Злоумышленники не оставят своего намерения относительно Чернышевского…»
Ничто не могло сломить волю великого борца. Он попрежнему много и упорно работал. Один из мемуаристов рассказывает: «Мне было известно, что Николай Гаврилович в продолжение зимних ночей что-то писал, а под утро все написанное сжигал. Однажды я спросил его, для чего он это делает. Он мне ответил: «Да, вам это известно? Ну, тогда я вам скажу, для чего я это делаю: если бы все это время я ничего не писал, то я бы мог сойти с ума или все перезабыть; а то, что я раз написал, этого уже не забуду».
В Вилюйске у Чернышевского осталась единственная возможность высказывать свои взгляды по теоретическим вопросам в письмах к родным. Он не пренебрег и этой возможностью. Сохранились вилюйские письма Чернышевского к сыновьям – Александру и Михаилу. Собственно, это и не письма даже, а обширные статьи и трактаты, в форме «бесед» по вопросам естествознания, философии, истории, математических наук.
Он остался верен философскому материализму и, продолжая борьбу за утверждение научно-материалистического мировоззрения, подвергал непримиримой критике входившие тогда в моду на Западе и в России субъективный идеализм, неокантианство и позитивизм.
За долгие годы вилюйского одиночества Чернышевский написал десятки романов, но из всего написанного уцелели и дошли до нас только две части романа «Отблески сияния». Опасаясь внезапных обысков, писатель взял за правило уничтожать все написанное. «Пишу и рву: беречь рукописи не нужно: остается в памяти все, что раз было написано, – говорит он в письме к Пыпину в 1877 году, – и как услышу от тебя, что могу печатать, буду посылать листов по двадцати печатного счета в месяц…»
Однако попытки его переправить официальным путем хотя бы совершенно «невинные» по содержанию произведения в редакцию журнала «Вестник Европы», к которому был близок Пыпин, терпели неудачу. Посылаемые произведения оставались в недрах Третьего отделения.
В 1877 году до Чернышевского дошла весть о смертельной болезни его друга и соратника – Н.А. Некрасова.
Потрясенный этим известием, Чернышевский писал Пыпину: «…Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов.
Я рыдаю о нем. Он действительно был человек очень высокого благородства души и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов».
Эти слова друга успели дойти до умирающего поэта. «Некрасов еще жив, – писал в ответном письме Пыпин 5 ноября 1877 года. – Сегодня я опять застал у него докторов, но он просил, чтоб я зашел к нему… Я передал ему твои слова. Он был тронут: «Скажите Николаю Гавриловичу, что я очень благодарю его; я теперь утешен; его слова дороже мне, чем чьи-либо слова…»
27 декабря великого народного поэта не стало…
Трагическая участь Чернышевского волновала не только его друзей и соратников. Голоса в защиту его проникали и в печать. В самом начале 1881 года газета «Страна» выступила с передовой статьей о вилюйском узнике: «Далеко в Восточной Сибири, в Якутской области, есть город, призрак города – Вилюйск. Он известен тем, что в нем, – географически далеко от умственных центров страны, но нравственно им близко, – скрывается пример несправедливости, жертва реакции. Там живет, т. е. едва прозябает, отчужденный от семьи, от товарищей в русской литературе, лишенный почти всех условий человеческого существования – Н.Г. Чернышевский».
Тщетны были призывы передовых людей России, тщетны были многократные обращения родных Чернышевского к правительству о смягчении его участи – Александр II был неумолим к вилюйскому узнику, видя в нем своего заклятого врага.
Дело о перемещении Чернышевского сдвинулось с мертвой точки только после смерти Александра II.
Опасаясь террористических актов со стороны революционеров во время предстоявшей коронации Александра III, правительственные круги вступили через посредников в негласные переговоры с Исполнительным комитетом «Народной воли» об условиях перевода Чернышевского из Вилюйска в Европейскую Россию.
27 мая 1883 года последовало «предварительное соизволение» Александра III «на перемещение Чернышевского под надзор полиции в Астрахань, с тем чтобы по пути следования не делалось ему каких-либо оваций».
XXXI. Астрахань
Прошло три месяца. В конце августа 1883 года в Вилюйск прибыли жандармские унтер-офицеры Шигорин и Машков с предписанием доставить Чернышевского в Иркутск. Сибирские администраторы не сочли нужным сразу же объявить Чернышевскому о том, что ему назначается новое место поселения. Сенатский указ об этом остался неизвестен Николаю Гавриловичу до самого прибытия в Иркутск.
Однако, понимая, что в судьбе его наметился какой-то поворот, Чернышевский стал тотчас же торопить жандармов с отъездом. Он выражал желание немедленно отправиться в путь. Но надо было подготовиться к длительному и очень трудному путешествию; кроме того, жандармы хотели отдохнуть с дороги. Поэтому отъезд был отложен на сутки.
Выехали на рассвете, хотя отъезд был назначен на двенадцать часов дня, и когда некоторые вилюйчане пришли в полдень к острогу, то Чернышевского они там уже не застали.
Жена жандармского унтер-офицера Щепина, состоявшего стражником Чернышевского, позднее рассказывала: «Дело было в августе месяце. Дороги проезжей из Вилюйска нет, только верховая. Кругом страшнейшие болота, мостов тоже не было, речки необходимо было переплывать вплавь на лошади… Дорога – только узкая тропа среди тайги; верхом едешь, ветки бьют в лицо. Ехать верхом он отказался… Хотели сделать на быках качалку, как носилки, к стременам подвязать. Он отказался. И его повезли на санях по земле. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, где была тайга…»
На одном из перегонов пришлось лошадей заменить собаками. Затем продолжали путь в крытой лодке, по-местному «шитике»; ее тянули бечевой «почтари» – приленские крестьяне, на обязанности которых лежало «гонять почту» и возить проезжающих.
В Якутске Чернышевского доставили к губернаторскому дому. Губернатор Черняев, причинявший прежде своему пленнику всевозможные неприятности, удивил его теперь гостеприимством и внимательностью. К приезду Чернышевского был приготовлен завтрак. Но подлинный смысл губернаторского радушия раскрылся Чернышевскому при отъезде из Якутска, когда он убедился, что перед отправлением в дальнейший путь ему не позволяют задержаться в городе для отдыха и закупок. Губернатор был озабочен только тем, чтобы сохранить, по возможности, в тайне от всех прибытие и отъезд важного «государственного преступника».
Тогда, усаживаясь в повозку, Чернышевский иронически заметил: «Надо бы хоть к губернатору-то вернуться. Рубль, что ли, ему за завтрак отдать…»
Везли Чернышевского под именем «секретного преступника № 5». Короленко в своих воспоминаниях рассказывает о курьезном эпизоде, связанном с этим «секретом полишинеля», каким окружали тогда отъезд Чернышевского из Сибири, о чем в то время известно было всей России из газет. «За несколько часов до выезда Чернышевского по Лене из Якутска отправилась почта. Почтальон, как и все в городе, конечно, знал, что Чернышевский поедет вслед за ним, и, желая поусердствовать, предупреждал всех смотрителей. Таким образом, подъезжая к станции в лодке, небольшой отряд с важным пересыльным заставал уже на берегу готовыми новую лодку, лошадей для лямки и ямщиков в парадных (по возможности) костюмах. Это, наконец, обратило на себя внимание жандарма Машкова, расторопного служаки, с которым и мне пришлось познакомиться впоследствии, имевшего несколько преувеличенное понятие о своей миссии.
– Что за чорт! – удивился он. – Откуда вы знаете, что мы будем?
– От почтальона такого-то. Проехал с почтой и говорит: готовьтесь, Чернышевского везут.
– А, вот что! Он не обязан даже и знать-то, кого мы везем».
Только по прибытии в Иркутск Чернышевский узнал о том, что его переводят в Астрахань.
Произошло это при следующих обстоятельствах:
«В Иркутске было заранее решено, – передавал впоследствии начальник местного жандармского управления Келер Л. Пантелееву, – что Чернышевский остановится в жандармском управлении на одни сутки, частью для отдыха, частью, чтобы снабдить его всем необходимым для дальнейшей дороги.
Рано утром, так около трех часов, Келеру дали знать, что прибыл Чернышевский. С опущенной головой, облокотясь на стол, Николай Гаврилович сидел так, что оказался спиной к Келеру, когда тот вошел в канцелярию. Одет он был по-дорожному, в каком-то сером пиджаке, в пимах, шуба лежала на полу. На вид ему казалось лет 60 (в действительности было 55); в густых, несколько отливающих рыжеватостью волосах едва замечалась седина. Видно было, что он очень устал…»
Когда Келер объявил Чернышевскому о том, что ему назначен для постоянного жительства один из городов Европейской России, радости Николая Гавриловича не было границ; он заплакал, говоря, что скоро увидит жену и детей. «Затем, – рассказывал Келер, – мы пошли наверх, е приготовленную Николаю Гавриловичу комнату, и так как он отказался от отдыха, то занялись чаем.
– А могу я узнать, какой город назначен мне? – спросил Чернышевский.
– Я собственно не имею права сказать, но на честное слово, что это останется между нами, сообщаю вам – Астрахань…»
В ту же ночь Чернышевского отправили в тарантасе дальше. «Николай Гаврилович не ехал, а мчался, – добавляет Л. Пантелеев. – По осенней дороге он на пятые сутки был уже в Красноярске – 1 000 верст от Иркутска…»
Губернаторы тех городов, через которые лежал его путь к месту назначения, получали шифрованные телеграммы высших властей о принятии необходимых мер для предупреждения «нарушения общественного порядка».
22 октября, после двухмесячного изнурительного путешествия, Чернышевский был доставлен, наконец, в родной город Саратов, где ему была разрешена кратковременная остановка для свидания с родными.
Привезли его вечером, опасаясь, повидимому, каких-либо явных проявлений сочувствия саратовцев к их знаменитому земляку, и поместили в квартире жандармского полковника.
Семье не был в точности известен день прибытия Чернышевского в Саратов. Ольга Сократовна с необычайным волнением ждала уведомления о свидании. Еще за две недели до выезда Николая Гавриловича из Вилюйска она писала ему в Сибирь: «Милый ты мой! Я до тех пор не буду спокойна, пока сама не увижу тебя собственными глазами. До скорого свидания (написала это слово, а самой все еще не верится, что так будет)… Милый ты мой! Хороший мой! Крепко, крепко целую и обнимаю тебя…»
Получив известие, что Николай Гаврилович уже выехал из Иркутска и находится на пути к Саратову, Ольга Сократовна писала его родным: «Я от радости совсем с ума сошла; и так не помнила, что делаю и что надобно еще делать, а теперь – и подавно! Вот так бы и полетела к нему навстречу… Вот и расплакалась… Ничего не вижу».
Наконец долгожданный день настал. «Вчера вечером, – сообщала В.Н. Пыпина сестре в Петербург, – часов в шесть, явилась горничная, спросила Ольгу Сократовну и подала ей записку. Ольга Сократовна, прочитавши, торопливо и в страшном волнении начала одеваться, то-есть надевать шубу, калоши и пр., и на вопросы шепнула: «Приехал, молчите». Отправилась. Своим я объяснила, что за Ольгой Сократовной прислала какая-то знакомая и она, может быть, и ночует у нее. Часа через два та же горничная является с запиской ко мне, – если я желаю, могу приехать. Я тотчас поехала, также не сказавши своим, в чем дело, но после они говорили, что они тотчас решили, что Николай Гаврилович здесь. У него мы пробыли часа два…»
Под живым впечатлением этого необычного, короткого свидания с мужем в квартире жандармского полковника после многолетней разлуки Ольга Сократовна писала в Петербург Пыпину:
«Само собою разумеется, все побросал там и едет налегке, на перекладных (делая 230 и 240 верст в день). Скачет день и ночь. Казался не очень утомленным и уверял, что так и есть на самом деле.
Движения его довольно порывисты, несколько взволнован, но довольно весел… Никак не могла уговорить его остаться до 5 часов утра. Спешил, страшно спешил… «Покуда, говорит, сухо, да тепло, голубочка, нужно доехать…»
Я встретила его молодцом: но что чувствовала тогда – того не перескажешь. А Варенька страшно разрыдалась. Насилу уняла ее. А это на него могло подействовать нехорошо. Я все время старалась быть веселой… Делаю так потому, что так нужно…»
В ту же ночь Чернышевский выехал на почтовых, уговорившись с Ольгой Сократовной, что на следующий день и она отправится в Астрахань на пароходе.
Утром 27 октября Николая Гавриловича привезли в казацкую станицу Форпост, расположенную на правом берегу Волги, напротив Астрахани. После переправы через реку на паровом баркасе он был доставлен в гостиницу, находившуюся на площади в центре города.
Астраханский полицмейстер уже составлял рапорт о том, что «Чернышевский прибыл в г. Астрахань в 10 часов утра 27 сего октября и полицейский надзор за ним поручен приставу и агенту Баканову; последнему вменено в обязанность периодически доставлять сведения о поднадзорном начальнику астраханского губернского жандармского управления. При приезде Чернышевского никаких встреч и демонстраций не было».
Здесь, в номере гостиницы, он остался, наконец, один, без «провожатых», – жандармы, выполнив все формальности, покинули его.
Отдохнув немного в номере, Николай Гаврилович вышел в город и направился к пристани. Он хотел встретить Ольгу Сократовну – она должна была приехать в тот же день.
Шумно и многолюдно было в этом городе, где основная масса разноплеменного населения занималась торговыми делами. Здесь жили русские, украинцы, армяне, греки, персы, татары, хивинцы…
Почти весь день провел он на пристани. Уже надвигался вечер и сгустилась темнота, когда прибыл пароход и он различил среди шагавших по тралу пассажиров фигуру Ольги Сократовны…
Прошло несколько дней. За это время Ольга Сократовна подыскала небольшую квартиру из трех комнат на Почтовой улице. Скудно обставлено было их новое жилище: два стула, шаткий стол, диван, постели и больше ничего.
Едва успели они перебраться на квартиру, как из Петербурга приехали сыновья. В 1862 году Николай Гаврилович оставил их детьми, а теперь Александру было уже двадцать девять лет, а Михаилу – двадцать пять. И теперь отцу и сыновьям предстояло как бы заново узнавать друг друга. За то короткое время, что сыновья пробыли с ним в Астрахани, Николай Гаврилович не успел даже сблизиться с ними, не успел по-настоящему рассказать обо всем, что было пережито им за два десятилетия разлуки с семьей. Ему очень хотелось, чтобы и Александр и Михаил остались теперь в Астрахани, но план совместной жизни с ними оказался, к огорчению Николая Гавриловича, неосуществимым.
И когда сыновья уехали снова в Петербург, Николай Гаврилович писал Пыпину: «Мое знакомство с моими детьми еще очень слабо. Они приехали сюда людьми совершенно «незнакомыми» мне. В неделю или восемь дней, которые провели они со мною, мог ли я хорошо узнать их способности? В особенности Миша, бывший все это время непрерывно занят житейскими хлопотами, едва имел досуг раза два, три в день поговорить со мною по нескольку минут. Приехал он незнакомый к незнакомому и уехал почти незнакомый от почти незнакомого».
Пережитые муки не сломили благородной гордости Чернышевского и большого чувства человеческого достоинства. Одною из главных его забот была теперь забота о погашении долгов близким людям, помогавшим во время его ссылки Ольге Сократовне и сыновьям. Не только близким, но и казне хотел он вернуть свой «долг». И хотя весьма скудны были его средства в первые месяцы жизни в Астрахани, он счел необходимым прежде всего обратиться к губернатору с просьбой сообщить ему, какую сумму составляют его, Чернышевского, «долги» казне, имея в виду выданную ему в Иркутске ссуду на путевые издержки и предоставление нового тарантаса от Иркутска до Оренбурга.
Николай Гаврилович вернулся из Сибири физически надломленным, больным, но вовсе не утратившим готовности работать. Он заговорил об этом в первых же письмах из Астрахани, адресованных Пыпину, который был одним из членов редакции журнала «Вестник Европы»:
«…Я еще сохранил способность по целым месяцам работать изо дня в день, с утра до ночи, не утомляясь…». «В минуту приезда сюда, как и на каждой станции пути, я был совершенно готов по неутомленности сесть за работу, работать, пока захочется есть, и, поев, продолжать работу до поздней ночи, если начало ее было утром, или до позднего времени дня, если начало ее было ночью…»
Изнурительным, говорил он, был не путь из Сибири в Астрахань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Ничто не могло сломить волю великого борца. Он попрежнему много и упорно работал. Один из мемуаристов рассказывает: «Мне было известно, что Николай Гаврилович в продолжение зимних ночей что-то писал, а под утро все написанное сжигал. Однажды я спросил его, для чего он это делает. Он мне ответил: «Да, вам это известно? Ну, тогда я вам скажу, для чего я это делаю: если бы все это время я ничего не писал, то я бы мог сойти с ума или все перезабыть; а то, что я раз написал, этого уже не забуду».
В Вилюйске у Чернышевского осталась единственная возможность высказывать свои взгляды по теоретическим вопросам в письмах к родным. Он не пренебрег и этой возможностью. Сохранились вилюйские письма Чернышевского к сыновьям – Александру и Михаилу. Собственно, это и не письма даже, а обширные статьи и трактаты, в форме «бесед» по вопросам естествознания, философии, истории, математических наук.
Он остался верен философскому материализму и, продолжая борьбу за утверждение научно-материалистического мировоззрения, подвергал непримиримой критике входившие тогда в моду на Западе и в России субъективный идеализм, неокантианство и позитивизм.
За долгие годы вилюйского одиночества Чернышевский написал десятки романов, но из всего написанного уцелели и дошли до нас только две части романа «Отблески сияния». Опасаясь внезапных обысков, писатель взял за правило уничтожать все написанное. «Пишу и рву: беречь рукописи не нужно: остается в памяти все, что раз было написано, – говорит он в письме к Пыпину в 1877 году, – и как услышу от тебя, что могу печатать, буду посылать листов по двадцати печатного счета в месяц…»
Однако попытки его переправить официальным путем хотя бы совершенно «невинные» по содержанию произведения в редакцию журнала «Вестник Европы», к которому был близок Пыпин, терпели неудачу. Посылаемые произведения оставались в недрах Третьего отделения.
В 1877 году до Чернышевского дошла весть о смертельной болезни его друга и соратника – Н.А. Некрасова.
Потрясенный этим известием, Чернышевский писал Пыпину: «…Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов.
Я рыдаю о нем. Он действительно был человек очень высокого благородства души и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов».
Эти слова друга успели дойти до умирающего поэта. «Некрасов еще жив, – писал в ответном письме Пыпин 5 ноября 1877 года. – Сегодня я опять застал у него докторов, но он просил, чтоб я зашел к нему… Я передал ему твои слова. Он был тронут: «Скажите Николаю Гавриловичу, что я очень благодарю его; я теперь утешен; его слова дороже мне, чем чьи-либо слова…»
27 декабря великого народного поэта не стало…
Трагическая участь Чернышевского волновала не только его друзей и соратников. Голоса в защиту его проникали и в печать. В самом начале 1881 года газета «Страна» выступила с передовой статьей о вилюйском узнике: «Далеко в Восточной Сибири, в Якутской области, есть город, призрак города – Вилюйск. Он известен тем, что в нем, – географически далеко от умственных центров страны, но нравственно им близко, – скрывается пример несправедливости, жертва реакции. Там живет, т. е. едва прозябает, отчужденный от семьи, от товарищей в русской литературе, лишенный почти всех условий человеческого существования – Н.Г. Чернышевский».
Тщетны были призывы передовых людей России, тщетны были многократные обращения родных Чернышевского к правительству о смягчении его участи – Александр II был неумолим к вилюйскому узнику, видя в нем своего заклятого врага.
Дело о перемещении Чернышевского сдвинулось с мертвой точки только после смерти Александра II.
Опасаясь террористических актов со стороны революционеров во время предстоявшей коронации Александра III, правительственные круги вступили через посредников в негласные переговоры с Исполнительным комитетом «Народной воли» об условиях перевода Чернышевского из Вилюйска в Европейскую Россию.
27 мая 1883 года последовало «предварительное соизволение» Александра III «на перемещение Чернышевского под надзор полиции в Астрахань, с тем чтобы по пути следования не делалось ему каких-либо оваций».
XXXI. Астрахань
Прошло три месяца. В конце августа 1883 года в Вилюйск прибыли жандармские унтер-офицеры Шигорин и Машков с предписанием доставить Чернышевского в Иркутск. Сибирские администраторы не сочли нужным сразу же объявить Чернышевскому о том, что ему назначается новое место поселения. Сенатский указ об этом остался неизвестен Николаю Гавриловичу до самого прибытия в Иркутск.
Однако, понимая, что в судьбе его наметился какой-то поворот, Чернышевский стал тотчас же торопить жандармов с отъездом. Он выражал желание немедленно отправиться в путь. Но надо было подготовиться к длительному и очень трудному путешествию; кроме того, жандармы хотели отдохнуть с дороги. Поэтому отъезд был отложен на сутки.
Выехали на рассвете, хотя отъезд был назначен на двенадцать часов дня, и когда некоторые вилюйчане пришли в полдень к острогу, то Чернышевского они там уже не застали.
Жена жандармского унтер-офицера Щепина, состоявшего стражником Чернышевского, позднее рассказывала: «Дело было в августе месяце. Дороги проезжей из Вилюйска нет, только верховая. Кругом страшнейшие болота, мостов тоже не было, речки необходимо было переплывать вплавь на лошади… Дорога – только узкая тропа среди тайги; верхом едешь, ветки бьют в лицо. Ехать верхом он отказался… Хотели сделать на быках качалку, как носилки, к стременам подвязать. Он отказался. И его повезли на санях по земле. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, где была тайга…»
На одном из перегонов пришлось лошадей заменить собаками. Затем продолжали путь в крытой лодке, по-местному «шитике»; ее тянули бечевой «почтари» – приленские крестьяне, на обязанности которых лежало «гонять почту» и возить проезжающих.
В Якутске Чернышевского доставили к губернаторскому дому. Губернатор Черняев, причинявший прежде своему пленнику всевозможные неприятности, удивил его теперь гостеприимством и внимательностью. К приезду Чернышевского был приготовлен завтрак. Но подлинный смысл губернаторского радушия раскрылся Чернышевскому при отъезде из Якутска, когда он убедился, что перед отправлением в дальнейший путь ему не позволяют задержаться в городе для отдыха и закупок. Губернатор был озабочен только тем, чтобы сохранить, по возможности, в тайне от всех прибытие и отъезд важного «государственного преступника».
Тогда, усаживаясь в повозку, Чернышевский иронически заметил: «Надо бы хоть к губернатору-то вернуться. Рубль, что ли, ему за завтрак отдать…»
Везли Чернышевского под именем «секретного преступника № 5». Короленко в своих воспоминаниях рассказывает о курьезном эпизоде, связанном с этим «секретом полишинеля», каким окружали тогда отъезд Чернышевского из Сибири, о чем в то время известно было всей России из газет. «За несколько часов до выезда Чернышевского по Лене из Якутска отправилась почта. Почтальон, как и все в городе, конечно, знал, что Чернышевский поедет вслед за ним, и, желая поусердствовать, предупреждал всех смотрителей. Таким образом, подъезжая к станции в лодке, небольшой отряд с важным пересыльным заставал уже на берегу готовыми новую лодку, лошадей для лямки и ямщиков в парадных (по возможности) костюмах. Это, наконец, обратило на себя внимание жандарма Машкова, расторопного служаки, с которым и мне пришлось познакомиться впоследствии, имевшего несколько преувеличенное понятие о своей миссии.
– Что за чорт! – удивился он. – Откуда вы знаете, что мы будем?
– От почтальона такого-то. Проехал с почтой и говорит: готовьтесь, Чернышевского везут.
– А, вот что! Он не обязан даже и знать-то, кого мы везем».
Только по прибытии в Иркутск Чернышевский узнал о том, что его переводят в Астрахань.
Произошло это при следующих обстоятельствах:
«В Иркутске было заранее решено, – передавал впоследствии начальник местного жандармского управления Келер Л. Пантелееву, – что Чернышевский остановится в жандармском управлении на одни сутки, частью для отдыха, частью, чтобы снабдить его всем необходимым для дальнейшей дороги.
Рано утром, так около трех часов, Келеру дали знать, что прибыл Чернышевский. С опущенной головой, облокотясь на стол, Николай Гаврилович сидел так, что оказался спиной к Келеру, когда тот вошел в канцелярию. Одет он был по-дорожному, в каком-то сером пиджаке, в пимах, шуба лежала на полу. На вид ему казалось лет 60 (в действительности было 55); в густых, несколько отливающих рыжеватостью волосах едва замечалась седина. Видно было, что он очень устал…»
Когда Келер объявил Чернышевскому о том, что ему назначен для постоянного жительства один из городов Европейской России, радости Николая Гавриловича не было границ; он заплакал, говоря, что скоро увидит жену и детей. «Затем, – рассказывал Келер, – мы пошли наверх, е приготовленную Николаю Гавриловичу комнату, и так как он отказался от отдыха, то занялись чаем.
– А могу я узнать, какой город назначен мне? – спросил Чернышевский.
– Я собственно не имею права сказать, но на честное слово, что это останется между нами, сообщаю вам – Астрахань…»
В ту же ночь Чернышевского отправили в тарантасе дальше. «Николай Гаврилович не ехал, а мчался, – добавляет Л. Пантелеев. – По осенней дороге он на пятые сутки был уже в Красноярске – 1 000 верст от Иркутска…»
Губернаторы тех городов, через которые лежал его путь к месту назначения, получали шифрованные телеграммы высших властей о принятии необходимых мер для предупреждения «нарушения общественного порядка».
22 октября, после двухмесячного изнурительного путешествия, Чернышевский был доставлен, наконец, в родной город Саратов, где ему была разрешена кратковременная остановка для свидания с родными.
Привезли его вечером, опасаясь, повидимому, каких-либо явных проявлений сочувствия саратовцев к их знаменитому земляку, и поместили в квартире жандармского полковника.
Семье не был в точности известен день прибытия Чернышевского в Саратов. Ольга Сократовна с необычайным волнением ждала уведомления о свидании. Еще за две недели до выезда Николая Гавриловича из Вилюйска она писала ему в Сибирь: «Милый ты мой! Я до тех пор не буду спокойна, пока сама не увижу тебя собственными глазами. До скорого свидания (написала это слово, а самой все еще не верится, что так будет)… Милый ты мой! Хороший мой! Крепко, крепко целую и обнимаю тебя…»
Получив известие, что Николай Гаврилович уже выехал из Иркутска и находится на пути к Саратову, Ольга Сократовна писала его родным: «Я от радости совсем с ума сошла; и так не помнила, что делаю и что надобно еще делать, а теперь – и подавно! Вот так бы и полетела к нему навстречу… Вот и расплакалась… Ничего не вижу».
Наконец долгожданный день настал. «Вчера вечером, – сообщала В.Н. Пыпина сестре в Петербург, – часов в шесть, явилась горничная, спросила Ольгу Сократовну и подала ей записку. Ольга Сократовна, прочитавши, торопливо и в страшном волнении начала одеваться, то-есть надевать шубу, калоши и пр., и на вопросы шепнула: «Приехал, молчите». Отправилась. Своим я объяснила, что за Ольгой Сократовной прислала какая-то знакомая и она, может быть, и ночует у нее. Часа через два та же горничная является с запиской ко мне, – если я желаю, могу приехать. Я тотчас поехала, также не сказавши своим, в чем дело, но после они говорили, что они тотчас решили, что Николай Гаврилович здесь. У него мы пробыли часа два…»
Под живым впечатлением этого необычного, короткого свидания с мужем в квартире жандармского полковника после многолетней разлуки Ольга Сократовна писала в Петербург Пыпину:
«Само собою разумеется, все побросал там и едет налегке, на перекладных (делая 230 и 240 верст в день). Скачет день и ночь. Казался не очень утомленным и уверял, что так и есть на самом деле.
Движения его довольно порывисты, несколько взволнован, но довольно весел… Никак не могла уговорить его остаться до 5 часов утра. Спешил, страшно спешил… «Покуда, говорит, сухо, да тепло, голубочка, нужно доехать…»
Я встретила его молодцом: но что чувствовала тогда – того не перескажешь. А Варенька страшно разрыдалась. Насилу уняла ее. А это на него могло подействовать нехорошо. Я все время старалась быть веселой… Делаю так потому, что так нужно…»
В ту же ночь Чернышевский выехал на почтовых, уговорившись с Ольгой Сократовной, что на следующий день и она отправится в Астрахань на пароходе.
Утром 27 октября Николая Гавриловича привезли в казацкую станицу Форпост, расположенную на правом берегу Волги, напротив Астрахани. После переправы через реку на паровом баркасе он был доставлен в гостиницу, находившуюся на площади в центре города.
Астраханский полицмейстер уже составлял рапорт о том, что «Чернышевский прибыл в г. Астрахань в 10 часов утра 27 сего октября и полицейский надзор за ним поручен приставу и агенту Баканову; последнему вменено в обязанность периодически доставлять сведения о поднадзорном начальнику астраханского губернского жандармского управления. При приезде Чернышевского никаких встреч и демонстраций не было».
Здесь, в номере гостиницы, он остался, наконец, один, без «провожатых», – жандармы, выполнив все формальности, покинули его.
Отдохнув немного в номере, Николай Гаврилович вышел в город и направился к пристани. Он хотел встретить Ольгу Сократовну – она должна была приехать в тот же день.
Шумно и многолюдно было в этом городе, где основная масса разноплеменного населения занималась торговыми делами. Здесь жили русские, украинцы, армяне, греки, персы, татары, хивинцы…
Почти весь день провел он на пристани. Уже надвигался вечер и сгустилась темнота, когда прибыл пароход и он различил среди шагавших по тралу пассажиров фигуру Ольги Сократовны…
Прошло несколько дней. За это время Ольга Сократовна подыскала небольшую квартиру из трех комнат на Почтовой улице. Скудно обставлено было их новое жилище: два стула, шаткий стол, диван, постели и больше ничего.
Едва успели они перебраться на квартиру, как из Петербурга приехали сыновья. В 1862 году Николай Гаврилович оставил их детьми, а теперь Александру было уже двадцать девять лет, а Михаилу – двадцать пять. И теперь отцу и сыновьям предстояло как бы заново узнавать друг друга. За то короткое время, что сыновья пробыли с ним в Астрахани, Николай Гаврилович не успел даже сблизиться с ними, не успел по-настоящему рассказать обо всем, что было пережито им за два десятилетия разлуки с семьей. Ему очень хотелось, чтобы и Александр и Михаил остались теперь в Астрахани, но план совместной жизни с ними оказался, к огорчению Николая Гавриловича, неосуществимым.
И когда сыновья уехали снова в Петербург, Николай Гаврилович писал Пыпину: «Мое знакомство с моими детьми еще очень слабо. Они приехали сюда людьми совершенно «незнакомыми» мне. В неделю или восемь дней, которые провели они со мною, мог ли я хорошо узнать их способности? В особенности Миша, бывший все это время непрерывно занят житейскими хлопотами, едва имел досуг раза два, три в день поговорить со мною по нескольку минут. Приехал он незнакомый к незнакомому и уехал почти незнакомый от почти незнакомого».
Пережитые муки не сломили благородной гордости Чернышевского и большого чувства человеческого достоинства. Одною из главных его забот была теперь забота о погашении долгов близким людям, помогавшим во время его ссылки Ольге Сократовне и сыновьям. Не только близким, но и казне хотел он вернуть свой «долг». И хотя весьма скудны были его средства в первые месяцы жизни в Астрахани, он счел необходимым прежде всего обратиться к губернатору с просьбой сообщить ему, какую сумму составляют его, Чернышевского, «долги» казне, имея в виду выданную ему в Иркутске ссуду на путевые издержки и предоставление нового тарантаса от Иркутска до Оренбурга.
Николай Гаврилович вернулся из Сибири физически надломленным, больным, но вовсе не утратившим готовности работать. Он заговорил об этом в первых же письмах из Астрахани, адресованных Пыпину, который был одним из членов редакции журнала «Вестник Европы»:
«…Я еще сохранил способность по целым месяцам работать изо дня в день, с утра до ночи, не утомляясь…». «В минуту приезда сюда, как и на каждой станции пути, я был совершенно готов по неутомленности сесть за работу, работать, пока захочется есть, и, поев, продолжать работу до поздней ночи, если начало ее было утром, или до позднего времени дня, если начало ее было ночью…»
Изнурительным, говорил он, был не путь из Сибири в Астрахань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52