затем она повела бы за собой, как всегда, всех остальных. А партия, как раз с точки зрения перестройки, и отстала. То есть получается, что конференцию сегодняшнюю надо было проводить значительно раньше. Это моя личная точка зрения.
Но даже сейчас подготовка шла как-то поспешно. Тезисы опубликованы поздно, составлял их аппарат ЦК. О политической системе там не было сказано главного, что появилось в докладе. Широко к разработке тезисов не было привлечено даже большинство членов ЦК. Учесть же в решениях нашей конференции все поступившие предложения, весь кладезь народной мудрости, конечно, не удастся.
Выборы делегатов, несмотря на попытку товарища Разумова в газете «Правда» убедить всех, что они были демократичными, тем не менее в ряде организаций проводились но старым штампам и ещё раз показали, что— аппарат верхнею эшелона не перестраивается.
Но обсуждение на самой конференции идёт интересно. И сейчас самое главное, какие же будут приняты решения? Удовлетворят ли они коммунистов страны, общество в целом? Судя по первому дню, было очень насторожённое, я бы сказал, даже тяжёлое впечатление. Но с каждым днём накал нарастал, и все интереснее и интереснее слушать делегатов, и, видимо, это отразится на принятых решениях.
Хотелось бы высказать некоторые замечания и предложения, касающиеся тезисов ЦК, с учётом речи тов. Горбачёва.
По политической системе. Здесь считаю главным, чтобы действовал такой механизм в партии и обществе, который исключал бы ошибки, даже близко подобные прошлым, отбросившие страну на десятилетия, не формировал «вождей» и «вождизм», создал подлинное народоачастие и дал для этого твёрдые гарантии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24